Личная и философская переписка Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера вышла в русском переводе. Как читать эти документы эпохи фашизма в Германии на фоне современных трагических событий в России? Арендт как главный теоретик анализа тоталитаризма в ХХ веке: чему ей пришлось научиться у преподавателя и возлюбленного? Освенцим, о котором не хотела знать Германия, и раввины европейских гетто, о которых не хотел знать Израиль: Ханна Арендт как мишень для критики после работы “Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме”. Философия как власть и инструмент анализа общества. Что такое ангажированность и ответственность интеллектуала? Был ли Мартин Хайдеггер искренним нацистом и антисемитом, или просто хотел соответствовать духу времени? Политическая некомпетентность философа как способ его оправдания. Политика и национальность как главные вызовы для Хайдеггера в отношениях с Арендт. Патриархальные гендерные матрицы в ранней переписке Хайдеггера и Арендт: чем восхищается и за что упрекает молодую женщину старший любовник? За что философ Хайдеггер критиковал философа Арендт и почему не мог отказаться от интеллектуального спора с ней? Ханна Арендт и два ее мужа.
Философы Михаил Маяцкий (Москва – Лозанна), Йоэль Регев (Иерусалим), филолог-востоковед Семен Парижский, филолог-классик Гасан Гусейнов.
Елена Фанайлова: "Люди в темные времена" – так мы назвали программу. Хотя речь пойдет сегодня вовсе не о книге эссе Ханы Арендт, которая была несколько лет назад издана в Москве в переводах и под редакцией Бориса Дубина и Григория Дашевского. Речь пойдет о книге "Ханна Арендт, Мартин Хайдеггер: Письма 1925-75 годов и другие свидетельства", которая вышла под редакцией Валерия Анашвили в издательстве Института Гайдара. Состоялась конференция, посвященная выходу этого замечательного корпуса документов. Круглый стол был устроен просветительским проектом "Эшколот".
За нашим столом – Семен Парижский, филолог, востоковед, который выступал координатором проекта; Михаил Маяцкий, историк философии, культуролог, научный сотрудник Лозаннского университета. По скайпу с нами филолог Гасан Гусейнов, он и филолог-классик, и специалист, который занимается современным языком, автор известных книг о состоянии современного русского языка. По скайпу из Иерусалима также Йоэль Регев из Иерусалима, философ, сотрудник Иерусалимского университета и докторант университета в Левене.
Мы отчасти будем говорить по следам конференции, а отчасти о ситуации, в которой оказались. Собственно, запись наша происходит в день похорон Бориса Немцова, совершено политическое убийство. Михаил даже спрашивал, не хотим ли мы отменить запись в силу этого контекста, а я считаю, что это придает самый настоящий смысл книге, которую мы обсуждаем. Мы отчасти затронем еще и книгу Нелли Мотрошиловой "Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт: бытие, время, любовь", известного российского философа, сотрудника Российской академии наук, она также присутствовала на этой конференции. И немножко она сказала о том, что 20-е годы, начало романа Ханны Арендт и Хайдеггера, и вся дальнейшая история ХХ века – это и их судьба тоже. Это судьба немецких евреев во времена фашизма, это лагерь и эмиграция Арендт, и наконец, может быть, книга, которая сделала ее знаменитой, “Процесс над Эйхманом”.
Давайте посмотрим фрагмент из записи, которая была сделана в Институте Гайдара. Нелли Мотрошилова говорит о конфликте, так сказать, не о любовном, а о научном конфликте Ханны Арендт и Хайдеггера. В частности, речь идет о том, что, как ни странно, Арендт стала в ХХ веке более знаменитым человеком, чем Хайдеггер. Может быть, благодаря своему интересу к политической философии, благодаря тому, что она выводила философию в абсолютно актуальные социальные смыслы.
Нелли Мотрошилова: Арендт – автор крупных, знаменитых книг. В то же время у нее абсолютно гениальные малые работы. Еще одна книжка, которую выпустил Институт Гайдара, это "Ответственность и суждение". Ну, это прелесть что за книга! Тут есть, скажем, анализ или какого-то конкретного события, или какого-то комплекса проблем. Предположим, "Освенцим на суде". Тут такое количество наблюдений, деталей, поразительных и удивительных, таких, которые могут совсем уже забыться. Общая панорама, глубочайший взгляд на то, что происходит. Как в Германии относятся к Освенциму в то время, когда начинаются судебные процессы. Как ведут себя обвиняемые, как ведут себя защитники, как ведут себя свидетели. И там присутствует, как панорама, общественное мнение Германии. Ханна Арендт блистательно показывает: не хочет Германия судить "героев", как говорится в кавычках, Освенцима. Все думают, может быть, это как-то пройдет, может быть, это не нужно, и так далее. Как проводятся процессы, все юридические закорючки и тонкости. Она блестящий аналитик и публицист! И все это она делает в одной небольшой работе. И много таких работ.
