Марш памяти убитого оппозиционного лидера Бориса Немцова в центре Москвы в воскресенье сопровождался подсчетами, 50 тысяч пришедших на него – это много или мало. Сравнивали в пропорциях – 50 тысяч к 12 миллионам жителей Москвы и свыше миллиона французов, вышедших после недавних терактов на улицы Парижа, население которого – немногим более 2 миллионов.

Политолог Мария Липман считает, что самое важное – это настроение участников московского марша, и оно было подавленным. Сомнений нет, считает Липман, Россия движется в сторону более жесткого авторитаризма:

– Если говорить буквально о количестве, то нужно сравнивать с тем, сколько вообще Москва способна собрать народу на протестный митинг. Конечно, этот митинг не было посвящен протесту, но он был посвящен памяти человека, который очень много сделал для протестного движения в России. Максимум – 100 тысяч человек – это было в начале 2012 года. Так что я бы сказала, что 50 тысяч – это, скорее, много. Но важнее, чем количество, настроение. А настроение этого марша памяти было в целом подавленное. И дело не только в том, что он посвящен памяти Бориса Немцова, которого убили, а в том, что такого рода события могут вызывать, помимо горечи, гнев и желание что-то сделать, объединиться. Такого настроения я на этом марше не заметила. И мне кажется, это совсем неудивительно. В 2011-12 году было настроение, желание продемонстрировать, что мы требуем, чтобы с нами считались, что мы имеем свое мнение относительно того, как управляется страна, и нам это не нравится. Настроение было сильное, энергии было много. Энергии стало гораздо меньше. Это сообщество, которое тогда вышло на улицу, сегодня деморализовано, маргинализовано, оно меньше по количеству, и конечно, оно запугано.

Солидарности и особенно стремления к организованному действию практически не осталось. Это неудивительно, если иметь в виду события, происходившие после того, как оппозиционно настроенное сообщество о себе заявило. Это "процесс 6 мая", когда был послан сигнал, очень ясный: если вы не лидеры, если вы туда как-то случайно на митинг попали или первый раз пришли, не думайте, что это для вас безопасно. Нет, вы можете, как те, кто получили длительные сроки по "делу 6 мая", оказаться за решеткой. Хотите – выходите на митинги, решайте сами. Это был совершенно четкий сигнал, направленный на то, чтобы посеять сомнения, опасения, и чтобы тех, кто не склонен к риску, убедить, что присоединяться к подобного рода мероприятиям не стоит. И вся политика последних уже трех почти лет состоит в том, чтобы людей, которые не согласны с властью, которые имеют дерзость об этом активно заявлять, а тем более пытаться что-то организовывать, чтобы их в глазах общества дискредитировать как "пятую колонну", национал-предателей, людей, которые действуют не в интересах собственного государства, а в интересах Запада, который уже стал в общественном сознании воплощением зла. И это тоже вполне успешная и эффективная деятельность власти. Действительно, скомпрометировать удалось, деморализовать удалось. И так в российском обществе потенциал организации и солидарности слабый, а теперь, конечно, он стал еще гораздо слабее. И не будем забывать, что присоединение к России Крыма раскололо это сообщество, потому что часть тех людей, которые выходили на антипутинские митинги, приветствовала присоединение Крыма к России, и тем самым они откололись от этого сообщества и присоединились к тем, кто одобряет политику Путина.

​– После того, как был убит Немцов, я видел рассуждения о том, что когда-то между либералами, либеральным окружением Ельцина и преемником Ельцина Путиным был заключен некий пакт о том, что Путин не трогает либералов, хотя они и находятся в оппозиции. И с убийством Немцова, говорится в этих рассуждениях, этот пакт растоптан, и это сигнал элитам. Вы видите какие-то резоны в этой логике?

– Я не думаю, что следует говорить о каком-то пакте. На протяжении 2000-х годов власти удалось установить в стране стабильность, добиться пассивной лояльности большинства граждан, и все это стало меняться, когда экономическое положение ухудшилось, и обеспечивать стабильность и широкую лояльность с помощью щедрого распределения государственных ресурсов стало невозможно. И после протестов отношение к несогласным стало нетерпимым. Дело тут ни в каком не в пакте, а дело в том, что условия стали менее благоприятными у российских властей и, соответственно, изменилась политика.

​– Тут же еще есть странная ситуация с правительством. Не так много лет назад правительственную экономическую политику определяли так называемые системные либералы, которые были, в общем-то, связаны с теми либералами первой волны, младореформаторами. Грубо говоря, Чубайс, который пришел на место гибели Немцова, он же до сих пор занимает высокий пост в России. А теперь эта цепочка разорвана.

– Знаете, мне ничего не известно ни о каких договоренностях. И мне не кажется, что нам нужно представлять себе такие договоренности, чтобы объяснить тот разворот в сторону более авторитарной, более персоналистской политики, более жесткой в отношении той части общества, которая не готова присягать на верность. Что касается политики экономической, то, да, в правительстве еще есть те, кого раньше называли системными либералами, но, как представляется, баланс сил в российской властной элите очень сильно сдвинулся в сторону силовиков. Собственно экономическая политика уже давно только с большой натяжкой может называться либеральной. На наших глазах вмешательство государства в самых разных формах в экономическую политику и в управление активами становится все сильнее и сильнее. Остались рубежи в виде фиксированных цен. И разговоры о том, что цены следует фиксировать, ведутся довольно интенсивно в последнее время. Или вот о фиксации курса рубля.

