Иван Толстой: В эфире программа «Алфавит инакомыслия». Генерал Григоренко. Андрей, неправда ли, в очередной раз даже фамилии достаточно — Григоренко. Не было такого второго человека, во всяком случае в моем интеллектуальном кругозоре, кто носил бы такую же фамилию и пришлось бы оговаривать, о ком идет речь. Это вообще удивительно с правозащитным движением, а, может быть, не только правозащитным, в искусстве или спорте, бывает ли такое, что нужно обязательно оговаривать имя или общество. В литературе я беру свои слова назад — приходится. А в правозащитном движении одна Горбаневская, один Гинзбург, один Григоренко. Что делать!
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, извините ради бога, я здесь вас перебью, потому что я сам слышал одну фразу, которая еще больше ужимает определение. Насколько я понимаю, в общем в правозащитном движении был один знаменитый генерал. И точно так же, как я чуть позже слышал на одном профсоюзном или где-то собрании про человека, который подписал какое-то письмо протеста: как, он и академика упоминал? Не нужно было объяснять, всем было понятно, что речь идет о Сахарове. Так и годами раньше я слышал, когда мне передавали какую-то пачку самиздата: «Возьми, возьми, здесь письмо генерала». И не нужно было ничего спрашивать, было понятно, что речь идет о Григоренко.
Иван Толстой: Я совершенно с вами согласен, много имен никогда не бывает. Это же не футболисты, которые постоянно видны на экране. Вроде бы, виртуальные фигуры, мнимые величины, а социальные ячейки были наполнены такими одинокими именами. За каждым именем, конечно, стояли какие-то другие имена, но такие - несколько затуманенные. А вот в народном представлении все-таки почти каждая ячейка была заполнена только одним именем. И хотя никто так уж особенно хорошо не читал оппозиционной литературы, тем более какие-то научные труды, не вникал в это. Все просто знали некие иконические имена. Вы совершенно правы, был главный ученый — академик Сахаров.
Андрей Гаврилов: Не ученый, а академик.
Иван Толстой: Но все знали, что он бомбу изобрел.
Андрей Гаврилов: Нет, это мало кого интересовало. Я думаю, что здесь намного глубже. Дело в том, что академик и генерал — это ячейки в советской социальной системе, ступеньки на советской иерархической лестнице. Чуть-чуть забегая вперед (вы просто вынудили меня), могу сказать, что я в свое время, когда впервые в жизни услышал про генерала Григоренко, я испытал шок, я был очень молодым человеком, не надо забывать, потому что хотя я был внутренне готов к тому, что есть диссиденты-поэты, есть диссиденты-писатели, есть диссиденты-художники, и так далее, мой жизненный опыт подростковый не подготовил к тому, что может быть диссидентом генерал. Это был шок, и это было то, что открыло глаза, что это все-таки не та узкая группа людей творческих профессий, которым вроде бы положено выступать против власти. Мы все учили в школе про Пушкина, про то, как он гневно боролся с самодержавием за равноправие рабочих и крестьян и чуть ли не предвосхитил Октябрьскую революцию, мы все это знали, да. Но то, что винтик из системы, генерал пошел против системы, — это заставляло совершенно по-другому посмотреть на все, что происходит в стране.
Иван Толстой: Вы правы, спору нет. Но я просто хочу сказать, что поразительно другое: что в народном широком сознании, не в узком интеллигентском, где всегда какие-то начинаются детали у очкариков, а в сознании, в понимании народа на социальной иерархической лестнице стоял не только генерал, не только академик, но вообще стояло по одному лишь человеку. Вот скажите, пожалуйста, кто был главный поэт, выступающий против советской власти или занимающий какую-то не советскую позицию? Бродский. Кто был главный писатель? Конечно, Солженицын. Главных бардов, кстати, было несколько — Высоцкий, Галич и Окуджава. Но главный художник, уж простите, Илья Глазунов. И хотя трудно найти более главного отрицателя этого художника, чем я, Андрей, все-таки, мне кажется, что для ширнармасс Глазунов был наиболее оппозиционным работником кисти и мольберта.
Андрей Гаврилов: А почему?
Иван Толстой: Не знаю. Ни Эрнст Неизвестный, ни Михаил Шемякин ни в какое сравнение по популярности с Глазуновым не шли.
Андрей Гаврилов: Иван, извините ради бога, никто из перечисленных не мог сравниться с Глазуновым по доступности. Глазунов был в журнале «Огонек» цветными вкладками, как сейчас помню. А кто мог знать Эрнста Неизвестного? Возьмите любой город, как теперь говорят, за МКАДом, не будем брать Питер, Новосибирск, Екатеринбург, посмотрите на карту, кто мог знать Шемякина, кто мог знать Эрнста Неизвестного, кто мог знать всех тех, кого назвали? Вы еще Рабина бы назвали. Его знали как героя фельетонов, но не как художника. Точно так же я не уверен, да, в интеллигентских кругах тех самых очкариков, конечно, главный советский поэт, чье существование было антисоветским, — это был Бродский, но для широкого населения намного важнее было «Уберите Ленина с денег», как писал вполне советский поэт, потому что это было напечатано, это можно было прочесть, это не надо было искать.