Елена Фанайлова: Давайте поговорим о моей рабочей гипотезе, если можно так сказать, об идейных противоречиях Арендт и Хайдеггера. Я так полагаю, что она не захотела быть кабинетным ученым, а его это раздражало. Нет, Михаил?
Михаил Маяцкий: Как выясняется, его раздражало многое. Это выясняется не из этих документов, а из других писем. Ее отношения с Хайдеггером, ее отношения с Ясперсом, другим ее учителем, были абсолютно разными. С Ясперсом в анамнезе не было любви, отношения были чисто дружеские, в высшей степени доверительные, взаимно. Тогда как определенная эмоция и напряженность, скованность чувствуется вплоть до последних писем в переписке Арендт и Хайдеггера. Ранних писем и записок Арендт не сохранилось, поскольку женатый Мартин Хайдеггер вынужден был их уничтожать.
Елена Фанайлова: Он же на много лет был ее старше. Он был преподавателем, их роман начался в 1925 году, продлился формально 4 года, но эти отношения длились всю жизнь.
Михаил Маяцкий: Да, и она покинула Марбург с идеей, что она никогда никого не полюбит, настолько эта любовь была событием, в хайдеггерианском смысле этого слова. Этим объясняется ее первый брак с единомышленником, евреем и учеником Гуссерля и Хайдеггера, в котором не было, по крайней мере, с ее стороны и тени той любви, которая была к Мартину. И она считала, что с главой "Любовь" в ее жизни покончено. Но затем была другая встреча – с человеком, которого она полюбила. Их переписка с Блюхером полна совершенно другого – игры, эротики и так далее, чего нет в переписке с Хайдеггером. Нет никакой скованности, есть стремление друг к другу. Она часто в послевоенное время бывала в Европе, и поэтому разлучалась со своим мужем. Они откровенно скучали по другу и не скрывали этого.
Это разного рода слои. Я тут отвечаю немножко в пику Гасану, который на круглом столе высказался в том роде, что Арендт везде одна и та же, во всех ее текстах, во всех ее письмах. Это совершенно не так.
Елена Фанайлова: Рабочая гипотеза моя такова, что ее популярность – это не так плохо. Я этот вопрос обычно обращаю к своим друзьям, которые занимаются разными видами искусств, так сказать, герметичных: а польза какая? Я понимаю, что это немножко народнический вопрос, но какова польза от твоей работы? Вот от ее работы, мне кажется, польза ясна: она создала политическую философию и социологию, она термины разработала, в каких терминах мы можем говорить о тоталитаризме. Это людям, вообще-то, помогает, когда вещи называют своими именами. Вот моя рабочая гипотеза.
Михаил Маяцкий: Польза философии – это тема старая, ей больше 2 тысяч лет. Философия никогда не пыталась быть полезной. Хайдеггера раздражал, как это выясняется из писем Арендт Ясперсу, вообще тот факт, что она что-то писала, писала хорошо, писала заметно в интеллектуальном пейзаже. Это Хайдеггера бесило. Мы знаем это от Арендт. Мы не будем об этом спрашивать Хайдеггера, естественно, это бесполезно, он это отрицал, но важно, что Арендт это воспринимала именно так. Он ее держал за дурочку, которая иногда способна говорить умные вещи, и замечательно, он был рад этому. Но именно ожидания его были крайне низкие. Поэтому она его оберегала от лишней информации. После войны она ему не посылала свои тексты, в том числе потому, что там были не всегда приятные вещи о его философии. Но и потому, что она была убеждена, что это будет его раздражать. Но когда она ему все-таки прислала работу Vita activa, Хайдеггер отреагировали резко и поставил ее на место. Она сначала обиделась, а потом простила. Объяснять это прощение и многое другое любовью – первое, что напрашивается. Но неизвестное объясняем неизвестным, потому что, что такое любовь, даже Нелли Васильевна Мотрошилова не может все на эту тему рассказать, поскольку и письма не все сохранились, но даже если бы они сохранились, любовь остается тайной.
Елена Фанайлова: Мы сейчас еще Нелли Васильевну послушаем, фрагмент ее выступления, где она как раз говорит об их противоречиях и о том, как, по ее мнению, и почему Хайдеггер критиковал Арендт.
Нелли Мотрошилова: Хайдеггер считал, что Ханна Арендт уходит от философии. Он ее в этом упрекал. Между прочим, это было ему удобно, чтобы не вдумываться в ее книги. И он никогда этого не делал. Он только заметил, что она что-то другое, не то пишет, что он от нее ожидал. А ведь на самом-то деле она разрабатывала в то время философские понятия, в том числе – суждение, и способность к суждению. И к этому присоединила самые что ни на есть трепещущие социальные проблемы. Вы, наверное, видите, что я ею восхищаюсь. Для меня она целый мир, который еще требует осмысления.
