Иван Толстой: Власовский морок. Это вторая передача подряд, где в центре внимания - фигура генерала Власова, вернее, его дела. 16 ноября нашим гостем был историк Андрей Мартынов, особо подчеркивавший свои традиционные взгляды на Власова, как на предателя, и отвергавший всякий ревизионизм. Я получаю разнообразные отклики на беседу с Мартыновым. Чаще всего слушатели интересуются: правда ли, что на Западе военные архивы, конкретно архивы, связанные с власовским движением, так же местами бывают закрытыми? За прошедшие дни я не смог собрать достаточно представительный набор ответов, но из письма архивиста Анатолия Шмелева, работающего в Гуверовском институте, Калифорния, хочу привести слова о том, что причиной закрытия чьего-либо фонда, либо ограничение доступа может быть только распоряжение самого завещателя, во всех остальных случаях архивы открыты. (Письмо А.Шмелева включено в текст программы от 16 ноября).
И еще одна поправка: бумаги Шатова хранятся не в Гувере, а в Бахметевском архиве.
А теперь - к нашей сегодняшней теме. 70 лет назад в Пражском граде, в красивейшей старинной Рудольфовой галерее был оглашен манифест Комитета Освобождения Народов России, сокращенно КОНР. В комитет под руководством генерал-лейтенанта Андрея Власова вошли больше ста человек: генералы и командиры Красной и Белой армии, священнослужители и общественность.
Я процитирую одно из интервью историка Кирилла Александрова, несомненно ведущего сегодняшнего специалиста по власовской теме: «Власов и его окружение считали, что комитету надлежало стать объединяющим представительным органом для всех антисоветских сил, который бы широко декларировал свою политическую программу, способную, как казалось ее авторам, привлечь соотечественников по обе стороны фронта.
Одновременно КОНР приступал к созданию собственной армии — предполагалось, что на ее сторону под влиянием программы будут переходить советские люди. Власовцы были убеждены в неизбежности конфликта между Сталиным и англо-американской коалицией. А до того момента они рассчитывали сохранить организацию и пополнить свои силы.
Манифест должен был сыграть роль верительной грамоты для западных союзников, на сторону которых собирались перейти все противники Сталина, объединенные в рамках общей армии. В значительной степени так и произошло: большинство военнослужащих войск КОНР сдались союзникам в Баварии, Чехии и Австрии. Только никто не предполагал, что союзники начнут принудительно выдавать власовцев Советскому Союзу. Наконец, своим манифестом руководители КОНР хотели оставить свидетельство о своих целях и приоритетах».
Так говорил в интервью «Санкт-петербургским ведомостям» историк Кирилл Александров. Голос Александрова еще прозвучит в нашей программе. И то, что мы услышим, несомненно удивит, а то и разочарует кого-то из слушателей, но я оставлю это впечатление под самый конец.
И еще несколько предварительных слов. Какие же цели ставил перед собой в своем Пражском манифесте Комитет Освобождения Народов России: а) свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции 1917 года; б) прекращение войны и заключение почетного мира с Германией; в) создание новой свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров. В основу новой государственности КОНР предлагал положить равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность, ликвидацию принудительного труда, установление неприкосновенной частной и трудовой собственности, обеспечение социальной справедливости. Крестьянам КОНР обещал ликвидировать колхозы и безвозмездно передать землю в частную собственность. Интеллигенции - возможность свободно творить на благо своего народа. Всем гражданам — бесплатное образование, медицинскую помощь и обеспечение старости. Никакого конкретного механизма осуществления заявленных целей и задач в манифесте не указывалось.
Все, что связано с Власовым, до сих пор мало прояснено, иногда намеренно запутанно, воспринимается с обеих сторон как большой-большой миф. Миф о герое и предателе, о спасителе сотен тысяч советских военнопленных и гитлеровском прихвостне. О фигуре, которую мало кто захотел услышать, и нелюди, которого и слушать нечего было. Власовский морок по-прежнему застилает взор русского человека.
С 14 по 16 ноября в том самом Пражском граде, в той самой Рудольфовой галерее собрались историки и архивисты из Москвы, Петербурга, Праги, Екатеринбурга, Пскова, Плещеева. 70-летию Пражского манифеста была посвящена трехдневная конференция, организованная обществом «Русская традиция», руководитель Игорь Золотарев, и журналом «Русское слово», главный редактор Марина Добушева. Голоса участников — в нашей программе. Попробуем хотя бы в малой степени этот власовский морок развеять. В выступлении руководителя Казачьего музея в городе Плещеево под Москвой прозвучало такое утверждение, что в нравственном отношении власовцы стояли выше тех, кто их критиковал с противоположной стороны. Я попросил Владимира Петровича пояснить свою мысль.