Иван Толстой: Ну хорошо, там теснились. И все равно, вершин Бродского никто не достигал в своей несоветскости, в своей парадоксальности и перпендикулярности. Все-таки Вознесенский и Евтушенко жили по-советски. И по поводу них очень большие существовали сомнения. Недаром Евтушенко слыл как поп Гапон. А вот Бродский никогда не был бы удостоен такого, он просто был иной. Но я хочу продолжить дальше очень коротко. Главный православный священник - отец Дмитрий Дудко, впрочем, у него, конечно, был дублер — отец Глеб Якунин.
Андрей Гаврилов: А как же Александр Мень?
Иван Толстой: Вот, я хочу сказать, что все это, конечно, субъективно, потому что кто-то назовет отца Сергия Желудкова, а кто-то Александр Меня. Но Меня я намеренно не возьму. Насколько я помню эту эпоху (я-то младше вас, Андрей)...
Андрей Гаврилов: Это значит у вас память лучше?
Иван Толстой: ...конечно, вы же видите, сколько я имен называю. Меня все-таки знала скорее московская интеллигенция и читатели подпольной литературы, которые знали его как Эммануила Светлова.
Андрей Гаврилов: И Бродского знала московская интеллигенция.
Иван Толстой: И петербургская. Но не только интеллигенция — народ знал Бродского. Бродского судили, уже и потому и знал. Осталось совсем немножко назвать. Главный рабочий — Анатолий Марченко, главный хулиган — Владимир Буковский. И Петр Григоренко, конечно, главный и единственный генерал диссидентского движения. А вместе с тем получалось, что охвачена вся страна, все ремесла. В сознании народа был представлен весь социальный срез.
Давайте перейдем теперь все-таки к герою нашей программы Петру Григорьевичу Григоренко.
Родился 16 октября 1907 года в селе Борисовке Бановской волости Бердянского уезда Таврической губернии – в крестьянской семье. Украинец. Вот, как излагался жизненный путь генерала в одной из программ Радио Свобода 1973 года.
Диктор: У него образцовая биография человека, который благодаря своим способностям, старанию и настойчивости проходит путь от рабочего-подмастерья до генерала. Такие биографии охотно описываются в советских газетных очерках. В 1922 году Григоренко уходит из села Борисовка на Украине, где он провел тяжелое детство. Пять лет спустя он уже секретарь цехового комитета комсомола на металлургическом заводе. В 1931 году Григоренко становится членом ЦК комсомола Украины. Так же интенсивно проходит процесс его образования. Сначала рабфак, затем харьковский технологический институт. В 1937 году он поступает в Академию Генштаба, которую оканчивает с отличием в 1939 году. Ему было тогда 32 года. В 1943 году он попадает в действующую армию и до конца войны участвует в боях. Дважды ранен. По окончании войны он отправляется на преподавательскую работу в военную Академию имени Фрунзе, где служит до 1961 года.
Опубликовано 76 его научных работ по военному делу. Он защитил кандидатскую диссертацию и подготовил к защите докторскую. Награжден пятью орденами и медалями.
За свою критику культа личности на партконференции в 1961 году генерал Григоренко был отстранен от работы, но продолжал открыто возмущаться существующими партийными порядками. В 1964 году генерал Григоренко был арестован, признан невменяемым и помещен в спецпсихбольницу. В 1965 году он был выпущен из психбольницы и объявлен совершенно здоровым. Но его дальнейшая политическая деятельность, направленная особенно в защиту крымско-татарского народа, повела к повторному аресту в 1969 году и помещению в спецпсихбольницу города Черняховска.
Иван Толстой: Продолжу биографию. В 1974 году под давлением широкой международной кампании протестов генерал Григоренко был освобожден и продолжил диссидентскую деятельность. В 1975-м под давлением КГБ вынужден был эмигрировать его сын Андрей, также участник правозащитного движения. В 76-м Петр Григоренко становится членом Московской Хельсинкской группы, а также одним из основателей Украинской Хельсинкской группы. В том же году подписал открытое письмо в защиту Владимира Буковского. В конце 1977-го вместе с женой Зинаидой выехал на лечение в Соединенные Штаты и за спиной лишен советского гражданства. Находясь в Америке, Григоренко обратился к руководству Американской психиатрической ассоциации с просьбой освидетельствовать его психическое состояние. Многочасовые вопросы врачей и ответы испытуемого были сняты на видеокамеру. Американские психиатры не обнаружили у Григоренко каких бы то ни было следов душевной болезни.
Прошло много лет, и уже в свободной России посмертная судебно-психиатрическая экспертиза 1991 года признала советское заключение о невменяемости Григоренко необоснованным.
В Соединенных Штатах Петр Григорьевич был общественно активен, выступал, но на предложение поступить преподавателем в военную академию в Вест-Пойнте ответил отказом, очень характерным для него: «Я не могу преподавать своему врагу: я советский – бывший советский – генерал».