Семен Парижский: Мне кажется, что отношения Хайдеггера и Ханны Арендт окрашивалось некоторой проблематикой первой половины ХХ века, а именно – отношение к положению еврейских интеллектуалов в Германии вообще и фактически отношения Хайдеггера как воплощение немецкого духа философии, и Ханны Арендт как классического типа, как она сама называла, парии. То есть такого отверженного еврейского интеллектуала, который не пытается встроиться в немецкое общество, а существует как некий противостоящий ему одиночка, который одновременно одинок и в немецком обществе, и по отношению к еврейскому обществу Ханна Арендт всегда чувствовала себя таким индивидуалистом-одиночкой. И поэтому мне кажется, что Хайдеггер смотрит на нее, в том числе, через призму своих представлений о том, как, условно говоря, немецкий дух и еврейские интеллектуалы должны между собой взаимодействовать.
Их конфликт во многом, и об этом говорил Йоэль Регев на круглом столе, связан с какими-то глубокими взаимоотношениями еврейских интеллектуалов и Германии в этот период. У Ханны Арендт есть замечательная книга на эту тему – "Скрытая традиция", где она разрабатывает типы парвеню и парии как двух стратегий, скажем, интеграции или не интеграции еврейских мыслителей в немецкую культуру. Мне кажется, что ее независимость, ее принципиальное одиночество, как политической фигуры и как философа, тоже раздражало Хайдеггера. Ее независимость и то, что ее невозможно было вписать в какую-то понятную категорию, некое течение определенной философии, скажем, хайдеггерианской.
Елена Фанайлова: Проблема еврейского и еврейства, конечно, стояла перед Мартином Хайдеггером, крупным философом, главой научной школы, блистательным интеллектуалом со сложной судьбой, и естественно, мы не можем пройти мимо его поддержки нацистского режима, это несомненный факт его биографии, более того, есть некоторое количество определенных спекуляций на эту тему. Но для меня абсолютно понятно, что отношения Арендт и Хайдеггера – это еще и проблематика отношений мужчин и женщин 20-30-х годов прошлого века в Европе. Об этом говорили и Михаил Маяцкий, и Гасан Гусейнов.
Гасан, Ханна Арент – поп-фигура или серьезный мыслитель? Борец с тоталитаризмом? Икона феминистского движения? Что-то еще? В какую рамку ее можно заключить?
Гасан Гусейнов: Очень много вы назвали сейчас таких позиций, по которым ее можно распределить, или рубрик. Мне кажется, что "что-то еще". Потому что первое и самое существенное в этом конфликте, в этом противостоянии, в этой любви – это, конечно, философия. Собственно, философ не может быть слишком популярен. Или, вернее, так, он может стать популярным как карикатура на себя самого. В этом смысле, например, популярен Сократ. И когда Миша сказал, что мы не знаем, что такое любовь… мы, конечно, не знаем, что такое любовь, но у Сократа есть хорошее определение: любовь – это стремление родить в прекрасном. Что родила в прекрасном Ханна Арендт в результате своего общения с Хайдеггером? Она две вещи, две темы задала, страшно важные. Первая важная тема – ответственность интеллектуала за политические последствия, которые проистекают независимо от того, какие у него были собственные планы, представления, что он хотел. Имел в виду он что-то совсем другое, а потом вот получилось это.
А второе – она предлагает нам поучиться на ее собственных ошибках. Потому что Ханна Арендт оправдывает Хайдеггера в том, за что его следовало бы очень серьезно отхлестать. Потому что интеллектуал такого высочайшего уровня не должен был делать то, что он в течение всего нескольких месяцев, может быть, двух лет делал, когда становился ректором университета и проявлял себя нацистом, так сказать. Ханна Арендт пытается его все время, на всем протяжении своего творческого пути оправдать, отмыть, отмазать, как сейчас бы сказали, и специально ради этого выстраивает теорию – как раз вот эту теорию ответственности маленького человека, среднего, теорию банальности зла. Ту самую теорию, которая, кстати сказать, обусловила ее поражение в диалоге с Эйхманом. Вот здесь Ханна Арендт дает нам грандиозный опыт: будучи интеллектуально гораздо более продвинутой, чем Хайдеггер, и вместе с тем проникнутая восторгом перед его поэтическим и философским творчеством, она не смогла противостоять желанию его, как свое божество, защитить от возможных обвинений. Мне кажется, это самое существенное. То есть нам надо читать Ханну Арендт не только как политического теоретика, но и как человека, который дает нам простор для анализа ошибок, политических и теоретических ошибок. В этом качестве она, конечно, чрезвычайно щедрый автор.
Елена Фанайлова: Давайте поясним, в чем Эйхман переиграл Ханну Арендт? Работа о банальности зла более-менее известна, и если очень просто излагать ее главную идею, главный нацистский преступник, который отдавал приказы об убийстве евреев в лагерях, на самом деле был обычным винтиком нацистской машины и обычным человеком, обывателем. Почему вы думаете, что Эйхман ее переиграл? Он был умнее и хитрее, чем ей показалось?