Владимир Мелихов: Если мы говорим о власовцах, то нельзя говорить только о Русской Освободительной Армии. Соединений антибольшевистских отрядов или воинских соединений было достаточно много, кроме РОА, - Казачий стан, 15-й Кавалерийский казачий корпус, многие другие. На нравственный облик этих людей можно смотреть по их жизненному пути. Ведь нельзя же судить человека по его словам, судят человека по его делам и по тому жизненному шлейфу, который остается после него. Если мы возьмем этих людей просто на выбор — Петра Николаевича Краснова, либо Бориса Александровича Штейфона, либо многих других людей и посмотрим их жизненный шлейф или дела, которые они сделали, то результат довольно отличительный от тех и от того жизненного шлейфа, который был у комиссаров Красной армии, либо у тех же командиров и генералов, которые бросали своих солдат просто валом на погибель, когда тот же Петр Николаевич Краснов жалел каждого казака, каждого человека. Он жалел их жизнь как свою собственную — это, во-первых. Во-вторых, я уже говорил и сейчас повторюсь, потому что я в этом очень убежден, что человек, добровольно идущий на войну, он испытывает только одно чувство — это мужественность и боль за свое отечество, потому что он идет за это отечество отдавать жизнь. Петр Николаевич Краснов был уже довольно пожилой человек и спокойно мог дожить до старости в деревне, где он писал романы, причем эти романы переиздавались на 18 языках мира, каждый роман стоил всего лишь один доллар, но если посчитать — это были огромные средства.
Многие другие юнкера, которые были в подчинении у Штейфона в Русском охранном корпусе, они могли жить спокойно в Сербии, не вникая во все те военные дела, и жить довольно спокойно и не безбедно. Конечно, по-военному тяжело, но в любом случае мирно, сохраняя свою жизнь. Но они ушли от этой мирной жизни и пошли на смерть и эту смерть принимали. Обличить их в том, что они искали какую-то выгоду для себя при этих условиях, — абсолютно глупо.
А теперь посмотрим на тех, кто критикует их: люди, у которых за спиной абсолютно ничего нет, кроме пропагандистских лихих лозунгов, агитации и лжи. Причем, самая страшная ложь — это та, когда человек знает, что лжет. Это не лицемерие — это подлость. И эта подлость — это самый, на мой взгляд, жуткий порок человека, который проявляется как раз в тех действиях, которые критикуют этих людей.
Иван Толстой: Но ведь среди бойцов Красной Армии точно так же были люди, которые добровольно шли на фронт.
Владимир Мелихов: У меня дед был в Красной армии — он казак. Он призывался в Красную армию, сражался в Красной армии. Здесь мы не берем конкретно человека, мы берем облик той системы, который отстаивался. Мой дед не отстаивал Советский Союз, когда служил в Красной армии, участвовал во Второй мировой войне на стороне советской армии, он защищал свое отечество в том понимании, в котором он осознавал его: это его дом, это его род, мы, еще не родившиеся, но которые должны обязательно родиться, потому что он являлся продолжателем рода. Поэтому здесь не о судьбе каждого человека в отдельности, здесь о судьбе явления как такового. А это есть явление истории самого русского народа, а не каких-то историй отдельных личностей.
Иван Толстой: Как вам приходится отвечать на такой вопрос: какое нравственное оправдание вы находите тем людям, которые идут воевать против основной массы собственного народа? Ведь главная, самая распространенная, самая часто звучащая претензия к власовскому движению, вообще к Русскому освободительному движению, — это поворот штыков в сторону своих. Что вы на это отвечаете?
Владимир Мелихов: Во-первых, это лицемерие, когда говорят, что целились в Сталина, попали в отечество. Это все набор слов, который за собой не имеет ни смысловой, ни нравственной оценки. Это чистая пропаганда. Возьмем гражданскую войну: армия, которая шла на Дон, состояла из рабочих, из крестьян, комиссаров. Вы прекрасно знаете, что это за армия была. Она была примерно около 250 тысяч. Ей противостояли казаки в составе 20-30 тысяч человек, в 10 раз меньше. Они защищали тот облик и тот образ жизни, в котором они жили несколько сот лет, они защищали свою честь и свое достоинство, видя, что это достоинство и эту честь хотят попрать и привнести то, с чем они согласится не могут. Это и называлось Отечеством.
Мы очень часто употребляем «родина», «отечество», но мало кто понимает, что такое отечество. Это же не только территория — это еще и те нравственные скрепы, которые держат людей, проживающих на данной территории, которые дают стимул к развитию, не к какому-то падению, не к угнетению, а к развитию каждого человека, каждой индивидуальности, когда человек является главной ценностью того образования государственного, которое есть.
Сейчас, если перейти на сегодняшний день, мы очень часто говорим о величии нации, о величии государства. А что такое величие нации, величие государства? Для меня это не то, что на сегодняшний день говорят в пропаганде: это армия сильная, это территория развитая, хотя вопрос, как она развита. Для меня величие нации — это величие отдельного человека, отдельной личности, в совокупности которые и создают величие самой нации. За эту честь и за это достоинство человека люди шли сражаться, они его отстаивали — это и есть нравственное обоснование. А те, кто давил их, они не сражались за личность, за достоинство, за честь, они сражались за идеологическую догму, которая сегодня может быть такая, а завтра совершенно иная.
Иван Толстой: Почему российское общество с таким трудом принимает правду о власовцах?
Владимир Мелихов: Здесь несколько причин, на мой взгляд. Первая причина — этому воспрепятствует сама система государственного информационного поля, которое существует, потому что оно постоянно искажается, искажается точно так же с пропагандистским напором, как и любое другое, что хочет протащить государственная власть. Назвали украинцев фашистами — теперь все украинцы фашисты и 85% в это верят. Это же не просто так. Скажите этим 85% год назад, что украинцы фашисты, скажут: вы дураки какие-то? Но пропаганда сделала свое дело. Точно так же пропаганда делает и в сознании человека, искажая облик этих людей, которые сражались на стороне вермахта с большевистским режимом.