Книгу воспоминаний Григоренко назвал «В подполье можно встретить только крыс…». Смысл заглавия прост: автор – за гласность во всем, в том числе в оппозиционной деятельности, он не заговорщик, а человек чести. Только крысы действуют в подполье. Такой нравственный императив был в Советском Союзе, конечно, крайне редок. Скончался Петр Григорьевич 21 февраля 1987-го в Нью-Йорке.
Президент Украины Леонид Кучма посмертно наградил генерала Григоренко орденом «За мужество» первой степени - за участие в правозащитном движении. В Киеве именем Петра Григоренко назван проспект, во Львове — площадь.
Имя генерала Григоренко пользуется глубоким уважением в среде крымских татар. В 1999 году в центре Симферополя на Советской площади по инициативе крымско-татарского меджлиса без разрешения городских властей был открыт бронзовый бюст Петру Григоренко. Позднее Симферопольский горсовет принял решение переименовать территорию вокруг бюста в сквер имени Григоренко.
Такова вкратце биография нашего сегодняшнего героя.
Когда вы, Андрей, впервые это имя услышали и при каких обстоятельствах? Я как следователь уже задаю вам вопросы.
Андрей Гаврилов: В таком случае признаюсь. Я думаю, что я первый раз услышал имя Григоренко, не обратив на него никакого внимания и, соответственно, не заметив даже хотя бы примерно, когда это могло быть. Судя по тому, как знакомился с неофициальной точки зрения — это была вторая половина — конец 1960-х годов. Но активно познакомиться с ним, не лично, к сожалению, а познакомиться с его деятельностью, с его статьями, с его письмами, с его заявлениями, я думаю, я смог только в начале 1970-х, когда в силу жизненных обстоятельств вдруг я попал в тот круг, где мне открылся самиздат, открылась эта большая широкая река самиздата, может быть не очень широкая, если смотреть на всю страну, но широкая для меня.
В том круг, куда я попал, там проходило практически все, что в самиздате появлялось. Тамиздата было очень мало, а самиздат был представлен очень хорошо. Я читал, тогда-то я и понял, осознал то, о чем я сказал несколько минут назад, что тот самый Петр Григоренко, тот самый генерал Григоренко, который для меня был одно слово «генерал-Григоренко», что вдруг это действительно военный генерал, генерал, как мой дед, прошел всю войну, генерал, который действительно занял место в советской системе, который, я не думал так глубоко, но я точно это знал, который вполне бы мог спокойно жить и дальше, как жили, например, военные друзья или бывшее окружение моего деда, с которым он порвал сразу практически после войны, я понял, что этот человек, который мог действительно, грубо говоря, иметь все в этой системе, и который все это отринул и который пошел против системы. Пошел очень, с моей точки зрения, не прямым путем, пошел очень странным путем, но тем не менее, пошел и выступил против того, что он считал несправедливым.
Вот так было мое знакомство с Григоренко. И повторяю, для меня впервые открылась, может быть, не глубина, может быть, не многочисленность, но ширина или широта диссидентского движения, в чем-то он заставил меня на все, что происходит, посмотреть по-другому. Честно говоря, демонстрация 5 декабря на площади Пушкина в моем подростковом восприятии была чем-то похожим на легкое хулиганство. Это говорит только о моем юношеском идиотизме, я понимаю. Но все эти рассказы, что вышли с плакатами, прибежала милиция, попытался кто-то убежать — не смог, кого-то взяли - это была такая романтика, но почти Жюль Верн, почти Дюма, почти Майн Рид. Почему-то, мне трудно объяснить, но почему-то присутствие во всей этой схеме военного генерала заставило меня пересмотреть, или переосмыслить или перепочувствовать всю ту информацию, которую я набирал.
Иван Толстой: Да, я тоже должен сознаться, Андрей, что имя Григоренко, оно все время присутствовало, но в связи с ним не было чего-то, какого-то зерна не было в моем сознании. Я немножко не понимал, чем занимается этот генерал, который, кстати, был к тому времени уже разжалован, в конце 1960-х годов, когда я впервые услышал его имя, мне было, наверное, лет десять. Папа, как всегда, слушал Би-Би-Си, иногда ловилась Свобода на даче, в общем, имя выплывало.
Но если писателя можно почитать, художника посмотреть, композитора послушать, то что сделать с генералом? В подростковом возрасте ты просто не понимаешь, как следить за судьбой и за деятельностью этого человека. Понятно, что ни его открытых писем, ни выступлений в защиту крымских татар, ни каких-то еще достоинств генерала Григоренко мне было не ухватить, не понять, не осознать. Короче говоря, оставался какой-то человек, с которым был связан (это я уже понимал именно подростком) нравственный, моральный протест. Ведь, по существу, генерал Григоренко выступал не против государства — это была некая боль за нарушения закона. По существу, Григоренко классический пример позиции «соблюдайте вашу конституцию». Очень многие диссиденты бросали такой упрек, такой стих, облитый горечью и желчью, бросали в глаза и в лицо власти. Григоренко, как и другие, хотел заставить власть быть честной и ответственной за страну, именно это ему и не простили, - за то, что он своими выступлениями стыдил власть. Советское начальство и не только советское, как мы отлично знаем, хотело, чтобы соблюдался негласный договор: вот пусть народ понимает, что мы нарушаем закон, но пусть не говорит об этом вслух.
