Иван Толстой: Внимая ужасам войны. Сегодняшний выпуск посвящен самым беззащитным людям всех катаклизмов – детям. Дети на фоне Русской смуты. В документальном цикле о Первой мировой войне сегодня воспоминания двух детей, брата и сестры. Они, разумеется, не участвовали ни в каких военных или общественных событиях, не оставили своего места в политике или культуре старой России: они еще были малы по возрасту. Но детей этих знала чуть ли не вся Россия – мало-мальски читающая, во всяком случае. Эти дети – многократные жертвы судьбы.
Дети Столыпина. Они пережили чудовищный взрыв на отцовской даче на Аптекарском острове в Петербурге в 1906 году (причем, трехлетний Аркадий при обрушении балкона получил травму головы и перелом ноги), они остались без отца после убийства премьер-министра в Киеве в 1911-м, и в 1917-м они стали детьми ненавистника революции Петра Столыпина.
После революции, когда вся семья бежала из столицы, клану Столыпиных удалось на некоторое время соединиться на Украине в Подольской губернии в имении князей Щербатовых: Елена Аркадьевна Столыпина была замужем за князем Владимиром Щербатовым. В 1920 году красные заняли и разгромили имение. Владелицу Марию Щербатову с дочерью расстреляли, Ольгу Столыпину, в то время еще барышню, поймали, потому что она нарочно медленно убегала, чтобы другие могли спастись, — по существу, она пожертвовала собой. Ее ранили в легкое, и после нескольких дней мучений она скончалась. Аркадий с матерью схоронились в какой-то канаве, налетчики их найти не смогли.
Ну а потом и для них, как и для двух миллионов россиян, наступила эмиграция, на что, после всего пережитого, нет смысла даже и жаловаться.
В 1964 году корреспондент Радио Свобода записал воспоминания Аркадия Петровича Столыпина для большого цикла к 50-летию революции. Пленок было много, но когда я пришел работать на радио, в архиве от них остались одни слезы. Я долго пытался найти их следы по самым разным хранилищам.
И вот почти 15 лет назад в Нью-Йорке в маленьком частном архиве совершенно случайно была обнаружена большая коробка со старыми пленками. Владельцы архива, американские энтузиасты, приобретшие эти записи по случаю, не знали даже, на каком языке говорят неведомые голоса («кажется, по-сербски, - сказали они, - впрочем, мы не уверены»).
Это были десятки воспоминаний россиян - участников Первой мировой, революции и гражданской войны. Драмы, исповеди, размышления у микрофона. Только малую часть этих записей, сделанных специальными корреспондентами Радио Свобода, удалось использовать в передачах 1960-х годов. Кое-что повторялось в 70-е. Остальное сочли балластом и отдали в Америку.
В нашем выпуске – дети на фоне смуты. Аркадий Столыпин.
Аркадий Столыпин: Родился я 2 августа 1903 года в нашем имении Колноберже тогдашней Ковенской губернии. Это было перед самой первой революцией 1905 года. У меня впечатление, что это было двести лет тому назад, настолько тогдашняя обстановка была патриархальная и отличается от той, которая сложилась потом и которую мы видим сегодня. Там, в нашем ковенском имении — это был наш дом, наш очаг, там протекли лучшие годы моего отца, там он начал всю свою деятельность. Там при контакте с крестьянством зарождались первые его мысли о земельной реформе, о земельном устройстве. И там протекало, с маленьким перерывом на время революционных событий, почти все мое детство до страшного августа 1914 года, когда началась Первая мировая война.
- Будьте добры, расскажите немного о вашей семье. О вашем отце, наверное, расскажете немножко спустя, а о вашей матери, ваших сестрах и братьях.
Аркадий Столыпин: Нет, братьев у меня не было. Мать очень пеклась о нас, потому что отца мы видели сравнительно мало. У меня было пять сестер, трое еще теперь в живых. Все они были старше меня, я был шестым ребенком, самым младшим, поэтому меня больше, пожалуй, баловали, чем других. Особенно после взрыва на Аптекарском острове, об этом я скажу позже, когда я был ранен, поэтому ко мне относились с особым вниманием и с особым интересом, стараясь всячески меня побаловать, что даже сестрам было несколько обидно. Хотя мать была взыскательной и строгой. Домашняя наша обстановка в Литве была очень старинная, хотя дом был скромный. Там была мебель и библиотека, которую дед мой генерал Столыпин, участник многих войн, перевез из старого подмосковного имения, которое упоминал Лермонтов в некоторых своих стихах. Оттуда была перевезена обстановка и мебель, которую Лермонтов видел в своем детстве. Большая библиотека, много разных бумаг, была такая бережливость, все это было сосредоточено в стенах нашего литовского имения. И там впервые были разговоры о наших предках, которых я, как в сказках бывают злые и добрые герои, тоже делил на добрых и злых предков. О злых предках говорили полушепотом — это были, в первую очередь, братья Зубовы, мой прадед Николай Зубов и его брат князь Платон Зубов, оба участвовали в заговоре и убийстве императора Павла Первого.
- Они считались злыми именно поэтому?