Вторая: слабая образованность и познание этого вопроса. Есть советские шаблоны, которые внедрились и, даже если их не пропагандировать, они все равно остаются в сознании на достаточно долгое время, особенно в пожилом возрасте тех людей, которые учились в советское время в советских школах, то есть шаблон.
И третье — это слабое отличие добра от зла, что есть добро, а что есть зло. К сожалению, это нравственная болезнь всего нашего общества и тех людей, которые видят как раз в тех людях, которые сражались на стороне вермахта, антибольшевистских соединениях, людей, которых называют предателями. Необходимо понимать, что они предали. Кто задает себе этот вопрос? Сразу начинают говорить: вот, они предали родину. Но Советский Союз для них родиной не был, для них была родина Россия, и за эту родину они сражались точно абсолютно так же, как в гражданскую войну, абсолютно никакой разницы.
Иван Толстой: Московский историк Иван Грибков прочитал на конференции доклад о власовской периодической печати. В частности, Грибков упомянул несогласие некоторой части эмигрантской интеллигенции со взглядами Власова.
Иван Грибков: Если говорить об эмиграции, то их во Власове смущала именно социалистическая составляющая Манифеста, кроме того, во многом - позиция Власова по поводу Февральской революции, которую власовцы в целом принимали. Основная часть эмиграции, конечно, ее не принимала и принять в массе своей не могла.
Если говорить о так называемой подсоветской интеллигенции, особенно воспитанной в классических императорских традициях, то есть те, кому было около 40 лет в 1941 году, они тоже не могли принять позицию Власова, компромиссную по отношению к советскому режиму, советскому быту и обществу. Потому что очень многие затаили обиду, месть по отношению к простому народу. Они видели, как писали многие, во что превратился простой народ, и для них потакание простому народу, хождение у него на поводу они считали неприемлемым.
Иван Толстой: Чуть-чуть, хотя бы тезисно расскажите, пожалуйста, о вашем докладе, что делал Власов, какое отношение имел к печати, какая была численность изданий и распространение.
Иван Грибков: Я говорил, в основном, об изданиях, которые были связаны с Власовым непосредственно, то есть тех, которыми руководил Власов и его структуры, и тех, на которые он оказывал влияние. В основном, речь идет о последнем периоде войны, когда власовцам дали некий карт-бланш на издание газет, но и об изданиях, которые издавались в ходе войны и исходили из власовского центра. Всего к власовским изданиям можно отнести около 30-40 газет, издавались они разными ведомствами, потому что подчиненность власовским структурам и менялась, и была достаточно спорной. Тиражи их разнились — от внутрилагерных изданий для военнопленных, где несколько десятков экземпляров выходило, до нескольких десятков тысяч экземпляров или отдельных выпусков по 200-300 тысяч экземпляров. В основном, это была меньшая часть и по влиянию своему, и по своему количеству.
Из общего количества около 450 тысяч изданий, выходивших в оккупированной Европе, власовские, таким образом, составляли около 10%. Распространялись они практически на всех оккупированных территориях, но опять же это зависело от политики немцев, которая варьировалась от позитивного к власовскому движению в определенные моменты, например, 1943 год, когда Власов был центральной фигурой пропаганды, до негативного, когда существовала опасность, что власовское движение могло выйти на какой-то серьезный уровень, и власовские материалы практически не печатались.
Иван Толстой: Два слова о себе. Какое направление ваших исследований, если не считать вот это?
Иван Грибков: В основном, я занимаюсь тематикой оккупации, коллаборационизма и периодической печати, пропаганды в этот период. А также вопросами истории казачества и несколькими смежными темами.
Иван Толстой: Что у вас опубликовано, где это можно почитать?
Иван Грибков: У меня вместе с моими коллегами относительно недавно вышла коллективная работа по биографии Бориса Алексеевича Хольмстона-Смысловского — это единственное монографическое исследование по этому генералу.
Иван Толстой: Это, кажется, перевод с немецкого, материалы переведены какие-то?
Иван Грибков: Нет, мы полностью создали оригинальную работу — это не перевод.
Иван Толстой: Это исследование, это не его тексты?
Иван Грибков: Да. Кроме того, я принимал участие - мои коллеги издали его несколько трудов. Но наша работа построена на абсолютно новых материалах, многие мифы, вопросы, связанные с фигурой Смысловского, на данный момент закрыты.
Иван Толстой: Летом 1945 года чехословацкое правительство передало, подарило Советскому Союзу уникальную коллекцию документов — Русский Заграничный Исторический Архив (РЗИА), бережно собиравшийся в течение четверти века в Праге. В архиве были как открытые документы, так и засекреченные. Внимательный разбор бумаг позволил бы выявить такие связи противников советского режима, которые могли бы повредить российской эмиграции. Вот именно это и интересовало НКВД. Московский историк Юрий Цурганов, главный редактор журнала «Посев», рассказывал на конференции о тех ученых, которые могли пользоваться материалами Заграничного архива в спецхранах СССР.