Андрей Гаврилов: Нет, Иван, я думаю, договор был другой: пусть народ живет по закону, а нам как царю, общему коллективному царю, дозволено решать судьбу этого народа так, как мы считаем нужным. И уже абсолютно плевать, понимает это народ или нет. И вот то, что кто-то осмелился сказать: нет, договор распространяется на всех, как мы сейчас говорим — закон распространяется на всех, вот это, конечно, вызывало ярость.
Иван Толстой: Я с вами не совсем согласился бы, хотя это предмет для очень большой полемики насчет того, что государство требовало от народа соблюдения закона. Нет, я думаю, что все было на полшага сложнее: государство закрывало глаза и даже было удовлетворено тем, и даже создавало определенные условия для того, чтобы все население закон нарушало. Потому что тогда население боится проявиться и тем самым не выступает с открытым забралом, что было властям очень опасно: население должно быть занято своими проблемами. Например, искать дефицит — у многих же уходила вся жизнь или большая часть жизни на это.
И все были повязаны, у всех рыльце было в пушку, у всех коготок увяз, поэтому каждого человека можно было, припугнув или пристращав применением закона, можно было делать все, что угодно. Так вербовали стукачей, так заставляли людей молчать и голосовать на партсобраниях, так людям разрешали, даже тем, кто был запачкан, а запачканы были очень многие, проситься в заграничную поездку, и так далее.
То есть игра в закон была только на страницах советских газет, на самом деле в реальной жизни власть чуть-чуть подмигивала народу: мы не запрещаем это делать. Вот почему существовали и спекулянты, и фарцовщики, и перекупщики, и черный рынок. Что, кто-то из властей не знал этого? Нет, это сознательно выдерживалось.
Андрей Гаврилов: Мне кажется, что закон, о котором мы говорим, с точки зрения власти, — это было наказание. Да, ты можешь делать все, что хочешь, учитель в классе всегда допускает маленький уровень перешептывания, так и здесь. Но это наказание, в любую секунду тебя могут, как вы справедливо сказали, за что-то взять.
Иван Толстой: Это остроумно, Андрей, признаю. Вот это шутка хорошая.
Андрей Гаврилов: Вот это уровень закона. А люди типа Костерина, типа его друга Григоренко, они воспринимали закон серьезно, и вот это было недопустимо, потому что тогда вся система рушилась. Можно я здесь приведу один мемуар? Я, честно говоря, даже не помню, чей он, и я заранее прошу прощения у автора этого мемуара, но, по-моему, это было в каком-то сборнике, посвященном памяти Григоренко, может быть вы сейчас вспомните, чей именно этот рассказ. Григоренко хотел взять к себе на кафедру какого-то математика, офицера. Его вызвали в отдел кадров и сказали: «Петр Григорьевич, не пойдет, потому что пятый пункт не годится». Генерал Григоренко спрашивает: «Какой пятый пункт?». «Ну он еврей». И тогда, как говорил начальник кафедры, ему учинил абсолютный скандал. Ему Григоренко орал про конституцию, про законы. И потом начальника отдела кадров вызвало его начальство и сказало: «Ты что, спятил? Какой пятый пункт? Это же Григоренко, он всем законам верит». Вот эта фраза «он всем законам верит», я не знаю, насколько искренне верил Григоренко, или он уже понимал, что происходит, но тем не менее, это бесило, это его выделяло.
То же самое, как эта история, может быть мифическая, может быть нет, в Москве все рассказывали, как в «Березку» пришел Сахаров, вы наверняка знаете эту историю и скажете, апокриф или нет, взял палку колбасы, сказав, что она ему нужна для отправки кому-то из заключенных, и попытался расплатиться рублями. Когда ему сказали: «Вы что, с ума сошли?». Он взял и показал, что на бумажке написано, 5 рублей, 10 рублей, не знаю, что эту бумажку обязаны принимать везде на территории СССР. И тоже прилетел директор магазина и сказал: «Тихо, тихо, продайте ему. Пусть берет все, что угодно, лишь уходит побыстрее». Я не знаю, правда или нет, но мы все с восторгом в свое время друг другу эту историю рассказывали.