Аркадий Столыпин: Именно поэтому. К злым относились и мои дядюшки со стороны матери. Один из них командовал Преображенским полком, и у него был обед с заговорщиками раньше, чем они двинулись на Михайловский замок. Другой - адмирал, командовал Кронштадтом. И когда Петр Третий подплыл на своей яхте со своей свитой, он ответил с высоты кронштадтских стен, что у нас больше нет императора. Так что о них говорили шепотом. К добрым предкам относились, в первую очередь, генералиссимус Суворов, на дочери которого как раз этот злой прадед Николай Зубов был женат. К добрым предкам относились генерал Горчаков, защитник Севастополя, о котором много хранилось воспоминаний в доме, и наконец, несчастный поэт Лермонтов, так рано погибший на дуэли.
- Горчаков, ваш предок, было какое-то родство между ним и Горчаковым министром иностранных дел, канцлером Горчаковым?
Аркадий Столыпин: Да, они были двоюродные братья, это были две линии. Жили и фигурировали в больших делах в те же времена.
- Девичья фамилия вашей матери была..?
Аркадий Столыпин: Девичья фамилия моей матери была Нейдгардт. Ее дед генерал Нейдгардт тоже командовал на Кавказе и участвовал в подавлении восстания декабристов. Со стороны отца некоторые родственники, дядюшки были друзья Пестеля, Рылеева и так далее. Тут тоже два течения таких.
- А в этих рассказах, сказках, как вы говорите, фигурировали декабристы? Если да, тогда они считались злыми или добрыми?
Аркадий Столыпин: Они считались злыми, потому что моя мать рассказывала, как ее дед их подавлял, что нужно слушаться. Вообще вся обстановка того времени складывалась из престижа власти и уважения к ней. О том, что некоторые другие предки были близки с декабристами, я, конечно, узнал значительно позже. Несколько слов о социальной обстановке того времени. Особенно поразила меня близость, которая у нас у всех была к литовскому крестьянству. Наши рабочие литовцы считались чуть ли ни членами семьи. Для них давался ежегодный праздник с плясками, на котором все мы присутствовали, в которых мы участвовали. Первые мои друзья был сын кузнеца и сын садовника, которые совершенно как близкие товарищи на равной ноге играли со мной и вспоминали меня значительно позже, после революции. Совсем особняком были две деревни русских староверов, которые жили своей особой замкнутой жизнью. Там было много стариков, которые помнили старину. Самый замечательный из них был старый крестьянин Исай, которому было около ста лет и который необычайно красочно описывал то, что он видел в своей молодости, в своей крестьянской жизни, во время своей солдатской службы. Больше всего он любил императора Николая Первого. «Это был настоящий царь — рост высокий, волосы яркие, как скажет, что-нибудь, видно, что это царь. Прежде я был совсем молод, был Александр Первый, но это был хитрый государь, того мы меньше любили. А теперь это, к сожалению, не царь, а царенок», - говорил он с грустью.
- Это он говорил о Николае Втором?
Аркадий Столыпин: Да. Мой отец любил говорить с ним, чтобы чувствовать, каково было отношение крестьянства к власти и что говорили те же староверы, более молодые, потому что у них был особый патриархально-семейный уклад, они чрезвычайно говорили прямо в своих высказываниях.
- Может быть вы расскажете немного больше о своем отце? Какие у вас первые воспоминания об отце?
Аркадий Столыпин: Самые первые — это когда я совсем маленьким еще ползал, он меня ласкал. У него была правая рука полупарализованная. Потом во время беспорядков под Саратовской губернией, когда был съезд земских врачей, где было большинство евреев, где он их защищал, камнем попало ему в руку. То, что меня поражало — это его полубольная рука, которой он меня ласкал, первые слова, которые он мне говорил тогда.
- Вы, несомненно, были любимцем отца просто потому, что вы были мальчиком, последним из детей?
Аркадий Столыпин: Я думаю, да. Еще совсем маленьким он любил говорить: «Вот мой наследник». Это меня поражало просто. Наследник в моем воображении — это был сын государя, и вдруг он меня тоже так назвал, меня это поразило. Особенно я себя чувствовал гордо от такого названия. В нашей жизни, чтобы закончить этот раздел, особое место занимало местечковое еврейство, которое принимало необычайно близкое участие в нашей жизни. Все это были лавочники, которые знали малейшие подробности о том, как мы живем, на праздники приглашался особый еврейский оркестр, который играл и который всегда приходил. И какое-то теплое отношение местного еврейства было к нам. Уже позже, после революции, в 1921 году, темным вечером я приехал назад на нашу железнодорожную станцию, часть семьи уже была в Колноберже, и какой-то молодой еврей на своей подводе подвез, он узнал, видел, что везет какого-то молодого 16-17-летнего юношу. Показал, когда мы проезжали, такие груды камней, потому что в лесу дорога была песчаная и проезд по ней был очень трудный, он с грустью показал и сказал: «Все это памятники Столыпина». Эта не сделанная дорога с этими грудами камней, которые были приготовлены в то время.
- Вы оставались в вашем имении до какого года?
