Поэту Сергею Стратановскому 5 декабря исполнилось 70 лет. В издательстве "Пушкинский фонд" у него вышла новая книжка стихов – "Молотком Некрасова".
Тем, кто во время оно был вхож в квартиры, котельные и дворницкие петербургского литературного андеграунда, никогда не забудется летящий голос, срывающийся на дискант, стремительно поднимающийся вверх по неровной лесенке стихов.
Российский Марс.
Больной орел. Огромен.
Водитель масс. Культурфеномен.
Полнощных стран герой. Находка для фрейдиста.
Он ждет, когда труба горниста
Подымет мир на бой.
Так начинается трехчастная композиция "Суворов", от которой 30 лет назад у завсегдатаев тех самых котельных и дворницких перехватывало дыхание.
"Вперед, вперед, за мной
к вершинам Альп, к победе!
Суворов светом Божьим осиян".
Идет на бой страна больных медведей,
Поет ей славу новый Оссиан.
Только что незаметный человек сидел у стола, потягивал вино и что-то бормотал глухим голосом, бесконечно тянущим гласные, может, рассказывал о Публичной библиотеке, в которой он прозаически служил, кажется, всю жизнь, в отличие от романтических собратьев по цеху, ведших ночные разговоры с музой при свете газовых горелок. Только что он машинально поправлял пиджак, ибо никогда не было замечено на нем растянутых свитеров и прочих живописных лохмотьев, – и вот, стакан отставлен, голова запрокинута, взгляд, ускользая из-под очков, теряется где-то в холодной дали, и всем с первого звука этого голоса, вдруг чудесно окрепшего и прояснившегося, ясно: поэт.
Но вождь филистимлян Костюшко
Воскликнул: "О братья, смелей
Пойдем на штыки и на пушки
Сибирских лесов дикарей,
И Польша печальной игрушкой
Не будет у пьяных царей.
Потом эти стихи вышли из котельных, из квартир, чьи стены они расцвечивали фантастическими сполохами брани и мысли, и пошли гулять по белу свету, забредя даже в стены Дома писателей, хранившие зловещие отзвуки охоты, гона, травли Добычина, Пастернака, Эйхенбаума, – список длинен и печален, как зимняя Нева за окном. Подполье кончилось, и многие его герои пробкой влетели в случайный пестрый пантеон только потому, что успели побыть дворниками и истопниками, повосклицать бессмертное "старик, ты – гений", хлопая друг друга по плечам, – чтобы так же быстро улетучиться из памяти и из литературы. А Сергей Стратановский остался.
Суворов в деле рьян.
Он – богатырь, Самсон,
Он – не тамбу́р-болван
и не парадный сор.
На поле брани – львом,
в штабах – разумной птицей
И пред полнощныя царицей –
юродивым рабом.
Сергей Стратановский остался поэтом, остался при своем сером костюме и Публичной библиотеке, только книги стали выходить не машинописные – "Эрика" берет четыре копии", – а настоящие. Каждая новая книга созревает и падает, как спелый плод. Когда спрашиваешь, куда ведет его время, есть ли у него то, что в умных книжках называется "путь поэта", он задумывается и качает головой. Но ответ у него есть – видать, он и сам не раз спрашивал себя об этом.
– Я бы скорее представил свое творчество в виде некоего дерева, на котором в разное время вырастают разные ветви, разные книги. Вот недавно была книга "Иов и араб", это, в основном, ветхозаветные сюжеты, "Смоковница" – и ветхозаветные, и новозаветные, а вот книга "Граффити" – она о современности, она построена в виде надписей на стенах в разных местах города – есть "Надписи на площади Революции", есть "Надписи на площади Победы", "Граффити на брандмауэрах и пакгаузах".
И все же, какие бы ветхозаветные листья не шумели на этих ветвях, они все равно звучат так, как будто речь идет о том, что происходит сегодня.
Если можно пролить
Жизнь безгрешных животных
и взвалить их погибшие туши
Жизнедавцу на жертвенник,
значит можно отправить в расход
И тебя, брат мой Авель.
Это стихотворение из книги "Иов и араб" – "Оправдание Каина". А новая книга, "Молотком Некрасова", двухчастная: одну часть условно можно называть исторической, вторую – современной, хотя переборка между двумя отсеками тоненькая, и "молоток Некрасова", кажется, вот-вот ее пробьет. Кстати, о молотке – причем он тут? На первой странице – эпиграф из Мандельштама: "Как будто вколачивал гвозди /Некрасова здесь молоток". И рядом стихотворение самого Стратановского, предпосланное всей книге:
А теперь у нас – молотком Некрасова
Гвозди настала пора вколачивать.
Только возраст не тот,
да и душа устает.
Ум ленивее, грудь холодней,
А свобода? Вроде вчера и была,
А сегодня скукожилась.