Иван Толстой: Совершенно верно, Андрей, закон как угроза наказания, как функция присмирения — это удачная находка. Записываю в вашу учетную карточку.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я только хочу добавить к биографии, как бы не получилось так, что за рассказами о его правозащитной деятельности полностью скрылось то, что генерал Григоренко был прежде всего генералом, он был военным человеком. Это будет проявляться и в его книгах, и в его воспоминаниях. Но, как ни странно, еще в одной странной вещи. Михаил Гулько, автор многих песен, звезда русского шансона, вспоминает, что в Нью-Йорке к нему обратился Григоренко, попросил записать пластинку песен военных лет. «Это единственное, - сказал Григоренко, - что мне сегодня греет душу». И 23 февраля в День Советской армии и 9 мая в День Победы Гулько выступал на вечерах, которые были организованы нашими военными, прошедшими войну, оказавшимися за границей. И Гулько вспоминает, что особым успехом, может быть успехом — это неправильное слово, но особенно трепетно ветераны, в том числе Григоренко, относились к одной песне, автора которой он не знал, и которая долгое время ходила без фамилии автора, она называется «Эта рота». В последнее время вроде бы стало известно, что эту песню написал поэт Юрий Михайлик. Песня «Эта рота», по свидетельству Гулько, одна из любимых песен генерала Григоренко в исполнении Михаила Гулько.
(Песня)
Иван Толстой: В архиве РС сохранилось немало записей открытых писем Петра Григорьевича, размышлений современников о его гражданской и этической позиции и интервью с самим генералом. Вот фрагмент майской передачи 1972 года, посвященной одному из наиболее известных общественных поступков генерала, - письму в защиту историка Александра Некрича 1967 года.
Диктор: Годовщина победы обязывает нас к определенной теме. Сегодня Тамара Петрова, Никита Морозов и Владимир Апошнин в передаче «За гласность, за гражданские права» познакомят вас с письмом генерала Григоренко, в котором заслуженный военный специалист опрокидывает многие ходячие представления о начале Отечественной войны.
Никита Морозов: В октябре 1967 года генерал Григоренко послал редакции журнала «Вопросы истории КПСС» письмо, в котором брал под защиту книгу историка Некрича «1941 год. 22 июня».
Тамара Петрова: Обратите внимание, почти всегда письма генерала Григоренко официальным инстанциям пишутся в защиту того или иного человека, впавшего в немилость. Данное письмо генерал Григоренко озаглавил: «Сокрытие исторической правды — преступление перед народом».
Владимир Апошнин: А написано это письмо по такому поводу. Книга Некрича «1941 год. 22 июня» вышла в 1965 году и поначалу была очень хорошо принята критикой. Но в 1967 году в журнале «Вопросы истории КПСС» вдруг появилась статья генералов Деборина и Тельпуховского, утверждавших, что «книга Некрича содержит заведомую неправду и тем прямо способствует буржуазным фальсификаторам истории». Статья этих двух генералов взволновала Григоренко, увидевшего в ней зловещее сходство с «погромницами» 1937-38 годов. Вот в защиту Некрича, на которого нападали генералы Деборин и Тельпуховский, и выступил Петр Григорьевич со своим письмом в редакцию журнала «Вопросы истории КПСС».
Никита Морозов: Это письмо поразительное, оно опрокидывает многие привычные, ходячие представления о начале войны и о том, что случилось в ее первые недели и, главное, почему так случилось. Ну, основной вопрос: был ли Советский Союз готов к войне? Не только нынешние противники сталинщины, но ведь даже сам Сталин считал, что Советский Союз, как миролюбивая нация, не был подготовлен к войне. В народе ходило мнение, что, мол, вся жизнь на вобле прожита, а пушек-то не нажито. Генерал Григоренко в своем письме утверждает, что это не так. Вооружение Советского Союза было не хуже, а в некоторых случаях даже лучше, чем в Германии. Генерал Григоренко приводит таблицу: если к началу войны в Германии было 190 дивизий, а в Советском Союзе всего 170, то танков в Советском Союзе было около 15 тысяч, а в Германии немногим меньше 4 тысяч. Видите разницу? Боевых самолетов у Советского Союза было около 9 тысяч, у Германии 3,5 тысячи. Затем генерал Григоренко проводит качественный анализ вооружений и приходит к выводу: «Количественный и качественный анализ соотношения сторон убедительнейшим образом свидетельствует, что ни о каких материальных преимуществах противника не может быть и речи». Так утверждает в своем письме генерал Григоренко. Аналогичные сведения можно найти и в других источниках.
Тамара Петрова: Утверждения генерала Григоренко разбивают привычные представления о неподготовленности Советского Союза к войне. Но тогда ведь должно быть объяснение, почему в первые же дни армии противников продвинулись на сотни километров вглубь страны? Обычно указывают на неожиданность удара, на глухоту Сталина к предупреждениям.
Никита Морозов: И тут генерал Григоренко дает объяснение, исключающее всякие идеологические толкования. Сталин был глух к предупреждениям — это так, но Григоренко пишет: «До нападения на нашу страну Германия совершила нападение на Польшу, Бельгию, Голландию, Данию, Норвегию, Грецию, Югославию, и везде она нападала внезапно, вероломно, нарушая международные договоры. И везде прием действий был один и тот же: внезапный удар по аэродромам с целью уничтожения авиации на земле и удар танковыми клиньями на нескольких направлениях. Затем стремительное развитие этих ударов при массированной поддержке авиацией. Разве имело право наше руководство не считаться с мировым опытом?».