Аркадий Столыпин: Был период, когда мой отец был назначен министром 1906-1907 года, не то, в 1908, не то в 1909 мы вернулись назад. Я помню смутно, что было раньше, это у меня более или менее свелось воедино. В 2006 году был взрыв на Аптекарском острове, я как будто что-то смутно помню, но, вероятно, больше по рассказам. Помню, как я потом лежал раненый, с раной в голове, с переломанной правой ногой. Сестра моя старшая Наталья лежала с обеими переломанными ногами. Это был шок такой. И после этого меня, как я говорил, более берегли, как не особенно сильного ребенка, воспитывали. Это был первый рубеж в жизни, если можно так сказать.
- Вам тогда было около трех лет?
Аркадий Столыпин: Около трех лет. Это я помню плохо. Помню более ясно то, что было потом — жизнь в Зимнем дворце. Более раненных поселили в хороших апартаментах. Сестра лежала в комнате Екатерины, где была кровать с балдахином. Рядом огромная комната, которая позже была кабинетом Великого князя Николая Николаевича, которая служила кабинетом императору Павлу, где он принимал приближенных и царедворцев, пока рядом в соседней комнате умирала его мать. Между обеими комнатами была ванная, уборная, в которой с Екатериной Великой сделался удар. Очень много выпускали нас наружу из-за состояния моего здоровья, из-за революционного времени. Много я бродил по залам Зимнего дворца с няней, которые стали особым полуволшебным миром. Разговаривал, с кем мог. Особо красочной фигурой был старый камер-лакей Илья с такими белыми бакенбардами. Он тоже, как и Исай у нас в деревне, рассказывал об императорах, но по-другому. Показывал апартаменты последних императоров. Он помнил Александра Второго, Александра Третьего, показывал их вещи, всякие мелочи их быта. Так что я постоянно приставал к нему, так же, как и мои сестры, чтобы узнать разные рассказы о том, какова была жизнь в Зимнем дворце, когда еще государи в нем жили.
- Какие особенно вам запомнились рассказы или какие-то вещи, которые говорил старый лакей?
Аркадий Столыпин: Необычайная гуманность Александра Второго, необычайная внимательность даже к самым молодым лакеям. Когда он поздно по ночам работал, отпускал спать, чтобы люди, которые прислуживали ему, не утомлялись слишком много. Очень много подробностей о вежливости его и о благородстве его характера. О нем, пожалуй, рассказывал больше всего.
- Именно об Александре Втором были эти рассказы? Скажем, об Александре Третьем он не так говорил?
Аркадий Столыпин: Не так, мало сравнительно. Весной 1917 года, после Февральской революции, мы на набережной встретили Илью, и он шепотом рассказывал, что было потом. Говорил, что при мне вынесли из Тронного зала трон царей, где еще сидела Екатерина. Одновременно на нем был красный бант, и мы с матерью его упрекнули: что же вы одели красный бант? Он сказал: «Это из предосторожности только». Это показывает присутствие какого-то малодушия, которое охватило самых разных людей самых разных слоев населения, которые, конечно, не могли совершенно сочувствовать тому, что произошло. После Зимнего дворца мы переехали в 1909 году на Фонтанку — это дом шефов жандармов, министерский дом, огромный, довольно удобный и уютный, где уже я, будучи чуточку взрослым, тогда мой отец начал больше заниматься мною. Он работал бесчисленное количество часов в день от обеда до поздней ночи. После вечернего обеда в 7 часов вечера он гулял по гостиным. Часто водил меня с собой, рассказывал сказки, разговаривал. Помнится мне сказка про Ивана Завьялова, молодого казака, из которого отец сделал такого героя. Мне хотелось непременно, чтобы была война, я требовал от отца, чтобы была война. Он войны не хотел, говорил, что войны не нужно России, по крайней мере, в течение 10 лет, чтобы она окрепла. Я требовал, чтобы была война. Наконец, он рассказал, как была война с Турцией, как Иван Завьялов отличался.
- Иван Завьялов — это выдуманный герой?
Аркадий Столыпин: Да. Потом отец больше обращал внимания на то, что я говорю. Где-то я черносотенные песни научился петь, где поют: «Бело-сине-красный союз прекрасный, по улицам гуляет, жидов пугает». Отец перебивал, говорил, что нужно говорить «евреи», нельзя говорить «жиды». В этот же министерский период на Фонтанке мне запомнились первые лица, которые приходили к отцу. Обычно мне полагалось спать, режим был серьезный, распределение времени строгое. Вечером я открыл дверь кабинета отца и увидел, как он за столом сидит вместе с Гучковым, как отец что-то страстно Гучкову рассказывает и объясняет, тот совершенно загипнотизированный слушает, впившись глазами в отца, слушает, что отец ему говорит. Отец часто, мать потом говорила, скорбел о безлюдии, о том, как трудно найти подходящих людей. Они с Гучковым особенно много разговаривали, проводили время, он один из самых талантливых, лишь бы он не сорвался. Визиты Гучкова, разговоры с ним уже в те времена мне врезались в память.
- Гучков в то время занимал какую должность?