Гасан Гусейнов: Я думаю, да. Дело в том, что Эйхман чрезвычайно глубоко интериоризировал, то есть следовал программе нацистского учения, и реализовывал в своей деятельности именно основополагающие точки этого учения. Не нужно думать, что ксенофобия всякого рода и антисемитизм, как разновидность ксенофобии, специфическая разновидность, – не нужно думать, что это следствие какой-то неразвитости и примитивности человека. А он именно в этом ее убедил, что он такой винтик, отключивший рефлексию, интроспекцию, ему сказали – он сделал. И она расследует эту ситуацию на уровне точки исполнения, безропотного исполнительства, и хочет призвать человека, который читает это, к тому, чтобы он не был таким уж исполнительным. Уметь противостоять злу, если ты чувствуешь, что это не совсем хорошо и правильно – то, что тебе велят сделать. А на самом деле это было не так. И вот в этом "это было не так" огромную роль играла и деятельность таких людей, как Хайдеггер, которые играли в некие игры и которые чувствовали движение истории, и им хотелось быть в этом потоке, хотелось уловить ветер истории.
Кстати, одно из таких неожиданных косвенных доказательств этого – это восприятие Хайдеггера в Советском Союзе. Хайдеггер – любимый философ всяких почвенников, скрытых, тайных почвенников, интеллектуалов, и если их почитать более внимательно, они оказываются почвенными мистиками, какими-то религиозными мыслителями, которые считают, что у них есть сакральное… слово "сакральное", конечно, сейчас зашкварено, но тем не менее, у них есть такое сакральное отечество, которое философия должна обслуживать. И на самом деле, у Хайдеггера есть признаки этого, конечно, но именно это было вынуто в качестве главного, основного. Так что здесь интеллектуал оказывается страшно опасной силой, которая может заразить более слабых, податливых, массу, заразить идеями, которые могут разрушить целую страну, уничтожить целую цивилизацию. Вот это, мне кажется, здесь была ее большая ошибка – она напирала на среднего, серого, не думающего человека как на главный источник нацизма и катастрофы и европейского еврейства, и самой Германии, а ей надо было напирать на ответственность интеллектуала высокого уровня, необычайно высокого уровня за распространение, создание этого вируса, страшно опасного, разрушительного, для целой цивилизации.
Елена Фанайлова: Я думаю, что мы еще вернемся чуть позже к этому тезису, а я хочу пока Йоэля Регева послушать. Йоэль говорил на конференции, что Ханна Арендт была большим вызовом для Хайдеггера как человека и ученого, и это был вызов под двумя названиями – политика или политическое, и вызов под названием – еврей или еврейское, о чем Семен Парижский говорил чуть ранее.
Йоэль Регев: Да, это, на самом деле, связано с той версией, которую вы несколько ранее озвучили. Но я бы внес некоторые коррективы. Вы сказали, что Хайдеггера очень раздражало, что Ханна Арендт была не кабинетным ученым, не кабинетным философом, и я, в общем, с этим согласен, но думаю, что надо добавить, что раздражало это его в основном потому, что он сам не хотел быть кабинетным ученым, кабинетным философом. Вся переписка Хайдеггера, что с Арендт, что с Ясперсом, полна различных ядовитых выпадов против академических философов, против чиновников от академии, чиновников от философии. И особенно Хайдеггер хотел не быть кабинетным философом в период 1933-34 года. Хайдеггер, безусловно, хотел быть совсем не кабинетным философом, а хотел в некотором смысле, можно сказать, реализовать этот давний философский, платоновский миф – философа, управляющего государством. Хайдеггер, безусловно, хотел, чтобы его философия стала руководящей идеологией для всего проекта национал-социалистической революции.
И вот тут, мне кажется, и находится момент, в котором Ханна Арендт является именем некоторого кардинального "не могу" Хайдеггера, является воплощением некоторой кардинальной неспособности. Ханне Арендт как раз удалось то, что не удалось Хайдеггеру. Хайдеггер хотел быть философом национал-социалистического режима, он хотел, чтобы его философия стала идеологий национал-социалистической революции. И тут я бы в скобках заметил, что наш ретроспективный взгляд заставляет нас несколько анахронистически упрощенно это воспринимать. Ситуация в 1933-34 году в Германии в отношении к Гитлеру и национал-социалистическому движению была гораздо сложнее, чем нам это сейчас представляется.
Для того чтобы просто представить себе эту сложность, я бы такой один факт упомянул, меня в свое время очень впечатливший. Был такой раввин и философ – Ганс Йоахим Шебсер в Германии, в 30-е годы. И я вот обнаружил как-то в библиотеке университета брошюрку, которую он издал в 1933 году, под названием "Мы, немецкие евреи, к национал-социалистической революции готовы". Это такая брошюрка, в которой доказывается на 30-40 страницах, что на самом деле евреи – это такое германское племя, что у них есть свой собственный германский диалект, идиш, который более древний немецкий язык, чем баварский диалект, и евреи должны принять участие в национал-социалистической революции наряду с другими германскими племенами, германскими народностями. То есть, действительно, была ситуация неоднозначная в 1933-34 году, и Хайдеггер хотел на этой ситуации сделаться идеологом того, что происходит.