Это утверждение генерала Григоренко в корне меняет дело. Если Сталин не верил многочисленным донесениям о том, что Гитлер готов напасть на Советский Союз, то опыт всей разгромленной Европы чему-то ведь должен был научить командование, по мнению Григоренко.
Владимир Апошнин: Но какое командование? «Ведь к тому времени был уничтожен костяк, опора армии», - пишет генерал Григоренко, перечисляя уничтоженных Сталиным генералов, — Тухачевский, Уборевич, Якир и огромное количество других. «Это был костяк, основа армии нового типа, - пишет Григоренко, - и именно по этому костяку был нанесен сокрушительный удар. При этом были ликвидированы не только люди, подверглось уничтожению и дело, которому они отдавали все свои силы и незаурядный военный талант».
Иван Толстой: Два года спустя, в 1969-м, Петр Григоренко направил письмо председателю КГБ Юрию Андропову с просьбой прекратить преследование семью покойного журналиста Алексея Костерина и снять бессмысленную слежку за ним самим.
Диктор: «В первом своем письме я уже рассказывал Вам о той негласной слежке, которая ведется за мною органами ГБ со времени моего выхода из тюрьмы в 1965 году, о подслушивании моих разговоров и переговоров по телефону, о перлюстрации моей корреспонденции. Все это продолжается и сейчас, но только еще более нагло и назойливо. Дело дошло до того, что филёр, в ответ на мое возмущение его наглой слежкой, открыто заявил: "Это не ваше дело! Мне поручено следить за вами, и я выполняю свое поручение!" Милиция, куда я доставил этого типа, поняв, что она имеет дело с сотрудником КГБ, отказалась сообщить мне его фамилию. Было это 29 сентября прошлого года, а через две недели - 12 октября банда пьяных филёров, видимо, решив проучить меня за то, что я их выявляю и разоблачаю, совершила хулиганское нападение на меня и моего гостя инженер-майора Алтуняна. Если не считать шофера оперативной машины, который только доставил пьяных хулиганов к месту нападения, то в банде было всего только пять человек, в том числе две женщины. Получив отпор, они попытались при помощи милиции представить хулиганами нас. Но это оказалось попыткой с негодными средствами, и тогда оперуполномоченный 7-го отделения милиции начал "заметать следы", выгораживая "своих". Несмотря на мои неоднократные настойчивые требования - привлечь пьяных хулиганов к ответственности или хотя бы сообщить мне их фамилии и адреса, чтобы я мог сам подать в суд - милиция уклонилась и от того и от другого. В последнее время отмечен ряд случаев открытого и наглого фотографирования приходящих ко мне людей.
Невероятно обнаглели и те, кто занимается перлюстрацией моей корреспонденции и подслушиванием телефонных разговоров. Некоторые из моих корреспондентов, по моей просьбе, начали фиксировать места заклейки чернильными крестиками. Совместить перекрест при повторном запечатывании затруднительно, и перлюстраторы, видимо желая показать, что им плевать на то, знаю я о вскрытии корреспонденции или нет, начали оставлять конверты незапечатанными и даже надорванными. Многие же письма, в том числе заказные и с уведомлением о вручении, исчезают бесследно. Даже не все телеграммы доходят до адресата, а многие из них доставляются с большими купюрами. Телефон очень часто выключается на продолжительное время. Начатый телефонный разговор нередко прерывается и вновь не возобновляется. Особенно часто это происходит при международных телефонных переговорах.
За моей квартирой и за людьми, приходящими в неё, ведется тщательное круглосуточное наблюдение - визуальное и с помощью специальной аппаратуры. Для этого Вашим работникам предоставлены в соседнем доме две квартиры, окнами выходящие на мою квартиру. В этом же доме имеется, кроме того, "дежурка" для филёров. Это при нашем-то квартирном голоде!».
Иван Толстой: Фрагмент из письма Петра Григоренко 1969 года председателю КГБ Андропову. Эфир Радио Свобода 1973-го года.
Летом 1975-го, как мы уже говорили, сын Петра Григоренко Андрей, также участник правозащитного движения, под давлением КГБ вынужден был уехать из Советского Союза. В 77-м году Андрей Петрович выступал в программе нашего нью-йоркского сотрудника Владимира Юрасова.
Владимир Юрасов: Чем объяснить ваше решение покинуть Советский Союз?
Андрей Григоренко: Мое решение покинуть Советский Союз в каком-то смысле я бы, может быть, назвал отчасти даже малодушием. Потому что в общем-то я покинул Советский Союз под давлением.
Владимир Юрасов: Под давлением чьим?
Андрей Григоренко: В течение нескольких последних лет моего пребывания в Советском Союзе мне неоднократно говорили, что постольку поскольку мой отец психически больной, то я наследственно тоже психически больной. Если я не прекращу выступления в защиту прав человека и защиту своего отца, они говорили, тогда садитесь в психшку.
Владимир Юрасов: Говорили в КГБ?
Андрей Григоренко: Да, в КГБ, в прокуратуре и даже врачи, так называемые психиатры.
Владимир Юрасов: И что же они говорили?
