24 октября Софии Губайдуллиной исполнилось 75 лет. Когда заходит речь о наследниках Прокофьева и Шостаковича в русской музыке, с неизбежностью всплывают два имени — Альфред Шнитке и София Губайдулина. Их музыка за последнюю четверть века стала неотъемлемой частью европейской музыкальной культуры и принадлежит ее вершинным достижениям. Как композитора Губайдулину всегда занимала духовная и философская проблематика; ее сочинения поражает глубиной и драматичностью содержательности, сопряженной с медитативной созерцательностью, поэтической лиричностью, цветокрасочностью музыкальной фактуры и изысканностью формы.
При всей самобытности композиторского дарования Софии Губайдулиной ее музыка эстетически принадлежит движению европейского музыкального авангарда и занимает в нем заметное и влиятельное место. Недаром Луиджи Ноно назвал ее произведения «радикально новым подходом к композиции» и сравнил значение ее творчества со значением музыки Скрябина в предреволюционной России. «Сложилась ли у вас какая-либо концепция творчества?» — спросил я Софию Губайдулину, когда встретился с ней в Лондоне: «Видите ли, я очень большое значение придаю многослойности смыслов. И для меня не так хорошо звучит произведение, которое имеет только один какой-нибудь слой. Предположим, фонетический, первый слой, звукокрасочный. Предположим, он очень хорошо выявлен. Для меня этого будет мало. Я привыкла требовать от сочинения еще и следующего, и следующего слоя, смыслового слоя. Как бы первый слой образует фабулу, а второй это уже сюжет. И он находится на более высокой ступени абстракции, он более обобщен. И поэтому внешний слой, фабульный, он, конечно, у меня тоже есть, просто он не представляет для меня такой проблемы, огненной проблемы, как тот второй слой, который образует первую ступень обобщения».
— Вы рассказывали, что ощущаете себя человеком, принадлежащим не одной, а нескольким культурам.
— Внутри себя я чувствую, действительно, склонность к синтезу. У меня такая позиция жизненная, что мне хотелось бы как можно больше впитать в себя того, что существует на свете. Впитать, всосать и, затем, забыть об этом. Впитать и впечатления, стихийные впечатления от фольклора, от книг, от философии, от живописи, и так далее. И впитать в себя различные техники даже, чисто композиторские. Но потом все это забыть. Как будто идешь по какой-то лесенке и затем, когда забираешься на вершину, нужно эту лесенку отбросить от себя и остаться на вершине какой-то точки в очень рискованном положении, где нет ничего, но та точка, из которой видно, как должно быть. Я думаю, что от этого происходит то качество, о котором вы сказали, — принадлежность к каким-то самым разным, противоположным культурам. Потому что все это я, видимо, старалась впитывать, как, может быть, и другие люди.
— А какие наиболее заметные пласты влияния вы выделили бы в своей музыке?
— Из музыкальных влияний это Иоганн Себастьян Бах. Из XX века — Веберн. Это две фигуры, которые для меня являются определяющими. Почему они именно? Дело в том, что это мой идеал, каким должно быть искусство. Многие говорят, что искусство должно быть чисто интуитивным — вот так водит Творец вашей рукой. Другие говорят, что нужна система и строгая логическая последовательность. Мне кажется, что ни то, ни другое не годится. И идеалом являются те художники, для которых тоже ни то, ни другое не годилось, а формующая их способность преобразуется в огненную субстанцию духа. Это Веберн и Бах. Для меня в музыке это самое основное.
— Если говорить о влияниях, скажем так, бытовой культуры — о влиянии случайности рождения, случайности места рождения, случайности крови — что бы вы могли сказать об этом, основываясь на своей биографии?
— У меня две крови. Мать моя — русская, отец – татарин. И поначалу я думала, что я человек универсального склада. Бах, Гете, Шекспир — вот мои пристрастия. И я думала, что я ориентируюсь на русскую и западную культуру. Но, постепенно, для меня выяснилось, что очень большую роль играет и восточный элемент и, может быть, даже татарский. Я думаю, что это влияние не внешнее, скажем, не пентатоника в интонационности музыкальной, что внешних влияний я не выявляю. Так же, как я не выявляю внешних влияний Баха и Веберна. Ни того, ни другого, ни третьего у меня нет. Но в крови, где-то под кожей, где-то в каких-то отдельных чертах, наверное, это очень заметно. Я иногда чувствую.