Юрий Цурганов: Русский заграничный исторический архив, крупнейший архив эмиграции, был в 1945 году новым чехословацким правительством под давлением подарен советской стороне, чтобы это было покрасивее, поэлегантнее, то конкретно Академии наук СССР, но первая организация, которая им занималась, - это, конечно, органы государственной безопасности. Некоторые эмигранты, например, Магеровский, считали, что этот архив уже утрачен и все погибло, но это не так. Что-то пропало в пути, но незначительный процент. Дальше он был разделен на 17 частей, не все сейчас в России. Поскольку СССР распался, то вместе с союзной республикой что-то отошло. То есть на пространстве бывшего СССР, но не всегда в Российской Федерации.
Основная часть находилась в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. После того, как ЦГАОРа не стало в 1991 году, он находится в Государственном архиве Российской Федерации, Москва, Пироговская улица. В период ЦГАОР режим доступа очень и очень жесткий. То есть для того, чтобы туда запустили человека, он должен обладать безупречной репутацией с точки зрения советской власти и обосновать, почему ему приспичило заниматься именно этими сюжетами, а не какими-то другими. После того, как он это все докажет, покажет, и так далее, может быть, его туда запустят. И то ему будут давать только те папки, которые строго соответствуют заявленной теме. Не говоря уже о том, что ему будут говорить: этот на переплете, этот на реставрации, всё, как у нас было принято. А в 1990 годы, когда уже не ЦГАОР, а ГАРФ, то никаких сложностей нет. Я писал диссертацию по этим документам по военной эмиграции периода Второй мировой войны, ни одного отказа я не встретил, от моих коллег я тоже никаких жалоб не встретил. Более того, мои выводы в диссертации, соответственно, в первой моей книжке на эту тему довольно комплиментарны даже по отношению к моим героям. Администрация архива ничего против не имела. Моим научным руководителем выступил директор архива, профессор Мироненко Сергей Владимирович.
Кто работал раньше, в советское время? Первый, кого я хотел бы назвать, - Леонид Константинович Шкаренков, который написал книгу «Агония белой эмиграции». Правда, ссылки там слепые, просто — коллекция ЦГАОР, без указания фонда, дела, листа и страницы, как это принято делать. Но, тем не менее, он показал имена, он показал организации. Конечно, он это подает очень по-советски. Но, что называется, умный читатель все поймет сам. Книга его писалась в 1980-е годы точно, может быть и в 1970-е, вышла в 1986-м, уже перестройка: лютик - цветочек маленький, но динамика начинается, и отношение к эмиграции меняется. Леонид Константинович, которого я знал лично, очень переживал: как же, я тут понаписал так-то, так-то, а теперь нужно, можно, уместно совершенно по-другому. Мы его все успокаивали: вы сделали огромное дело, ввели все это в оборот. Никто не знал, что перестройка начнется так быстро, все верили, что настанут времена свобод, но когда они настанут?..
А потом уже в 1990-е годы в Институте Научной Информации по Общественным Наукам, где он работал, он издавал журнал «Россия и современный мир», туда давали статьи в том числе по истории эмиграции, в том числе написанные по документам Русского Зарубежного Исторического Архива, Пражского архива, которые, конечно, были совершенно другой тональности.
Иван Толстой: Кого-нибудь еще назовете? Кажется, Пашуто работал с этими документами.
Юрий Цурганов: Наверняка. Из старых, из прежнего поколения. Наверное, Пашуто работал, наверное, Ерошкин работал, не исключаю, что Аврех Арон Яковлевич. Наверняка мог делать Генрих Григорьевич Иоффе. То есть его монография «Ленин, Керенский, Корнилов и Великий Октябрь и эпилог царизма» я себе мало представляю без опоры на ЦГАОР. Самый интересный пример, на мой взгляд, частный, почему туда не пускали: есть такой кинорежиссер Гелий Рябов, который в свое время снимал, не было еще слова «сериал», но тем не менее, «Рожденные революцией», еще черно-белый, про становление советской милиции. Популярностью пользовался фильм, потому что стрельба, погони, идеологическая оболочка не очень.
Иван Толстой: Нас не испугаешь.
Юрий Цурганов: И чтобы он свои серии сочинял и дальше, его запустили в ЦГАОР за материалом. Так вот этот кристальный человек про советскую милицию начитавшись там всего, организовал экспедицию для поисков останков царской семьи. Нашли, долгие годы ждали. И году в 1988-м он объявил о своей находке как раз в Историко-архивном институте. Лезли в окна, стояли в проходах, естественно, что все стулья были заняты.
Иван Толстой: Конная милиция, и так далее.
Юрий Цурганов: Интерес к теме был огромный. Он о себе говорил как об анархисте. Вот как человека меняли эти документы. Конечно, советская власть туда пускала не абы кого.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, как увязана тема нынешней конференции с темой, которая заявлена в вашем докладе?
Юрий Цурганов: Я бы только переставил местами: сначала конференция, 70 лет пражского Манифеста Комитета Освобождения Народов России, а доклад мой называется «Русский Заграничный Исторический Архив в работах советских и российских историков 1980-2010 годов». Потому что в РЗИА есть 6 фондов, которые касаются периода Второй мировой войны, там не только 1920-30-е, но и первая половина 1940-х годов есть тоже, там Власов присутствует, присутствует тема КОНР, Русской Освободительной Армии, соратников Власова. Видно, как с ними складываются взаимоотношения у старых эмигрантов, у Краснова, Шкуро, фон Лампе и других людей.
Иван Толстой: Удивительно, это успело отложиться в архиве РЗИА такое недолгое пребывание Власова здесь.