Андрей Григоренко: Они несколько раз мне сказали: вы можете же уехать, у вас есть даже приглашение. А это действительно было так. Мне действительно несколько разных знакомых из разных стран прислали приглашения. Они об этом знали и говорили: уезжайте. В конце концов, что я и сделал, посоветовавшись с родителями, родители тоже мне сказали, ну что ж делать?
Владимир Юрасов: То есть, насколько я понимаю, вам угрожали тем, что тем, что вас могут засадить в психушку?
Андрей Григоренко: Да, совершенно верно. Просто было откровенно, даже не намеками.
Иван Толстой: Выступление Андрея Григоренко в студии Радио Свобода, 77-й год. А через год на Западе оказался и сам генерал. Выехав на лечение в Штаты, он неожиданно, за спиной был лишен советского гражданства. И только после этого позволил себе дать первую пресс-конференцию. Владимир Юрасов сперва поговорил с Петром Григорьевичем по телефону, а затем пригласил его в студию.
Владимир Юрасов: Петр Григорьевич, какое впечатление оставила у вас сегодняшняя встреча с американскими журналистами, сегодняшняя пресс-конференция?
Петр Григоренко: У меня хорошее впечатление. Весь состав корреспондентский с явным интересом и вниманием слушал все. Было задано много вопросов по существу. У меня спросили, в частности, как я понимаю, почему подписан декрет (о лишении гражданства — Ив.Т.) 13 января, а вышел в свет только 10 марта.
Владимир Юрасов: Чем же вы это объясняете?
Петр Григоренко: Я считаю, что в отношении меня был принят весьма коварный план. Воспользовались моим тяжелым положением, я очень тяжело болел, мне предстояла операция, которую в Советском Союзе оценили как тяжелую операцию и даже профессор меня предупредил о том, что до 10% при операциях люди в таком состоянии умирают. И в связи с этим я хотел оперироваться там, где будет со мной вся семья моя, мой сын, который находится в Америке, попросился на поездку в Америку. Мне это разрешили, я считал как гуманный акт.
Владимир Юрасов: На шесть месяцев?
Петр Григоренко: На шесть месяцев. При встрече меня на аэродроме, когда мне задавали политические вопросы, я ответил, что я не считаю нужным отвечать на политические вопросы, я должен проявить лояльность к своему правительству в связи с тем гуманным актом, который оно в отношении меня предприняло. Однако, как оказалось, это не было гуманностью. Я в Америке вел так, как рекомендуется вести себя всем советским гражданам, выезжающим за границу, я читал эту инструкцию и в соответствии с этой инструкцией действовал, не нарушал никаких правил поведения советского гражданина. Несмотря на это, меня лишили.
Владимир Юрасов: Чем же вы объясняете, что в феврале постановили, а объявили только в марте?
Петр Григоренко: Объявили после того, как закончилось белградское совещание. Эта гуманность в отношении меня была простым лицемерием.
Владимир Юрасов: И это вы рассказали американским журналистам?
Петр Григоренко: Да.
Владимир Юрасов: О чем они еще спрашивали, что вы им еще рассказывали?
Петр Григоренко: Они еще спрашивали о состоянии движения за права человека в Советском Союзе и интересовались крымско-татарским вопросом. Я очень рад, что на этой пресс-конференции этот вопрос поднимался.
Владимир Юрасов: Журналисты интересовались этой проблемой?
Петр Григоренко: Интересовались, и я, насколько можно на короткой пресс-конференции, это объяснил. Но я думаю и хочу, чтобы этот вопрос не был случайным, чтобы этот вопрос дошел и до Организации Объединенных Наций. Когда будут говорить о колониализме, чтобы не забыли советский колониализм.
Владимир Юрасов: Петр Григорьевич, а что вы хотите? В своем обращении в Президиум Верховного совета вы говорите о своем требовании возвратиться в Советский Союз. Хотите ли вы восстановиться в гражданстве, или что?
Петр Григоренко: Я не восстановления сейчас требую, я требую публичного разбирательства, не так, что я приеду, меня на границе возьмут, упрячут в тюрьму, будут вести пять лет следствие, пока я помру, а потом объявят, что я во всем сознался. Если вы правы, если у вас есть данные, что я подрывал престиж — докажите это, дайте факты, факты ведь неопровержимая вещь. Нет, я требую, чтобы меня возвратили, чтобы организовали открытый суд, на котором я мог бы опровергнуть любые утверждения. Потом, как результат, привлечь к ответственности виновников.
Иван Толстой: А дальше разговор Владимира Юрасова с генералом Григоренко продолжился в нью-йоркской студии Радио Свобода.
Владимир Юрасов: Петр Григорьевич, вы месяца четыре находитесь в Соединенных Штатах. Какое впечатление на вас произвела Америка за эти четыре месяца?
Петр Григоренко: Вы понимаете, я идеализировать не буду, хотя, как говорят, неприлично в гостях что-нибудь плохое сказать о хозяине. Я скажу, что я не идеализирую Америку, я видел здесь много отрицательных сторон в жизни Америки. Но я постараюсь преодолеть и быть максимально объективным.