Но эта его попытка была отвергнута. Те, кто стоял во главе режима, сочли, что это все слишком сложно, слишком туманно, есть гораздо более простые идеологемы, всякие люди, типа Крика, Боймов, они более подходят для того, чтобы быть идеологами. И Хайдеггер потерпел поражение в этой своей попытке сделаться идеологом. И именно в этой области, как мне представляется, Ханна Арендт смогла создать совсем другую идеологию, совсем другой политической системы, которая была осознана после Второй мировой войны, которая во многом и по сей день продолжает определять некоторые главенствующие черты нашего политического сознания. Она смогла создать в этой идеологии такие понятия, как тоталитаризм, которые продолжают функционировать как некие скрепляющие идеологические концепты, на которых во многом эта идеология и держится. И мне кажется, что эта тема неспособности Хайдеггера к политическому, неспособность, которая была для него, я думаю, достаточно болезненным поражением, и всю его жизнь она продолжала быть для него некоторого рода язвой, жалом в плоть. Она была для него важна в отношениях с Ханной Арендт, потому что оказалось, что именно к этой области политического Ханна Арендт была способна, именно к тому, чтобы не быть академическим философом.
И я бы тут добавил еще такую вещь. Мне кажется, когда мы читаем такого рода переписку, это самый главный вопрос… Если мы хотим что-то понять про теоретические взгляды Хайдеггера и Арендт, мы их теоретические тексты читаем. Когда мы читаем такого рода переписку, мне кажется, главный вопрос, который перед нами встает, который нам интересен, это вопрос: а почему, собственно, они расстались? Что там, собственно, у них произошло? И вроде бы это такой вопрос восприятия, старушки на лавочках это обсуждают, и зачем мы тогда любовную переписку читаем? Читать любовные письма двух людей друг к другу – это разве не сплетни? Мне кажется, что, на самом деле, это не сплетни, потому что значимость таких фигур, как Хайдеггер и Арендт, заключается в том, что происходящие с ними в их личной жизни какие-то вещи, они способны детерриториализировать и придать им некоторое глобальное значение.
Именно в этом смысле я говорю про Ханну Арендт как про неспособность Хайдеггера, и в этом смысле то, что Хайдеггер оказался неспособным удержать Ханну Арендт. И не важно, чья была конкретно инициатива их расставания, но несомненно, что для Хайдеггера это было некоторым несбывшимся, неосуществившимся до конца его жизни. И мне кажется, что именно эта неспособность удержать, она приобретает в случае Хайдеггера и Арендт не только какие-то конкретные биографические, но и в разных планах проявляющиеся концептуальные, глобально значимые черты. С одной стороны, это неспособность к политическому, с другой стороны, как про это упоминал Семен, это вообще общая неспособность Запада, которую концептуализируют в 80-е годы в отношении Хайдеггера такие философы, как Лиотар или Лаку-Лабарт, неспособность Запада, неспособность западной мысли сделать своим объектом мысли еврейское. И тут мне кажется, да, важны отношения Хайдеггера с Арендт как отношения европейского, немецкого интеллектуала с еврейским интеллектуалом. И во всех этих аспектах проявляется эта фигура ускользания, фигура неспособности, фигура, в которой Ханна Арендт оказывается способной на то, на что оказался не способен Хайдеггер.
Елена Фанайлова: Я вспомнила из этой книги одно довольно ужасное письмо Хайдеггера. Это 20-е годы, и она, видимо, пишет ему… судя по его ответу, это было какое-то ее болезненное письмо о его отношении к евреям. И он отвечает ей так, что одного такого ответа было бы достаточно для разрыва. Он пишет: ты меня упрекаешь, но те, кто приходит ко мне с бесконечными просьбами, бесконечно мне надоедают, требуют для себя каких-то привилегий, это евреи. И перечисляется черносотенный буквально список по отношению к евреям. "Значит, это все ты", – говорит он ей фактически. Но мы не знаем ее ответа и не знаем истинных причин разрыва.
Михаил Маяцкий: Надо еще учесть, что определенное отношение к еврейству у них было общим, а именно…
Елена Фанайлова: Да, это важный сюжет, она себя не чувствовала до такой степени еврейкой, чтобы защищаться…
Михаил Маяцкий: Ну, в каком-то смысле можно сказать и так. Потому что она относится к той категории немецких евреев, которые с приходом нацистов открыли в себе подлинное еврейство. Была такая формула: 120-процентные немцы – это, имеется в виду, евреи, которые хотели по всем статьям переплюнуть немцев. В особенности это касалось мужчин, которые участвовали в Первой мировой войне, защищали родину, имели Железный крест и так далее. Арендт пренебрежительно относилась к неассимилированному еврейству немецкому, и гордилась своей ассимиляцией. В этом смысле тезис об оевреивании, ожидовливании, как хотите, немецкой культуры, тезис абсолютно расхожий, присутствующий в лексиконе Хайдеггера, начиная с послевоенного, 1916 года, в письмах любимой женушке и в будущем откровенной нацистке Эльфриде, эта тема там постоянно присутствует.