Аркадий Столыпин: Он был лидером партии октябристов в Думе, одной из двух партий — одни были октябристы, другие националисты. Они поддерживали политику отца, особенно в первый период, аграрного переустройства, переселения в Сибирь, возрождения флота, вообще все эти первые меры, которые были приняты после первой революции. Другое впечатление произвел Милюков. Я открыл какую-то дверь, он шел важный, напыщенный, как-то сразу шарахнулся в сторону. Мать надо мной шутила: «Ты его, наверное, испугал». Он думал, наверное, что какое-то покушение сделают, пришел в страшные какие-то министерские места. Было чувство какой-то предубежденности у него, как, очевидно, у многих кадетов после всего того, что исходит от власти, что с ним самим может что-то случиться.
- Ваш отец когда-нибудь говорил что-нибудь о Николае Втором?
Аркадий Столыпин: Он при мне говорил матери, они часто говорили между собой по-французски, была такая манера, чтобы прислуга не понимала. Он говорил с таким умилением: «Я люблю маленького императора, который не так силен, как были прежние Романовы». С каким-то чувством умиления, что его нужно защищать, помогать, нельзя оставлять. У него было, я думаю, именно такого рода чувство.
- Вам помнятся какие-то другие высказывания, критика вашего отца относительно других людей, тех, которые играли какую-то роль в истории? Какие-нибудь маленькие замечания, которые у вас остались в памяти?
Аркадий Столыпин: Он очень уважал Коковцева как талантливого казначея, но находил, что он слишком бережлив, и Коковцев его раздражал. Он иногда повторял его слова, что: «Петр Аркадьевич, откуда мне делать деньги — из петербургского воздуха, из невской воды?». Вот такие замечания Коковцева, когда необходимы были кредиты, было жизненно важно в те или другие области жизни страны, вот это его раздражало, хотя он чрезвычайно его уважал и чрезвычайно с его мнением считался, с талантливым казначеем, берегущим казну, главным образом. Более близкие отношения у него были с Кривошеиным, министром земледелия, аграрного устройства, который был чрезвычайно талантливым человеком, которого я, пожалуй, встречал больше всех после смерти отца.
- Кто еще был постоянным гостем, скажем, на обедах, на ужинах или вообще гостем в вашем доме? За исключением тех, о ком вы говорили - о Гучкове, о Милюкове, о Коковцеве? Может быть, еще кто-то был, кого вы помните как регулярного посетителя вашего дома?
Аркадий Столыпин: Регулярные - члены Государственного совета, некоторые пожилые тоже приезжали. Приходилось громко говорить, потому что они были полуглухие, чтобы они слышали все это. Помимо этого устраивались регулярные обеды, куда меня не пускали, то с земскими деятелями, то с губернаторами, то еще с какими-нибудь чиновниками. Отец старался устраивать регулярные обеды с различимыми категориями лиц для того, чтобы ближе с ними познакомиться и в более непринужденной обстановке обсуждать вопросы, которые их интересовали и входили в поле их деятельности. Это уже я их не видел. Из министров, пожалуй, больше всего Коковцев, Кривошеин, Тимашев, министр торговли и промышленности, который был очень симпатичный и добрый человек, к нему мать очень хорошо относилась, он тоже довольно часто бывал.
- Какие у вас воспоминания остались, связанные с кончиной вашего отца, с гибелью вашего отца?
Аркадий Столыпин: Пожалуй, мне уже было больше 7 лет, последние месяцы его жизни запомнились у нас в деревне. Тогда у него впервые пошатнулось здоровье, он взял 6-недельный отпуск, чего никогда с ним не случалось. Писал пятилетний план дальнейший благоустройства России, который не дошел, о котором мало что известно. Пожалуй, тогда, может, из-за состояния здоровья, может, из-за оппозиции, которая началась тогда справа, у него было чувство близости его личной кончины и близость какой-то катастрофы, которая надвигалась на Россию. Как потом нашли его завещание, и там была фраза: «Пусть меня похоронят там, где меня убьют». Его и похоронили в Киеве. И он устно тоже это говорил. И потом вообще о будущей судьбе России, государства говорил, потом часто повторяла мать: «Несколько лет они проживут на моем жиру верблюда, а после этого все рухнет, все пойдет прахом». Такие же фразы, такого же рода он говорил. Сравнивал Россию с человеком, который идет по болоту: «Одну ногу вытянут после меня, когда меня не будет, другая повязнет. Ее вытянут, опять другая повязнет». Такого рода были высказывания. Это лето, тогда было непонятно его близким, он посетил всех, кого он знал еще с ранней своей молодости, когда он был предводителем, начинал свою деятельность. Простился со всеми ближайшими помещиками, крестьянами, со всеми соседними деревнями. Чувство обреченности перед отъездом в Киев, судьбы, которая нависла над всем этим. Дальнейшее слишком известно, чтобы об этом говорить. Это был киевский выстрел у Покрова и конец всего этого периода. Уже военные года и приближение к революции.
- А как же протекала ваша жизнь после смерти отца и до 1917 года? Может быть вы бегло расскажете, где вы жили, где вы учились, какие впечатления у вас остались?