Юрий Цурганов: Успело. 1944-й год точно присутствует, 1945-й, может быть, не поручусь.
Иван Толстой: Хочу подчеркнуть, что необычность, почти невероятность этого события в том, что конференция открылась день в день 14 ноября там, где 70 годами ранее провозглашен Пражский Манифест генерала Власова. У собравшихся было что рассказать о тех годах, месяцах и даже днях. Вот рассказ общественного деятеля, публициста Алексея Келина, чей отец был известным казачьим поэтом, врачом, жившим в эмиграции в Праге. Моему собеседнику было в конце войны три года.
Алексей Келин: Мое первое воспоминание как раз мая 1945 года, когда приезжали сначала грузовики с немцами, а потом уже с красноармейцами. Отец, конечно, хотел так же, как все другие после того, что происходило в балканских странах со старыми русскими эмигрантами, тоже собирался эмигрировать дальше на Запад. Когда я стал взрослым человеком и имел ответственность за своих детей, я понял, какой большой жест он сделал и как я ему обязан за это. В 1945 году мой отец хотел эмигрировать на Запад, потому что слышали от эмигрантов, которые убегали через Чехию, что те, кто не успели убраться восвояси, их арестовывают, многих расстреливают на месте. Здесь была такая сложная ситуация, мой отец решил, что тоже. У нас было два автомобиля в то время, как у врача, довольно богатый человек, состоятельный, решили, что соберут самые ценные вещи, сядем в машину и поедем дальше на Запад. Немцы тоже предлагали пражским жителям, предоставляли вагоны для имущества, и так далее. Очень небольшой процент русских этим воспользовался. Отец сказал: я не хочу никому быть обязан, ни с кем связываться, и так далее. Потом задумались. По опыту Первой мировой, гражданской, первый человек, у которого будут болеть ноги, нас из этой машины высадит, и хорошо, если еще живы останемся.
Придумали второй вариант. У нас было три велосипеда, местный кузнец сделал платформу, которой соединили, получился четырехколесный монстр, посередине была люлька для меня, для малыша, мой брат должен был ехать на запасном велосипеде.
Иван Толстой: Малыш, вам уже было три года.
Алексей Келин: Три года. После всего этого отец понимал, что это бредовая идея, что это может плохо кончиться, как-то еще возгордился и сказал: почему я должен все время убегать? Я же ни в чем не виноват. Россию любил, проливал за нее кровь и свою, и чужую, делал всегда все, что считал правильным и нужным. Так что казачья поговорка: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Остаемся здесь, будь что будет, Господь, может быть, спасет. Если я не останусь живым, семья останется на насиженном месте, и так далее.
Перепрятали все, что можно было спрятать, у знакомых, друзей самые ценные вещи, литературу, и так далее, часть вещей успели сжечь, кое-что зарыли в саду, ждали, что будет. Местное население ликовало, радовалось. Аббат в монастыре и его священники вместе с ним задрали рясу и плясали перед картой, передвигали флажки, как передвигается Красная армия. Отец им говорил: «Я понимаю, что все радуются освобождению, но вам как-то не совсем к лицу, потому что вы же понимаете, что вас ждет?». - «Почему, это же наши братья-славяне, они нам помогут, они нас освободят».
Пришел 1945 год, приехали русские части, все, конечно, радовались, а у русских эмигрантов душа была в пятках, те, кто остались, ждали каждую минуту, была очень напряженная ситуация. Один из друзей моего отца, очень хороший хирург, у него был очень большой дом, очень богатый, зажиточный человек, он переоделся, взял крепкие ботинки, вещевой мешок с продуктами на спину и пошел в сторону Германии. Вся больница была в окнах, врачи его спрашивали: «Куда вы?». Он говорит: «Я не хочу, чтобы меня эти застали». - «Но это же наши братья-славяне, ваши русские идут». - «Нет, это не мои, к сожалению. Я пришел сюда с голой задницей, с голой задницей ухожу, все равно с собой ничего не заберу. А вам желаю много счастья в этом раю коммунистическом, который вас ждет». Все показывали пальцем — свихнулся человек. Потом вспомнили.
В 1945 году отца, конечно, арестовали, пришла за ним чешская полиция, уже по спискам чешской полиции. Сначала в тюрьме он пробыл несколько дней, туда нас еще пускали с мамой на свидания — это мое второе воспоминание, которое я запомнил, может быть, потому, что мама говорила папе: «Почему ты за решеткой? Ты же не зверь». А я: «Папа, почему у тебя слюни из глаз текут?». Потом долго не видел.
Взяли его сначала русские, передали потом военной полиции, снимали с него допросы: «Подпишите протокол, что вы вели подрывную работу против России, против Советского Союза». - «Зачем? Это же вранье, я ничего такого не делал». - «Мы вас все равно повесим, почему бы вам упираться — нет смысла». - «Если будете все равно вешать, так зачем грех на душу брать».
Потом был один момент, когда его вели в один из местных домиков. Сначала по ошибке конвоировали за город под развалины замка Орлик. Отец думал: раз здесь балки, значит тут расстреливают. Они посовещались, поняли, что не туда идут, привели в какой-то домик в правильный адрес, там в погребе было уже несколько арестованных. Во дворе висели качели, там на одной качалась петля, не знаю, если это чье-то творчество. Значит, пули жалко.