В этом смысле Арендт тоже была против этого, она была против этаблирования внутри немецкой культуры этого еврейского не ассимилированного элемента. “Мы, образованные, развитые евреи, должны влиться в немецкую нацию”. И в этом смысле почвенничество, о котором говорил Гасан, рифмуется с другим тезисом Хайдеггера – искоренение, утрата корней и так далее. Типичный упрек к либералам, и в конечном итоге к евреям. Настоящий немецкий еврей должен желать бросить якорь, пустить корни, и так далее.
Елена Фанайлова: Но, между прочим, Ханну многие упрекали после “Процесса над Эйхманом”, после еще ряда ее теоретических работ в том, что она, рассматривая историю Холокоста, как бы предает еврейство?
Семен Парижский: Ну, она не то что предает, а мне кажется, что ее последовательное отношение к сионизму во многом напоминает ее отношение к философии Хайдеггера или, скажем, к некоторым политическим последствиям этой философии. Потому что с ее точки зрения, еврей такая фигура иного, одиночки, который всегда выпадает из некоторого сообщества, объединенного почвой и кровью, из некоторой идеи автохтонности. То есть всегда еврей – это фигура номада, некого интеллектуала, который постоянно подрывает и заставляет взглянуть на реальность с некоторой неудобной, может быть, точки зрения, в некотором смысле провокационная фигура, и в этом его важная культурная роль. И еврейские интеллектуалы заставляют Хайдеггера задавать себе неудобные вопросы, именно благодаря своему такому немножко экстерриториальному положению и своему некоторому внутреннему противостоянию идее почвы и крови. А сионизм с ее точки зрения – это некоторая пересадка на еврейскую почву этой самой идеологии крови и почвы.
Не зря же самый известный парадокс, что Декларация независимости Израиля начинается с такого почвеннического утверждения, что "в земле Израиля возник еврейский народ". Это самая большая неправда, которую только можно заявить, но это такое специальное утрированное конструирование идеологии почвы и крови, что “мы отсюда, мы некое автохтонное население этой страны, и наше право на нее связано с этим”. Это противостоит не только каким-то политическим реалиям XX-го века, но и неким древним еврейским представлениями о том, что земля Израиля – Земля Обетованная. И Ханна Арендт прекрасно это знала. Поэтому ее позиция по отношению к сионизму, в том числе в контексте дела Эйхмана, это тоже позиция человека, который смотрит на это как одиночка. То есть она парадоксальным образом продолжает быть евреем по отношению к сионизму тоже.
Елена Фанайлова: А мне кажется, что она критикует в себе самой прежде всего любые основания, по которым она могла бы сказать "это мое". Гасан на конференции вспоминал о ее первом публичном интервью одному немецкому телеканалу, где ведущий говорит: "Вы первая женщина-философ, которая оказывается на этом канале…" И она дальше очень иронично, не напрямую, но критикует это свое женское, встроенность своего женского интеллектуального тела в мужскую структуру – мужчины-философы. Мужчины-философы – это такой этаблированный корпус, не только ХХ века, но и предыдущей цивилизации.
Я хотела бы вернуться еще к одной реплике Йоэля и к тому, что говорил Гасан, что Хайдеггер не хотел быть кабинетным философом в 1933-34 годах, он хотел стать идеологом нацистского движения, которое объединяло нацию, кровь и почву, вело к консолидации немецкого мира. Мне кажется, что такой фигурой вполне претендует быть Александр Дугин, например, в нынешней российском контексте, или еще ряд людей, которые, думаю, вполне себе с удовольствием присоединились бы к этому философскому концепту. Что это за соблазн? Что нам историк философии скажет?
Михаил Маяцкий: Мне кажется, что Хайдеггер как раз потерпел поражение, потому что он был не похож на Дугина. И он сам недооценивал это свое несходство, не с Дугиным, а с соответствующей дугинской тенденцией. Например, что касается философии, среди всех претендентов на господство нацистской идеологии, этот конгломерат, который сейчас предстает, задним числом уже, каким-то единым, тогда он таким не был. Он становился буквально в начале 30-х годов, и на него можно было влиять, и Хайдеггер собирался на него влиять. Так вот, все буквально кандидаты на господствующее положение в идеологии были платониками, платонофилами. Платон был для них главной фигурой, и не только в силу буквального тезиса о философах у власти… Философ на троне или философствующий царь. Что одни и те же люди должны править и философствовать – это тезис платоновский. Но и в целом, что и весь полис, и весь мир руководствуется одной идеей – идеей блага, что есть одна идея – стремится к благу. Идея, вырастающая из рационализма Сократа. По крайней мере, что мы все, любая вещь, любой организм стремится к благу, и если он делает что-то неправильно, значит, он просто сам не понял, что является его благом. Вот такая позиция.