Аркадий Столыпин: Учился в частной гимназии, мы жили в Колноберже. Я регулярно опаздывал на школьные занятия каждую осень, потому что были открытия памятников или школ имени отца в сентября, были всякие церемонии, с которыми приходилось считаться. Это была частная гимназия, где нас было мало.
- А где она была, она была в Колноберже?
Аркадий Столыпин: Нет, гимназия была в Петрограде. Многие городовые около нашего особняка помнили и отдавали честь по-прежнему. Было какое-то чувство уютности и не отрыва от всего того периода, который был до этого. Отрыв произошел только во время Февральской революции. До этого какое-то было продолжение, где все еще напоминало отца, многие люди, его окружавшие, еще появлялись на семейном горизонте. Постоянно были какие-то открытия памятников, школ и разных других вещей его имени.
- А сколько вам лет было в 1917 году?
Аркадий Столыпин: В 1917 году мне было 12 с половиной лет во время Февральской революции.
- С какими воспоминаниями у вас ассоциируется Февральская революция?
Аркадий Столыпин: С воспоминаниями того, что вначале никто ничего как следует не понимал. Мы как на спектакль смотрели из окон нашего дома на все эти шествия полков, шествия солдат, которые шли к Думе. Смутно шли речи об отречении. В Думе Гучков, такие люди, которые как будто дорожили государственностью, было чувство какой-то бестолковщины, непонимание, что произойдет далее и надежда, что все-таки жизнь войдет в нормальное русло. Не было ни малейшего представления о том, что раскрылась какая-то бездна.
- А ваш дом где был в Петрограде?
Аркадий Столыпин: Он был между набережной и Таврическим дворцом. Все эти полки, большинство этих шествий проходило мимо нас — это широкая часть улицы, которая являла постоянно собой спектакль чего-то. Раньше там проводили, после падения Перемышля, австрийских военнопленных. Так же как на спектакль мы смотрели после на Февральскую революцию до того, как начались вечерние обыски, когда вдруг начали появляться какие-то группы солдат, которые сами не знали, что они ищут, задавали всякие бестолковые вопросы. Просто им было любопытно и интересно гулять по дому и посмотреть, что в нем происходит.
- Эти обыски были после Февральской революции?
Аркадий Столыпин: Сразу после. Первые недели, первые даже 10 дней после Февральской революции, после отречения государя. Тогда моя мать раздражилась и написала письмо Гучкову, который был военным министром, что так жить невыносимо. И нам поставили охрану из дисциплинированных солдат в передней, которые никого не пускали. И вот в один революционный вечер вдруг к нам без предупреждения приехал военный министр Временного правительства Гучков, чтобы посмотреть, все ли в порядке, довольны ли мы тем, что он устроил. Под этим предлогом завязался какой-то контакт, он чувствовал себя виноватым после всего того, что он натворил, ему хотелось опять войти в эту обстановку нашу домашнюю, как он бывал во времена отца. Помню, как он сидел, рассказывал про отречение Государя и в какой-то степени все звучало каким-то оправданием, что он и другие заговорщики иначе поступить не могли. Как будто с тенью отца в этой обстановке семейной ему хотелось объяснить свое поведение. Чувствовалась какая-то мелочность в его словах и раздражение против Государя, что я никогда его не любил, поэтому охотно пошел в заговор против власти. Помимо критики вполне заслуженной того, что делала царская власть в последнее время, было какое-то личное чувство неприязни. И потом напускной оптимизм. Мать его спросила про Государя. Да, себя прекрасно чувствует, живет спокойно в Царском селе с семьей. Либо это был напускной оптимизм, либо совершенное непонимание того. Это был шаг к дальнейшим ужасным событиям, которые в конце концов и привели к екатеринбургской трагедии.
- Эти месяцы после Февральской революции, скажем, март, апрель, май, у вас ассоциируются какие-то впечатления, воспоминания с этими временами, скажем, весной 1917 года? Или жизнь текла более-менее нормально, вы продолжали посещать вашу гимназию?
Аркадий Столыпин: Более или менее все нормально, я продолжал посещать гимназию. Удивлялся, что там все срывали орлов, некоторые люди стали говорить вещи, которые они раньше не говорили, критиковать все решительно до мелочей. Теперь критикуют Хрущева, и жена была не хороша. Вот это удивляло. Такой особой разницы нет. Больше боялись немцев и войны, чем революции. Думали, что все войдет в норму, не было такого чувства полного хаоса, который приближался.
- А летние месяцы 1917 года вы продолжали оставаться?
Аркадий Столыпин: Нет, мы поехали в Скандинавию. Это была просто фантазия проехаться в другую страну, в Норвегию. Мы там катались на автомобиле, играли в теннис и так далее. Потом у матери сделалось какое-то жуткое предчувствие, что Государя могут казнить, слухи о том, что его вывозят из Царского села, что было первое восстание большевиков и что нужно как можно быстрее вернуться домой. Осенью мы вернулись в Петроград и были поражены, застав его уже каким-то угрюмым, с малым количеством знакомых лиц, с первыми продовольственными трудностями серьезными, с рационированием хлеба и так далее. После этой отлучки попали в какую-то обстановку, которая нас поразила. Но тоже уму-разуму нас не научила, мы тоже думали, что это из-за начала войны, что немцы под Ригой и Рига уже взята, в конце концов все эти временные трудности уладятся.