Тем не менее, остался в живых, увезли его в Моравию, где тогда был штаб СМЕРШа, там было очень много всяких допросов. Спасла отца книга стихотворений, которая была посвящена родине, Дону, любви к родине. Конечно, там было много всяких высказываний против коммунизма, против тоталитаризма, и так далее. Эти высказывания были подчеркнуты красным карандашом в этой книге, готовили приговор. Протокол должен был подписать начальник СМЕРШа, который ходил в форме лейтенанта, товарищ Ковылин, потом оказалось, что он был генерал. Он посмотрел, пролистал. Ему докладывали: вот посмотрите, какой вредитель, что он написал. Следователь сказал: «Если бы вы так за нас писали, мы бы вас озолотили. Почему же вы против нас пишете?». Отец сказал: «Я пишу то, что чувствую, во что верю — это зов сердца. Там ничего надуманного нет, стихи придумывать нельзя». Генерал Ковылин пролистал: «Там очень много стихотворений про Дон, я ведь оттуда. Я вечерком прочитаю». И потом рассказывал моему отцу: «Я читал, не отрываясь, всю ночь. У меня как будто скорлупа с души облупилась, я вспомнил детство, то, о чем старались, чтобы я забыл. Потому что мои родители погибли во время гражданской, и меня воспитывали в советском учреждении. Воспитали так, что я пошел по этой карьере. И вдруг вспомнилось все забытое, все названия местные, названия растений, атмосфера степи, запах полыни. Я понял, что просто такой человек не может быть плохим, и нельзя, чтобы его повесили и убили, просто нужно спасти».
Он спас отца и спас причем неоднократно. Потому что этот штаб приезжал к нам в гости несколько раз. Как раз, к счастью, во время одного приезда местный комендант решил, что надо немножко реквизировать у нас в доме. Потому что это был комендант, который сначала облагал большим налогом всех местных фабрикантов в Гумпольце, этот город называли чешским Манчестером, там была большая текстильная промышленность. Все с удовольствием платили большие деньги, чтобы остаться в порядке. Когда приехали, сказали: тут у нас сведения, что у вас картины русских передвижников, украденные в Советском Союзе. «Как я мог красть картины, я покупал здесь картины, мне хотелось собрать все, что здесь появилось, чтобы вернуть в будущем в Россию». Были два грузовика с автоматчиками, оцепили весь дом. И мама моя решила, что единственное спасение в этой ситуации, чтобы отца снова не увезли или не убили где-нибудь, надо просить этих ребят из СМЕРШа. Они где-то в речке купались за домом, мама взяла мою корзинку с пеленками и побежала. Солдат попросила, что мне нужно повесить эти пеленки в саду, пустите, пожалуйста. Они посмотрели — только пеленки. Идите. Побежала. Эти ребята лежали на лугу: «Спасайте. Приехал какой-то майор Гончарук, у него два грузовика с автоматчиками, я боюсь, что опять мужа убьют или арестуют. Что нас ограбят — бог с ним, лишь бы муж остался». Они говорят: «Идите, выгоните в шею, надоели уже нам». Мама говорит: «Как я могу, я же женщина, а тут автоматчики». «Мы сейчас оденемся, придем».
Они пришли в расстегнутых гимнастерках. Майор Гончарук начал кричать на генерала Ковылина: «Лейтенант, почему у вас расстегнуто, почему вы не по форме?». А тот, у него соломинка была во рту, он ее выплюнул, говорит: «Майор, знаете что, убирайтесь по-хорошему отсюда». «Что вы себе позволяете?». Он к нему подошел, вытаскивает из гимнастерки красную книжечку, открывает. Отец рассказывает: «Я никогда не видел, чтобы человек так поменялся на глазах». Он позеленел, посинел, начал щелкать каблуками: «Извиняюсь, извиняюсь, извиняюсь. Я не знал, меня надули эти чехи. Это все страшно. Пожалуйста, извините». Он говорит: «Вы перед доктором извинитесь, перед его семьей. Вы их перепугали. Так же себя нельзя вести». Полез обнимать моего отца и целовать. Так что таких историй было несколько.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, отец каким-то образом был связан с власовцами, с РОА?
Юрий Цурганов: Нет. Единственное, что было: недалеко от нас в 35 километрах был Гавличков Брод - городок, где был военный аэродром. Там была одно время летная часть Русской Освободительной Армии. Сохранилась фотография, где два летчика держат меня на руках. Эту фотографию долго прятали даже передо мной, чтобы я не задавал ненужные вопросы раньше времени. Потом я уже не успел расспросить о деталях, к сожалению.
Иван Толстой: Завершал выступление на конференции петербургский историк Кирилл Александров. Подводя итоги, он вызвал бурю эмоций у собравшихся. Вопрос о том, кого считать освободителем Праги, никого не оставил равнодушным. Хотя Кирилл Александров всего лишь методично расставил события по своим местам. Советую нашим слушателям быть внимательными: некоторые утверждения выступающего могут показаться совершенно неожиданными.
Кирилл Александров: Мы провели первую в истории конференцию, на которой в свободной, без какого-то принуждения и давления атмосфере мы могли коснуться такого самого сложного, наверное, вопроса в истории Второй мировой войны. Самое главное, мы должны поклониться организаторам - Игорю Золотареву и Марине Добушевой.