Разумеется, есть еще другие причины, почему Платон именно был такой популярной фигурой. Разумеется, Платон и для Хайдеггера важнее. Более того, Арендт впервые слушает Хайдеггера и попадает под его чары ровно на семинаре о "Софисте" Платона. Но столь же важной фигурой для него является Аристотель, а затем и досократики. И в этом смысле он выпадает из обоймы кандидатов на господство нацистской идеологии. Аристотель никак туда не вписывался, потому что он слишком эмпиричен, он слишком критичен, он слишком нюансирован и так далее. Это один из параметров, по которым он не подходил. С другой стороны, нацистская идеология стремилась быть научной, стремилась стать как бы последователем триумфа науки в XIX веке: вот теперь биология, и ее ответвление, расовая теория, встали на научную основу, и мы построим наше государство на научной основе. Хайдеггеру это дико претило, этот биологизм, и это, несомненно, наследие феноменологии. Гуссерль, его учитель еврейского происхождения, отвергал психологию, которая в начале века выдвигалась в качестве будущей основы всех наук. Он это отвергал в качестве психологизма, как психологизм или некоторую логическую ошибку, которая некий продукт знания, а именно – психологию, пытается поставить в качестве предпосылки всего знания. А уж тем более биология никак на подходила на это место, еще менее, чем психология. То есть биологизм всячески им отвергался.
Уже этих двух оснований было достаточно, чтобы отстранить Хайдеггера. И конечно, его стиль, страшно герметичный, непонятный, не похожий на лозунговые, рубленые тезисы его партнеров, его абсолютно исключил из этой обоймы. Что натолкнуло Арендт… С чьей подачи это было сделано – неизвестно, в тандеме Хайдеггер-Арендт, но, по крайней мере, родилась идея о неполитичности Хайдеггера, о его политической некомпетентности. Отсюда то, что говорил Йоэль: Арендт смогла то, что не смог Хайдеггер. Но Хайдеггер отнюдь не считал себя неспособным политически, он просто политическое понимал совершенно иначе. Политическое он понимал не как парламентское, не как либеральное, не как демократическое и так далее. Идеал политика – это единство народа, воплощенное в вожде. Фюрер, царь, философ – не важно. Вот для него политика. Почитайте его переписку с Ясперсом, он постоянно уговаривает Ясперса создать такой дуумвират: давайте вдвоем, мы, два самых больших философских ума, давай объединимся и будем править университетами в Германии. Вот его концепция политического, она вполне у него на месте.
Елена Фанайлова: То есть он будет править не народом, а он будет править умами лучших его представителей, чтобы они это распространяли далее.
Йоэль Регев: Да, он будет править умами тех, кто ведет народ за собой. Есть фюрер, который ведет народ за собой, а есть философия, которая ведет фюрера, которая указывает фюреру, где то веление теснящее судьбы, перед которым он должен выстаивать. И я, на самом деле, полностью согласен с обоими утверждениями Михаила, и про то, что Хайдеггер ни в коем случае не был философом, даже в 1934 году он не был философом крови и почвы, потому что для него этот ведущий за собой внерациональный зов, за которым следует народ, это не зов крови, а это зов бытия, это зов судьбы. И попытка его редуцировать к расовому… Несмотря на то что Хайдеггер, как сейчас выясняется, был антисемитом, тем не менее, в этом отношении он действительно противостоял расовым теориям, потому что для него попытка редуцировать это теснящее начало судьбы, которое ведет за собой фюрера к исчисляемому началу, основывающемуся на крови и почве, для него это действительно было примером сайентицизма, врагом которого он всегда был и с которым он постоянно пытался бороться внутри самого национал-социалистического движения.
Одно из таких главных обвинений против Хайдеггера, кроме прочего, – это то, что он писал доносы на других академических деятелей. Он действительно писал доносы, но все эти его доносы на самом деле связаны с тем, что он пытается разоблачить разного рода химиков, которые примазываются, примыкают к национал-социалистическому движению, пытаются навязать этому движению свои сайентицистские идеалы, в то время как они сами совсем еще недавно выступали с совсем других позиций.
Но тут я хочу сказать, что именно с этим, как мне представляется, связано поражение Хайдеггера. Это та политика, на которую Хайдеггер претендовал, и, да, он всегда считал себя способным на эту политику, но в действительности-то оказалось, что он на нее не способен. В действительности оказалось, что он отвергнут национал-социалистической революцией, отвергнут немецким народом, и ему предпочли как раз этих самых физиков и химиков, сайентицистов, и гораздо более простых философов. И когда я говорю про поражение и неспособность Хайдеггера, я говорю именно про это – про то, на что он считал себя способным, к чему он, в общем-то, считал себя предназначенным и в какой-то мере, в какой-то момент, по крайней мере, в чем он видел главную цель своей философии, оказалось на практике для него недоступным, просто потому что его не захотели, потому что его отвергли.