- Вспоминая эти годы после смерти отца, ваша семья жила в хороших финансовых условиях?
Аркадий Столыпин: Да, у нас были доходы, Государь назначил матери пенсию в размере жалования отца, так что никакой разницы не произошло.
- Ваше финансовое положение как-то изменилось после Февральской революции?
Аркадий Столыпин: Начинали уже поговаривать: из имения уже ничего не приходит, что придется сдать часть петроградского особняка и как-то съежится. Что, когда мы вернулись, и произошло, мы остались только в части наших апартаментов, начиная с сентября. Так что уже первые неприятные признаки.
- Здесь я хотел попросить вас немножко рассказать о ваших сестрах. Вы просто назвали бы их имена и как-то очень быстро сказали бы о том, что с ними произошло и как текла их жизнь.
Аркадий Столыпин: Старшая, Мария Петровна, была замужем за Борисом Ивановичем Боком, морским офицером, героем Порт-Артура, он был на военной службе при морском штабе в Петрограде. Потом, когда уже стало ясно, когда мы вернулись из Скандинавии, что назревает катастрофа, муж старшей сестры умолял мать опять перевести все финансы, все, что возможно, в Норвегию и опять уезжать. С ним были бесконечные споры, он никого не убедил. Мать и сестры думали тоже, что все устроится. Он со старшей сестрой уехал в Скандинавию, мы их увидели значительно позже, в 1921 году. Вторая сестра, Наталья Петровна, которая была ранена на Аптекарском острове, с разбитыми ногами, осталась хромой на всю жизнь, была замужем за князем Юрием Волконским, морским офицером, и была на юге России, не то на Кавказе, не то в Севастополе. В это время приходили отдельные письма, мы о ней знали довольно мало.
- Вторая ваша сестра еще жива?
Аркадий Столыпин: Нет, она умерла в Ницце, но уже значительно позже, в 1949 году. Елена Петровна была замужем за князем Щербатовым, и они жили в деревне в Подольской губернии, туда мы и поехали потом, когда наконец решили покинуть Петроград. Приехали в Киев, потом поехали к сестре, где и провели два года гражданской войны раньше, чем уехать за границу. Четвертая, Ольга Петровна, была еще барышней, оставалась при матери. Потом ее убили большевики в 1920 году. Просто всех нас ловили в этой деревне, поймали ее, потому что она намеренно убежала, чтобы другие могли скрыться, пожертвовала собой. Ее ранили в легкое, через несколько дней мучений она умерла. Младшая, Александра Петровна, была еще барышней, тоже находилась с нами в Петрограде, потом в Киеве. Уже за границей вышла замуж за графа Кайзерлинга, за такого балтийца, у которого были какие-то остатки имущества в Латвии. Вот это были пять сестер, из них трое еще живы.
- А какие еще живы сейчас в 1964 году?
Аркадий Столыпин: Мария Петровна, самая старшая, живет в Соединенных Штатах, уже вдова. Елена Петровна Щербатова, теперь Волконская, которая живет в Риме, у нее три дочери, две от первого мужа, одна от второго. Александра Петровна, которая теперь вдова, которая живет в Париже.
Иван Толстой: Аркадий Петрович Столыпин. Сын премьер-министра не остался просто сыном знаменитого государственного деятеля. Он прожил в эмиграции интересную и достойную жизнь. Cвое среднее образование он закончил в Риме. В 1924 году поступил во французскую военную школу Сен-Сир, но прервал учение по состоянию здоровья. Женился на дочери бывшего французского посла в Петербурге и до начала Второй мировой войны проработал в банке. С середины 1930-х он связал свою судьбу с эмигрантской политической организацией Народно-Трудовой Союз (НТС) и по его заданию был послан в Венгрию для организации подпольного радиовещания на Польшу, в которую вот-вот должны были вторгнуться советские войска.
С 1942-го по 1949-й он был председателем французского отделения НТС, затем ведал «сектором иностранных сношений», долгие годы избирался председателем Высшего суда НТС.
Как профессиональный журналист и редактор он служил в агентстве «Франс-Пресс», выпустил несколько публицистических книг: «Монголия между Москвой и Пекином», «Поставщики ГУЛага», «На службе России: Очерки по истории НТС». А еще в 1920-е написал книгу об отце.
Аркадий Петрович скончался в Париже в 1990 году.
В конце своего рассказа Аркадий Петрович упомянул свою здравствовавшую тогда, в 1964-м, сестру Александру. С дочерью премьер-министра Столыпина Александрой Петровной Кайзерлинг также беседовал корреспондент Радио Свобода.
Александра Кайзерлинг: Воспоминания об отце, хотя он был гораздо дальше, чем моя мать, но со всеми неприятностями мы всегда обращались к нему. Например, моя сестра очень поранила себя и боялась сказать, она пошла и записалась в его канцелярию. Когда ее очередь пришла, она пришла и показала отцу руку, которую она поранила. Он сказал: «Хорошо, что ты пришла первой». И тогда он позвонил нашему доктору.