Я думаю, что самое главное, что вы должны извлечь, — эта конференция не должна быть последней. Не надо больше Пражского града, в гораздо более скромных условиях. Как вы знаете, я руководитель Головинских чтений, мы уже провели четвертое чтение, в этом году в Париже. Приятно, что у нас начался год, и тут присутствуют участники Головинских чтений тоже. У нас открылся год тем, что мы помянули 70 лет смерти генерала Головина, генерал Головин очень горячо поддерживал власовское движение. Собственно, последнее письмо, которое он в жизни написал, написал Петру Николаевичу Краснову о работе над своими уставами для Власова 31 декабря 1943 года, а уже 10 января он умер от воспаления легких. То, что год заканчивается вашей конференцией в таком прекрасном городе, — это потрясающее событие. До последнего момента не верил в то, что она состоится и больше всего не верил, что мне удастся приехать.
У меня есть технические замечания по организации, полезные, не полезные — это в частном письме напишу, сейчас не повод обсуждать. Я бы хотел акцентировать внимание на некоторых очень важных проблемах. Начну с резолюции. Я объясню свой текст, который я написал, вроде бы, он по смыслу не отличается от того, что огласил уважаемый Игорь Золотарев, но в нем есть очень существенные терминологические, как мне кажется, отличия. По духу — нет.
«Участники первой международной конференции по истории антисталинского протеста в годы Второй мировой войны, приуроченной к 70-летию провозглашения Пражского Манифеста, считают необходимым отметить участие солдат и офицеров Первой пехотной дивизии войск Комитета Освобождения Народов России (РОА) в боях против нацистов, военнослужащих, проливших свою кровь и отдавших свои жизни за свободу чешского народа. Необходимо увековечить память погибших в Праге и Пражском районе солдат и офицеров Первой пехотной дивизии генерал-майора Буняченко».
Я поясню, в чем дело. Конечно, в частных разговорах можно употреблять словосочетание «освободительное движение», но на академическом уровне, будем честными, это кажется не совсем корректным. Потому что само это словосочетание «освободительное движение» вызывает массу вопросов не только со стороны непросвещенной публики, но даже профессиональных историков. Мне кажется, самая важная мысль, которую я сейчас хочу озвучить, я не говорил о ней на конференции, не было места в докладе, - понимаете, в чем дело, совершенно бессмысленно говорить о той человеческой трагедии, о которой мы говорим, связанной с историей эмиграции, с историей советских граждан, участвовавших в боях на стороне противника, соответственно, с историей власовского движения, и так далее, вне контекста отечественной истории, российской истории первой половины ХХ века. Грубо говоря, точка отсчета должна быть 80-90 годы XIX века, когда все эти люди родились, и 1955 год, когда была объявлена амнистия. Вот только если четко представлять себе, что в эти 70 лет произошло, только тогда поступки, мотивации поведения наших персонажей всех, о которых мы говорили, становятся внятными и понятными. Власовское движение или освободительное движение, как его называла вторая волна или сами власовцы, — это только на самом деле эпизод, небольшой, очень трагический, очень кровавый, яркий, драматический, но это эпизод сопротивления подсоветских людей сталинскому большевизму, которое по сути началось с конца 1920-х годов. Все тезисы Пражского Манифеста, положения встречаются в документах, подпольных листовках антисталинской оппозиции 1930-х годов. Я сейчас не буду касаться, что это за люди в Красной армии, бывшие партийные работники, студенты, интеллигенты, и так далее, неважно. Соответственно, антисталинскому протесту предшествовало белое движение и первая волна русской эмиграции.
Не было бы никогда власовское движение таким сильным, ярким, если бы не начался поиск языка между новой Россией и старой, двух Россий. Я не могу, к сожалению, согласиться с уважаемым Владимиром Петровичем Мелиховым, пожалуй, единственное в чем, когда он вчера говорил о том, что люди из лагеря рисковали своей жизнью, когда они в лагере (гитлеровском – ИвТ) могли пробыть в безопасности, и прочее. Это утверждение очень серьезное, оно нуждается в сильной коррекции. О каком периоде идет речь?
Владимир Мелихов: 1944 год.
Кирилл Александров: 1943-44 год. Но даже в 1943 году мотивация людей, которые подавали рапорта в РОА, была совершенно разной. Я это со всей ответственностью заявляю. Но есть там еще одна проблема: человек подавал рапорт в восточные войска Вермахта или в РОА, еще куда-то, у него мотивация в процессе менялась. Руководствуясь стратегией выживания, в школу РОА он приходил с сознательным заключением. Я разговаривал с одним власовцем, который мне сказал: «Я настоящим власовцем стал только на Колыме в 1949 году».
Поэтому здесь не должно быть никаких крайних оценок. В свою очередь, в трагедии советских пленных виноват не только Гитлер, но и Сталин — это очевидно. Поэтому нужно быть корректными в формулировках, точными. Никакой Русской Освободительной Армии никогда не существовало — это миф, этот термин даже нельзя употреблять на самом деле. Русская Освободительная Армия — это пропагандистский штамп, это условное фиктивное обозначение всех русских батальонов в составе восточных войск германского вермахта, у которых был свой главнокомандующий генерал-инспектор восточных войск, сначала это был Хермих, а потом с 1 января 1944 года генерал Эрнст Кестринг. Власов сюда никак не вписывается — это был до определенного момента человек, который выполнял пропагандистскую функцию, надеялся, что все эти восточные части ему будут переподчинены. И то, что мы называем Русской Освободительной Армией, на самом деле это войска Комитета Освобождения Народов России.