​– Эти события показывают, что Путину, который до некоторого времени вполне уживался с этими системными либералами, сейчас больше никакие либералы не нужны. Характер власти теперь совершенно иной. Как можно сейчас прогнозировать развитие России?

– В России прогнозировать – дело неблагодарное. Происходит, скорее, к несчастью, чем к счастью, очень много неожиданных событий, которые обманывают наши ожидания, событий, которых мы совершенно не ждем. Но сейчас, как мне кажется, просто не найти в России человека из числа обозревателей, аналитиков, экспертов, которые прогнозируют какое-то движение вспять, движение обратно к либерализации или демократизации, смягчения отношений между государством и обществом. Для этого нет совершенно никаких оснований. Консенсус чрезвычайности, "осажденной крепости" не предполагает возможности, что называется, сдать назад. Мне кажется, нужно помнить, что у Путина всегда было два стратегических приоритета. О Путине говорят, что он блистательный тактик, и это, конечно, правда, и что он гораздо худший стратег. Но стратегические приоритеты у него всегда были, и это – контроль внутри страны, контроль над политическим процессом, а в последнее время все больше и больше над обществом, и то, что в России принято называть суверенитетом, то есть стремление к тому, чтобы внешние силы, Запад, не могли вмешиваться в российские внутренние дела и, что называется, в сферу российских интересов. Эти стратегические приоритеты не меняются. Когда они приходят в столкновение с какими-то другими интересами, всегда предпочтение отдается именно стратегическим приоритетам. Аннексия Крыма была таким конфликтом, когда действительно такое решение тоже свидетельствовало о том, что выбор сделан в пользу стратегического приоритета, приоритета "суверенитета России". Другие приоритеты – развитие, модернизация, экономическое развитие России – отступили на задний план. И отступили гораздо сильнее и радикальнее, чем, я бы сказала, во всех предыдущих случаях, когда происходило вот такое столкновение стратегического приоритета с различными другими. С этого момента, как мне кажется, события приняли необратимый характер.

– То, что вы описываете, это путь к Северной Корее.

– Нет, я не думаю, что это путь к Северной Корее. И вообще, мне кажется, такого рода аналогии всегда очень несовершенны. У нас другая культура, у нас другая история. Как пойдет развитие России, мы не знаем, но представляется, что оно, к сожалению, идет по пути к более жесткому авторитаризму и к усилению государственного контроля по всем фронтам.

​– Когда вы говорите "другая культура", вы говорите, на самом деле, о европейских гуманистических традициях, а чем дальше, тем больше они могут вступать в противоречие с тем, что вы назвали стратегическими приоритетами Путина.

– Я совсем не соглашусь, что я говорила в данном случае о каких-то европейских гуманистических традициях. Доминирование государства над обществом является российской традицией на всем протяжении ее истории. Второе, что чрезвычайно важно для российской истории и традиций, это то, что Россия – великая держава, в отличие от Северной Кореи, это страна, которая играет очень важную роль в мировых процессах. Есть одна вещь, которая принципиально отличается от Северной Кореи, – преемственность власти. Раньше управлял Северной Кореей дедушка нынешнего ее правителя, а потом – его отец. Конечно, у нас был период монархии, но это было довольно давно. Вот уж чего мы не можем себе представить, это все-таки – что дети Путина станут правителями России. Поэтому, когда я говорю, что у России своя культура и свои традиции, я совсем не обязательно имею в виду, что Россия в каком-то смысле страна европейская. От того, что мы не знаем, от того, что у нас тревожная неопределенность, нам очень хочется, и это естественное человеческое желание, заглянуть за угол и посмотреть, что будет через год или через полтора. А поскольку от нас это скрыто, то мы хотим искать аналогии – у нас будет как в Северной Корее или будет как при Сталине. К сожалению, трудно предполагать, что будет какое-то смягчение режима, но каким именно он будет, я думаю, мы все равно не можем себе представить сегодня.

​– Фактически, одну вещь вы сказали, заговорив о преемственности, – это пожизненно.

– Что касается пожизненного, у нас есть, в принципе, конституция, в ней, казалось бы, в точности прописано, что должно происходить с президентом, который пробыл на своем посту два срока подряд. Один раз Путин последовал российской конституции, во всяком случае букве ее, и после 2008 года он формально ушел со своего поста. У него есть конституционная, легальная возможность находиться на своем посту 12 лет, начиная с 2012 года, когда он стал президентом в третий раз. Беда в другом. Беда состоит в том, что на сегодняшний день практически стало политическим табу рассуждать о том, а что, собственно, будет после, что такое Россия без Путина. Не в терминах там протестных лозунгов, не в терминах свержения власти, но все-таки когда-то наступит жизнь, в которой Россия будет, а Путин нет. Путин, я напомню, сам не поддержал слова высокопоставленного российского политического деятеля, который сказал, что есть Путин – есть Россия, а нет Путина – нет и России. Сам он не поддержал такой концепции устройства государства. Но факт, что такого рода обсуждение, такого рода дискуссия – а как будет выглядеть Россия, допустим, по окончании второго шестилетнего срока Путина – это почти табу. И это означает, что в каком-то смысле у России вообще нет образа будущего на сегодняшний день. Не какое ужесточение режима нас ждет через год или через два, а каков вообще путь развития России, какие у нее цели и задачи. На фоне сегодняшней очень мощной консолидации вокруг Путина как лидера нации и на основе жесткого неприятия Запада – в чем, собственно, цель? Где направление развития? Это на сегодняшний день отсутствует. Просто нет такого сюжета.