- Вы помните вашего отца как человека строгого?
Александра Кайзерлинг: Нет, веселого. Он с нами вечно танцевал, мать играла на фортепиано перед тем, как мы шли спать. Он по очереди всех нас приглашал танцевать. Я была такая короткая, что я в воздухе танцевала. Когда он думал, мать должна была все время играть на фортепиано, он ходил по кабинету в деревне — это я очень хорошо помню. Руки за спину и думал. Он нам читал, когда было время, читал Гоголя, читал всех русских классиков. Когда случались неприятности, он никогда не спускал слабости нам. Когда я падала с лошади слишком часто, молчал, молчал, когда же он увидел, что все мое лицо изранено, потому что лошадь меня копытом ударила, он мне сказал: «Если ты еще раз упадешь с лошади, то ты будешь ездить сзади в коляске, как старая дама». С тех пор я не падала или, если я падала, старалась скрыть свои неприятности.
- Вы мне рассказывали до этого маленькие интересные воспоминания о ваших сестрах или об одной сестре относительно их политических взглядов и о разговорах, которые происходили между ними и отцом.
Александра Кайзерлинг: Мы все были довольно левые. Моя старшая сестра всегда оппонировала отцу, он очень это любил. Говорил, что любит разъяснять то, что делает. Я помню, девчонкой я пошла с ним гулять, и он мне объяснял, что такое аграрная реформа.
- Вы помните, как он вам объяснял?
Александра Кайзерлинг: Хорошо не помню. Но я помню, что он говорил, что не должно быть сделано скачка, должно быть сделано естественным путем. Я помню, мой отец подал в отставку, когда Государственный совет провалил его реформу о морских штатах. Он, кажется, дня три-четыре был в отставке. Как он сказал моей матери, что Государственная дума провела закон, а старики в Государственном совете, которых он всех лично знает, они провалили, что с ними тяжело работать.
- А вы не помните того, что ваш отец говорил о Государе?
Александра Кайзерлинг: Он говорил, что он с ним очень часто бывает и что очень трудно с ним сблизиться как с человеком. Во-первых, была большая оппозиция императрицы, которая не любила моего отца.
- Это вы заключаете из того, что потом читали?
Александра Кайзерлинг: Сразу после взрыва на Аптекарском острове, который был в 1906 году, который я очень хорошо помню, мы сидели все в гостиной. Я добежала о балкона и увидела, как подъезжает ландо с людьми, которые бросили портфель и закричали «Да здравствует русская революция!». Была масса народу у моего отца, это была суббота, день приема. Мой отец давал руку какому-то господину, у которого вдруг голову оторвало. Совсем не было слышно шума. Мой отец выбежал, он единственный остался не раненный. Он выбежал и начал подбирать раненых, они остались наверху в доме, который начал ломаться.
- А этот портфель, бомба, они попали в нижний этаж?
Александра Кайзерлинг: В нижний этаж в приемную, где масса народу сидело, почти все были убиты. Мой отец должен был пробегать через трупы. Моя мать, которая была на втором этаже, прыгнула вниз и попала в щель. Она пошла к моему отцу.
- Все дети были наверху?
Александра Кайзерлинг: Дети были наверху. Мой брат и моя сестра Наталья, балкон, на котором они сидели, упал, и они оба были очень ранены. У сестры ноги были почти оторваны.
- Вы начали говорить о тех воспоминаниях, о Государе.
Александра Кайзерлинг: Когда мой отец, наконец, нашел моего брата, мать сразу поехала к Государю. Нас повезли в Зимний дворец. Когда мы ехали в Зимний дворец, то мы проезжали под мостами, подо всеми мостами были трамваи, которые были полны народа с красными флагами. Я испугалась и спряталась под скамейку. Мой отец узнал это, но не наказал. Я помню, что мы попали в Зимний дворец, мой отец не хотел жить в Зимнем дворце, но Государь сказал, что это приказ, потому что нас будут там лучше оберегать. Когда мою сестру ранили, и она лежала в Зимнем дворце, в один день пришел Распутин. Он пришел незваный благословить мою сестру иконой. Когда дошел слух до моего отца, что Распутин в комнате моей сестры, он пришел и попросил его немедленно уйти. После этого он был в большой оппозиции и выслал Распутина домой в Сибирь. Императрица его просто возненавидела за это и всегда была в оппозиции Государю, потому что императрица не хотела пускать моего отца.
- Еще один вопрос, я хочу вернуться к тому, что вы уже сказали. Вы сказали, что ваши сестры левые. Может быть вы расскажете о каких-то разговорах, которые происходили, и споры между сестрами и отцом? О чем сестры говорили, и как им отвечал отец?
Александра Кайзерлинг: Я помню, что они были очень передовых реформ все. Говорят, что народ бедствует, надо отдать немедленно всем, не пользуясь лишним. Мой отец говорил, что отдать бестолково, ничего из этого не выйдет, что надо возможность обрабатывать землю, давать землю, не обработанную раньше — это облегчит им возможность работы.
- Вы помните, Аркадий Петрович мне рассказывал об этом, о смерти отца и о похоронах его, о связанных ваших воспоминаниях об этом?