Я попытался вчера в докладе кратко обрисовать, из кого они состояли, сколько их было. В общей численности это всего 10% советских граждан, которые несли военную службу на стороне противника в годы Второй мировой войны. Там примерно 1 200 000, а их примерно 120 тысяч, кого можно назвать власовцами.
Очень четко нужно говорить, кого мы власовцами называем. Уважаемая Анастасия Васильевна (Копшивова – ИвТ), когда показывала фотографии русских людей в немецкой форме, это не власовцы, они к Власову никакого отношения не имели, у них другие нашивки на форме.
Собственно говоря, власовцев в феврале 1944 года можно по пальцам пересчитать. Это потом казаков, с другой стороны чинов Русского корпуса уже по состоянию на весну 1945 года можно и нужно называть власовцами, потому что юридически их статус изменился. Понятно совершенно, что только Первая дивизия, которая составляла всего одну восьмую часть от общей численности власовской армии, приняла участие в боях за Прагу.
Прагу никто не освобождал, ни власовцы, ни Красная армия. Потому что Первая дивизия вошла в Прагу, разведывательные части 6 мая, 7 мая подтянулась вся дивизия. Утром 8 мая Второй полк Артемьева Вячеслава Павловича прикрывал отступление дивизии, когда она из Праги ушла. После этого примерно в 10-11 утра 8 мая в Прагу вошли пражские части войск СС, Прага опять оказалась занята немцами. И только в 16 часов дня 8 мая немцы капитулировали, подписали акт капитуляции, он опубликован чешскими историками. В 18 часов вечера в городе прекратились бои. В 0 часов 45 минут 9 мая Германия официально капитулировала, уже по московскому времени, а не берлинскому. Только в половине пятого утра 9 мая появилась Первая механизированная бригада третьей или четвертой гвардейской танковой армии. От 8 часов утра Прага была занята частями трех советских армий — 13, 4, 34 гвардейских танковых.
То есть к тому моменту, когда власовцы из Праги ушли, Прага еще не была свободна, а когда пришла Красная армия, Прага уже, война закончилась де-юре, немцы капитулировали Чешскому национальному совету.
Поэтому правильнее говорить о том, что Первая дивизия спасла город от разрушений, она оттянула на себя основные силы немецкого гарнизона и, соответственно, было бы гораздо больше жертв среди гражданского населения и жителей города, если бы не Первая дивизия. Но говорить о том, что власовцы освободили Прагу, нельзя. Это не мой даже тезис, это тезис покойного Станислава Альфредовича Ауски, который в 1982 году об этом написал, когда вышло издание его книги на русском языке. Поэтому здесь нужна точность формулировок, лучше самих себя поправить, нежели нам будут указывать и возражать наши идеологические оппоненты.
Наверное, последнее, что я хотел сказать. Позиция генерала Власова во время пражского восстания. Не надо пугать здесь присутствующих, никаких документов, которые бы могли радикально изменить впечатление о Власове, опубликовать невозможно. Максимум, что не осталось опубликованным, и я примерно знаю, что там лежит, — это документы о службе Власова в Китае и материалы закрытого партийного собрания, на котором обсуждалось его поведение. Но материалы этого партийного собрания дезавуированы двумя партийными характеристиками Власова после прибытия из Китая и проверкой номенклатуры ЦК ВКП(б) в феврале 1942 года, когда Власова сектор ЦК аттестовал на должность будущего заместителя командующего Волховским фронтом, для Сталина эта записка готовилась. Черным по белому там написано, что во время прохождения службы при оперативном управлении армией Китайской республики характеризуется положительно. Власов никогда в Китае не был главным военным советником, поэтому он не мог переломить ход боевых действий на фронте, он был советником при губернаторе Янь Сишане — это совершенно глухая провинция. Вместо положенных 6 месяцев он провел в Китае почти 18. Его командировку постоянно продлевали — это лучшее свидетельство его заслуг. Личность Андрея Андреевича сложная, идеализировать его ни в коем случае не нужно, я об этом постоянно пишу. Современники отмечали его грубость, матерщину, любитель женщин, любитель выпить — это все имело место быть. Некоторые даже говорили — двуличие, актерство.
С другой стороны, это был человек совершенно бескорыстный. Когда, простите меня, его арестовали, у него 30 тысяч всего рейхсмарок нашли, золотое обручальное кольцо — это ни о чем на самом деле. Советские генералы, которые были в Германии, разворовывали миллионами марок, все документы опубликованы. Власов был человек, который мог отдать последнюю папиросу незнакомому совершенно посетителю. Курильщики знают, что это такое. Это был человек на самом деле ни к какой роскоши никогда не стремившийся. Его сотрудничество с Штрик-Штрикфельдом и решение принять участие в освободительном движении было искренне. Его позиция по отношению к Праге была мотивирована двумя очень существенными аргументами: нельзя вмешиваться в пражское восстание, потому что это не даст дивизии уйти в американскую зону, и Власов боялся, что немцы применят авиацию и тяжелую артиллерию против других плохо вооруженных частей власовской армии, и это сорвет их движение по тому маршруту, который был комитетом разработан. Всё. Позиция совершенно нормальная для главнокомандующего и естественная.
Раз так получилось, что мы должны отметить роль власовцев, то это, конечно, нужно сделать.