Елена Фанайлова: Спасибо за уточнение. И еще момент – Семен в идеальном смысле говорил о еврее как таком раздражителе, провокаторе и так далее. Буквально на днях – извините, я вынуждена возвращаться к нашим реалиям, появилось интервью одной девушки, которая говорит о том, что она, как еврейка, начала уже бояться той атмосферы ненависти, которая сейчас в стране развивается, и, собственно, манифестом чему явилось последнее политическое убийство.
Гасан Гусейнов: Необыкновенно важно и интересно читать их сейчас! Смотреть, например, курс, который Хайдеггер подготовил в 1929-30 годах, "Основные понятия метафизики". В этом курсе совершенно прямо сказано, что философия не является наукой, и философия не является мировоззренческими указаниями, не является идеологией, строго говоря. Поэтому он сам себе запретил заниматься чем-то, что потом, наоборот, стало его занимать. В этом его поражение, конечно, тут несомненно так. Что касается выпущенной книги, действительно, довольно массового и широкого интереса к этой книге, мы являемся свидетелями чрезвычайно опасных событий, которые происходят.
Чрезвычайная опасность этих событий, и в этом актуальность переписки Хайдеггера и Ханны Арендт, когда интеллектуальная дисциплина находится на нулевой отметке в России, и людям как-то хочется спастись от этого. От довольно широких слоев населения, огромной массы людей, которая живет не в недрах хайдеггеровских представлений 1933-34 года, а в недрах представлений Эйхмана. И Дугина нужно сравнивать не с Хайдеггером, а с Эйхманом. Интеллектуальный ресурс этого человека там. Ему придется в свое время отвечать за это. Будут писать исследования на эту тему, и это, конечно, огромная, страшная драма – большая страна, в которой на нулевой отметке интеллектуальная дисциплина, такое массовое вызверение людей с помощью средств массовой информации. Я не знаю, каковы последствия того, что мы сейчас переживаем, но надо фиксировать то, что немцы называют "ист", что есть здесь и сейчас.
Любое сравнение с любой исторической эпохой неправильное, но поэтому нам и интересно читать эту переписку. Поэтому нам интересно читать об ошибках Ханны Арендт и поражении Хайдеггера. А поражения, может быть, и нет. Нам надо видеть эту книгу в контексте тех ужасных событий, которые мы переживаем сейчас, в контексте войны, которая идет на восточных границах Украины и на западных границах России, в контексте убийства Бориса Немцова… Даже страшно произносить слово "контекст", но для осмысления этих событий нужно просто хорошо понимать, что опыт чужой страны, другой культуры должен как-то учитываться. Но это все труднее и труднее сделать.
Михаил Маяцкий: Сегодня, по-моему, если не ошибаюсь, ни разу не было упомянуто слово, очень важное для Хайдеггера, слово "техника". Собственно говоря, еще один фактор, по которому Хайдеггер не прошел экзамен на главного идеолога нацизма, был в том, что он мнил себя философом аграрным, почвенником в буквальном смысле этого слова. Он сравнивал позитивно себя с деревом. Он спрашивал у крестьянина из его деревни, нужно ему переезжать в Берлин, когда его туда позвали, и крестьянин сказал: да нет, большой город – куда… сиди здесь. Такая мудрость… И так далее. Понятно, что нацистская идеология, точнее, заказ, сделанный идеологией, был как раз обратный. Германия отнюдь не хотела становиться аграрным, тихим и спокойным государством, замкнутым на бытии и отказывающимся от Da Sein и от техники, а напротив, быть высокотехнологичной державой, военной, оснащенной по последнему слову, и так далее.
И вот, мне кажется, некоторая шизофрения сегодняшней ситуации в России заключается в том, что мы живем де-факто в высокотехнологическом обществе, а режим, который стилизует себя под тоталитарный, насколько это возможно в абсолютно неприемлемом для этого общецивилизационном контексте, делает заказ на какой-то патриотизм, почвенничество, импортозамещение и так далее. В общем, вводит целый комплекс идей, которых он абсолютно не придерживаются сами, разумеется, как такую идеологическую жвачку, какой-то эрзац идеологический. И находятся люди, которые охотно обслуживают это, которые идут на поводу у этого. И за этим просматривается все тот же тоталитарный горизонт, который хочет добиться единства народа, гомогенизировать его, отвергнуть какие-то многочисленные чуждые элементы. То есть идеи абсолютно аполитические в том смысле, в котором политику ввела, среди прочих мыслителей, Арендт, и некий возврат к той атопичной политике, которую провозглашал или хотел выдвинуть в качестве альтернативы модерну Хайдеггер.