Первое крупное то, что на меня произвело, состояние экономической жизни в Соединенных Штатов. Вы привыкли, очевидно, что магазины полные всем, нет дефицита, как Райкин скажет, без «дефисита», оказывается, можно жить. Он, выступая, доказывал, что нельзя жить без дефицита, а тут, оказывается, можно. Меня потрясло в этом отношении — это организация дела. Я не вижу, когда пополняется все это, а между тем все везде есть. И в какой бы точке Америки ни находился, все равно купишь то же самое, что в Нью-Йорке, что в Нью-Джерси.
Для меня трудноусваемо было вначале, что люди легко переезжают с места на место, едут в другой город. Причем, есть у всех городов патриоты, и каждый город по-своему сам себя отстаивает. Я забыл фамилию миллионера, который недавно умер, который оставил своему маленькому городу в Калифорнии 800 миллионов на создание музея, который был бы лучше, чем музей в Нью-Йорке.
Владимир Юрасов: Петр Григорьевич, вы ездили на автомобиле или летали?
Петр Григоренко: И на автомобиле, и летал.
Владимир Юрасов: А что вы думаете об организации транспортного дела, дорог, мостов, вокзалов, обслуживания?
Петр Григоренко: Можно сказать, мое больное место задели. Я по гражданской специальности инженер-строитель. В области строительства Америка не на 10 лет обогнала нас, даже не на 100, а на эпоху. Я, инженер, не могу представить, как производить работы, как строить эти небоскребы. А мосты, какие мосты! Это расходится со всем, чему меня учили по мостам. Мосты под любыми закруглениями, под любыми изгибами. Я когда езжу на автомобиле, я только и делаю, что любуюсь на мосты. Тем более просыпается у меня сожаление, что я не стал инженером-мостостроителем, что являлось мечтой моей с детства. Не знаю, почему, но с детства я решил стать мостостроителем, судьба меня сделала военным.
Владимир Юрасов: Но это вам понравилось в Америке, Петр Григорьевич. А что же вам не понравилось, как вы сказали?
Петр Григоренко: Не понравилось много по мелочам.
Владимир Юрасов: Например?
Петр Григоренко: Например, мне медицинское обслуживание не нравится такое, как оно здесь. С одной стороны оно великолепное. Я в госпитале пробыл — это, конечно, класс, трудно себе представить в Советском Союзе такие условия операции. Операция, которая считалась тяжелой, она, оказывается, считается здесь легкой. Врачи здесь не просто смеялись, когда я говорил, что это операция тяжелая и рассказывал технологию. Мне тоже рассказывали, как она делается. Она делается в два приема, занимает не меньше двух месяцев у нас. Они мне говорили: да, Петр Григорьевич, до войны и у нас так делали. Тогда я спросил: почему же, как вы объясняете? Мне очень хорошо объяснили, именно объективно. Говорят: советские хирурги не хуже нас, но у них нет инструментов. Советский Союз делать такой инструментарий не может, а покупать почему-то не покупают. Они делают старыми инструментами, и поэтому в таком положении.
Так что не все отрицательно, я и говорю, что по мелочам. Но вот мелочи в медицинском обслуживании меня уже расстраивают. Здесь не организована помощь на дому. Даже в официальной газете врач пишет советы сердечнику, как ему вести себя в случае приступа сердечного, и пишет: если вы почувствовали себя очень плохо, то садитесь за руль своей машины и поезжайте в госпиталь — это менее опасно, чем оставаться дома. Я считаю, что в этом смысле организации помощи на дому Советский Союз обогнал Америку.
Самое первое меня потрясло — это то, что буквально на каждом шагу можно размножить любой документ. На улице можно через два квартала от моего дома подойти и дать по пять центов.
Владимир Юрасов: Вы, наверное, подумали: вот бы самиздат.
Петр Григоренко: Я так и подумал. Я подумал другое: и Америка не гибнет от этого. Люди могут распространять. А у нас на машинке распечатаешь под копирку пять экземпляров, раздашь их, и налетает армия КГБ, обыск устраивают, машинку отбирают, как правило, в таких случаях, чего доброго, еще и в тюрьму сажают за это человека. А тут пишут все, что угодно.
Иван Толстой: Генерал Григоренко в интервью Владимиру Юрасову. Нью-йоркская студия Радио Свобода, запись 1978 года.
Андрей Гаврилов: Мы с вами вспоминали песни, которые любил генерал Григоренко и, более того, мы даже послушали одну из этих песен в исполнении Михаила Гулько. Я хочу сейчас предложить слушателям песню, которая посвящена генералу Григоренко. Эту песню написал Александр Галич. Как ни странно, несмотря на то, что вроде бы он объявляет название сам, тем не менее, в самиздате и в магиздате на обложках кассет она расходилась под разными названиями, это была и «Песня Ноя», и «Горестная баллада о счастливом человеке», и «Горестная песня счастливому человеку». Александр Галич, песня, посвященная генералу Григоренко.
(Песня)