В стихотворение, отсылающее к Мандельштаму, завернута еще и цитата из самого Некрасова – Ум ленивее, грудь холодней, – как будто и не стихотворение это, а круглое зеркальце, нитяная ловушка для снов с цветными перышками, качающаяся на ветке. Да почти все эти стихи – такие ловушки для снов, маленькие круглые зеркала, повернутые так, чтобы поймать отражение – вот, хотя бы Ходасевича, так и называется, "An Mariechen (реплика на стихотворение Ходасевича)". Но не только литературные – человеческие, исторические подобия волнуют поэта.
Был ли подобный Маресьеву
Летчик-герой, но на той
Стороне, среди асов Германии? –
Вопрошает поэт сам себя и с готовностью сам же себе отвечает – да, был:
Стал ходить на протезе,
но вскоре, подобно Маресьеву,
В строй вернулся,
на свой истребитель и в бой
Устремился во имя
своей ястребиной Германии.
И сразу же сухая "конструкция войны", сидевшая в голове, с легким треском переворачивается, зыблется, качается – как в свое время качалась столь же засохшая конструкция "Суворова". Гражданская война, революция, школьная программа, умирающий Плеханов – все это качается и зыблется на одной ветке, а на другой – качается и зыблется жулик – автоподставщик, и "крестный облет вертолетами православных обителей", и либеральный критики, и бизнесмен, поучающий сына – что есть успех, и явление Киприды "на остров оффшорный", и одинокий прохожий, сбитый насмерть, да так и брошенный на дороге. Прошлое прорастает в настоящее, их невозможно разбить, даже "молотком Некрасова".
Есть в этой книжке стихотворение со странным названием "Монолог Хайрема Максима, изобретателя пулемета", по словам Сергея Стратановского, принципиально важное для него.
– Меня всегда волновала тема насилия, и раньше, и сейчас. Например, в 70-е годы я написал композицию "Суворов" – о государственном насилии, тогда же написал "Гайдамаки" по мотивам Шевченко, это уже о народном насилии, и все время меня эта тема не отпускает. И в этом стихотворении она тоже присутствует, хотя, конечно, это не было каким-то рациональным заданием, я это осознал уже потом. Оказывается, Ганди, когда был в Англии, почему-то встретился там с эти самым изобретателем пулемета "Максим". О чем могли говорить известный сторонник ненасилия и изобретатель пулемета, это для меня абсолютная загадка, но это послужило толчком для стихотворения. Другое стихотворение на историческую тему – о Павле Когане, поэте, погибшем на войне. Меня поразило, что знаменитая "Бригантина", которая поднимает паруса "В флибустьерском дальнем синем море", была написана в 1938 году, в разгар террора, и Коган, и Кульчицкий – все они жили в этой атмосфере, и повальные аресты не были тайной для них, все это происходило рядом с ними. И, конечно, "Бригантина" – это эскапистское стихотворение, даже наивно эскапистское. И психологически очень понятно, почему они все пошли на фронт – чтобы уйти от ужаса террора, когда непонятно, что происходит, и пулю можно получить от своих. А на войне понятно, кто враг, то есть психологически там гораздо легче.
– Сергей, а легко ли сейчас поэту, нужен ли он вообще?
– Да, ощущение ненужности очень сильное, очень острое. Оно не личное – у меня книги выходят, есть определенная востребованность, отклик. Но вот я тут был в Мраморном дворце на выставке художников андеграунда – в память о событиях 70-х годов. Тогда действительно искусство невольно становилось неким социальным фактором, пространством свободы, которого советская жизнь была лишена. Этот момент свободы был и в литературе – в поэзии, в прозе. А сейчас оказывается, что свобода как бы и не нужна. А значит – не нужна и культура, потому что творчество – это всегда нечто новое, то, чего не было, и свобода – это тот воздух, которым оно дышит.
В маленькой книжке "Молотком Некрасова", как в некоем космосе, кажется, есть все, в том числе и проблема теодицеи – как косточка внутри плода:
Газы убойные, бомбы,
бронеакулы в морях
И по суше ползущие бронезавры –
Вот дела рук его.
(Рук Человека, не Бога.)
Рассуждения как будто наивны, но логика тверда, вера крепка, как у деревенского богомаза, изображающего ад на западной стене храма, и все вместе преображает стихотворную ткань в робкое пророчество:
Газы убойные, бомбы…
длится суббота Бога,
Длится сон Его звездный,
и поэтому зреет в умах
Мысль о новом Спасителе.
Как роспись храма заканчивается сценами судного дня, так и книжка заканчивается картинкой, по сути – вполне апокалипсической:
Сознанье – зеркало.
В него глядится Бог.
В нем отражаются созвездья смертостойкие,
Но вдребезги его вдруг кто-то разобьет,
В межзвёздье выбросит, и в мусоре небесном
Копаясь, словно бомж,
найдет однажды Бог
Осколки острые,
Сохранности достойные.
Сергей Стратановский пишет свое дерево темперой – в нем нет жирного масляного блеска, рисунок наивен, как лепет юродивого, но краска намертво впитывается в грунт. "Молоток Некрасова" ему точно не страшен, про молот времени – никто ничего не знает, но хочется стоять под этим древом, слушать его шелест и вторить ему, шевеля губами.