Александра Кайзерлинг: Были в деревне. Я помню, нам передали, что мой отец ранен, а потом убит. Мы поехали сразу в Киев, мой отец был в Печорской лавре в Киеве, где его хоронили. Помню, все полки послали своих представителей. Когда его выносили, знамена опускали. Я помню очень хорошо, что какой-то мужик, наверное, старообрядец, хотел сказать слово и как его оттолкнули жандармы. Я помню, что Государь не приехал на похороны моего отца, его очень критиковали за это все. Переписка была Государя с императрицей, императрица писала, когда убили моего отца, в ложе были две княжны, Государь и болгарский наследник престола. Татьяна Николаевна написала, что она всю ночь не спала. Императрица написала: «Какой вздор! Как можно из-за этого всю ночь не спать?».
- У вас остались какие-то воспоминания о знакомых, о сотрудниках, о друзьях вашего отца? Самое интересное, мне кажется, было бы узнать, кого ваш отец считал своим другом и тем самым приглашал к себе домой, разговаривал с ним. Может быть у вас остались такие воспоминания о ком-то?
Александра Кайзерлинг: Кривошеин, которого отец считал своим преемником. Кривошеин был из очень простой семьи, он был крестьянином. Его жена часто спрашивала у моей матери, как надо воспитывать детей. Мать говорила, что это никакой роли не играет, что он невероятно умный человек. Я с ними говорила гораздо позже, когда я уже взрослой была. Я помню, что когда были разговоры у отца, нас не пускали. Я помню, когда я учила экзамены, я учила ночью, рано утром вставала в 6 часов утра, мой отец только шел спать и уже вставал в 9 утра, когда он шел на работу, а мы шли учиться.
- Когда-нибудь, вы помните, в вашем доме бывали кто-нибудь из лиц, которые были вокруг двора?
Александра Кайзерлинг: Великие князья. Да, в Зимнем дворце играли, Николай Николаевич под стол садился, я помню. Константин Константинович приходил, он с нами обращался как с детьми. Но я его видела без отца, потому что они проходили через нашу комнату, останавливались и играли, шли к моей раненой сестре.
- А кто вам запомнился как самый милый, самый приятный, кто обращал больше всего внимания на вас, на детей?
Александра Кайзерлинг: Константин Константинович. Потом я помню, это уже гораздо позже было, Сергея Владимировича. Я помню великих княжон, но это опять-таки, когда из сестер делали фрейлин, они должны были представляться императрице, императрица благословила моих сестер. Моя мать сказала: «Боже, это тебе принесет несчастья». Все, что она трогает, приносит несчастья. Я помню, насколько императрица стеснялась, бедная. И мама говорила, насколько Государь был проще. Я его видела на парадах. Он на нас не обращал внимания, но я видела. Что он был очень прост в обращениях, но никогда не пускал к себе с открытой душой. Я помню, мой отец говорил, что он просил Государя подписать бумагу о какой-то реформе. Государь говорил: «Посмотрите за окном, как играет Алексей Николаевич, как он мило играет». И отец говорил: «Ваше величество, не смотрите в окно, а подписывайте, что я вам говорю». А когда дал Государь конституцию, мой отец сказал: «Поздравляю, ваше величество, с конституцией». Государь привстал и сказал: «Это вынужденно». Он не хотел ее давать.
- А этот первый разговор, когда ваш отец хотел, чтобы Государь подписал — это вы сами слышали?
Александра Кайзерлинг: Я подслушивала. Он боялся давать реформы, думая, что этим он делает грех. Власть, которая дана ему Богом, скорее признание, чем власть. Мой отец очень любил Государя, очень боялся за его ужасное упрямство и слабость. Он искал крепкого человека, он искал его в Кривошеине. Тот человек, который убил моего отца, ему говорили, что это Багров. Я, кстати, с его другом познакомилась во время революции. Мой отец говорил: «Я видел в его глазах, когда он в меня стрелял, что искренне хочет счастья народу, а вовсе не убивать людей». Оказалось, что этот человек был всегда предателем, он был предателем и левых, и предателем правых.
- После революции, когда вы познакомились с другом Багрова, что это за человек? Может быть, вы назовете его фамилию?
Александра Кайзерлинг: Черкасский его фамилия была. Его брат был издателем газеты «Копейка». Он был комиссаром в деревне в Подольской губернии. Этот Черкасский учился вместе с Багровым. Он говорил, что этот человек всегда выдавал всех и что они, левые, считали его предателем, так как он тоже служил охранником. Говорил, что охрана закрыла глаза на убийство моего отца. С левых сторон я спрашивала, они говорили, что, вероятно, это правда, мы очень хотели смерти вашего отца.
Иван Толстой: Александра Петровна Кайзерлинг. Несколько слов о ее дальнейшей судьбе. За границей она вышла замуж за графа Льва Кайзерлинга, прожила, как большинство Столыпиных, долгую жизнь и умерла в 1987 году в возрасте 89 лет.
Беседу с братом и сестрой записал в 1964 году в Париже сотрудник Радио Свобода историк Алексей Малышев.
