Александр Марков. Одиссеас Элитис. – СПб.: Алетейя, 2014. – 276 с.
Впервые представляя русскому читателю интеллектуальную биографию Одиссеаса Элитиса (к слову сказать, вообще первое в мире высказывание об Элитисе в этом жанре – автор умудрился опередить в этом даже самих греков, чтящих в Элитисе одного из величайших своих поэтов), филолог, историк литературы и филологии, философ Александр Марков делает нечто, существенно выходящее за рамки простого жизнеописания своего героя – хотя и это само по себе уже было бы для русского читателя открытием.
Да, разумеется, поневоле приходится выполнять просветительскую работу – едва ли не от азов.
Элитис – фигура столь же значительная, сколь и ярко-характерная для европейского модернизма, заметно более известного нам в его западноевропейских изводах. "Как теоретик искусства, оригинальный интерпретатор европейского интеллектуального наследия, создатель экспериментальных форм поэзии, – пишет Марков, – он стоит в одном ряду с Рильке, Паундом, Валери, Элиотом". Естественно, у той культурной работы, которую выполняли соратники Элитиса по модернизму, был и своеобразный греческий вариант, и своеобразные греческие задачи (причем Марков показывает, что эти, локальные вроде бы, обстоятельства и их литературные, интеллектуальные результаты достойны быть интересными и за пределами Греции). Эти греческие особенности всеевропейской интеллектуальной заботы и могут быть рассмотрены наилучшим образом на примере Одиссеаса Элитиса, поскольку среди своих современников-поэтов он – действительно один из самых крупных. Он должен быть прочитан как часть европейского текста.
При всем этом где Элитиса точно нет, так это в русском читательском сознании. Ну ладно, пусть не в массовом, от массового сознания в отношении глубоких и сложных поэтов ожидать ничего и не приходится, – но в общем просвещенном сознании, в системе его связей. Нет его там, хотя он у нас даже переводился, и даже не так мало. В 2008 году в "Иностранной литературе" печатались переводы Ирины Ковалевой и Софьи Ильинской с довольно подробной вступительной статьей первой из переводчиц. "Переводить его, – писала тогда Ковалева, – невероятно трудно, ибо его поэзия живет внутри языка. Правда, те высокопрофессиональные переводчики, которые брались за это, оказывались на высоте – С. Ильинская, Ю. Мориц, Л. Якушева. Однако переведены буквально единичные стихотворения. Ни один сборник Элитиса – за исключением "Песни героической и траурной о младшем лейтенанте, погибшем в Албании" – до сего дня не переведен на русский язык целиком. Наиболее представительные на сегодня публикации – в антологии "Геракл и мы" (1983) и в книге "Поэты – лауреаты Нобелевской премии" (1997), во многом дублирующие друг друга". В том же 2008-м в серии "Греческая библиотека" издательства О.Г.И. вышел единственный, не очень большой – в сотню страниц – сборничек русского Элитиса, "Концерт гиацинтов", в переводах тех же Ковалевой, Ильинской и Милены Арутюновой. Два года назад на сайте Gefter.ru публиковался и небольшой образчик прозы Элитиса – "Особливый путь" – текст, охарактеризованный в коротком предисловии как "ритмизованные размышления об индивидуальном опыте". Публиковались они почему-то без указания имени переводчика, но что-то упорно заставляет меня думать, будто это был сам Александр Марков, занимающийся Элитисом не первый год.
Во всяком случае, Марков точно выводит своего героя из русского языкового не(до)бытия – и в больших объемах: все тексты Элитиса в книге – и стихи, и отрывки из эссеистики – приводятся исключительно в собственном переводе автора. Опять-таки, для того чтобы сделанное было большой работой, достаточно было бы и одного этого. Вполне можно было бы, например, издать сборник переводов с комментариями – уже было бы весомо. Но автору этого явно мало.
Марков занимается Элитисом не просто как поэтом, но как интеллектуальным явлением, рассматривает его как точку схождения многих и разных смысловых линий. Биографии поэта как таковой отдана лишь первая часть книги; во второй рассматриваются его взаимоотношения с разными областями и современной ему, и предшествующей ему культуры.
И, наконец, Марков делает из Элитиса фигуру русского культурного сознания и русской рефлексии. Вот тут уже без монографии, разумеется, никак не обойтись – притом такой, которая втягивает в себя обширные пласты греческой и европейской культуры, – и такой, какую, пожалуй, мог написать только Александр Марков с его индивидуальнейшим умственным устройством.
Марков не был бы самим собою, когда бы и в греческом поэте, хотя бы и издавна осмысляемом, не нашел повода к свойственной ему вообще энциклопедичности, – Марков – человек такого свойства, что под его руками, как у царя Мидаса, в золото, в подобный повод превращается совершенно всё, о чем бы он ни заговорил. Элитис, "ярчайший из поэтов "гимнического" склада", по его словам, наследует "одновременно классической античной образности, изощренности византийской поэзии и европейскому модернизму". Таким образом, поэт дает своему биографу возможность продумать гораздо более широко поставленный вопрос: какие поэтические результаты способны дать эти три вполне разноустроенные традиции, сошедшись в одном человеке – во взаимодействии друг с другом, да еще и с индивидуальностью автора? Каковы принципы, образующие из этой разнородности единство и удерживающее его?
По существу, Марков представляет нам анализ целого культурного состояния – или даже нескольких таких состояний, пришедшихся на годы активной творческой жизни Элитиса. А прожил он долго, с 1911 по 1996 год, вместив в себя практически весь XX век и пережив (переросши?), по существу, тот самый модернизм, который в первой половине столетия вызвал его к жизни как культурное явление. Не говоря уже о том, что по всей книге рассыпаны – способные срастись в отдельное исследование – экскурсы в своеобразие греческого, средиземноморского способа переживания и осмысления тем и проблем, характерных для современной Элитису Европы. (Вообще, автор (не)лишний раз подтверждает то давнее мое подозрение, что по-настоящему написать историю культуры или какого-то ее фрагмента можно не иначе, как пропустив все это через описание некоторой, штучной и единичной, соединившей это в себе личности.)
Так, мы узнаем – коротко, на уровне упоминания, почти мимоходом – "важнейшее отличие греческой версии психоанализа" – с одним из приверженцев которого, поэтом Андреасом Эмбирикосом, вождем греческого сюрреализма и "первым греческим психоаналитиком", случилось общаться молодому Элитису – "от основных европейских версий". "Греческий психоанализ откровенно маскулинный: главное внимание в нем уделяется не "влечению к матери", а "поискам отца", и греческий Эдип – это прежде всего странник, а не тиран". А другой соратник Эмбирикоса по сюрреализму, поэт, живописец и эссеист Никос Энгонопулос "попытался обобщить психоаналитический опыт расщепленного "я", произведя в нем моральную поляризацию: он стал различать "доброе либидо" и "дурное либидо". Узнаем мы и о том, как вообще строилась в тридцатые годы греческая литературная жизнь: после того, как "в 1922 году Малоазийская катастрофа положила конец "великой идее", а переворот боевого генерала Н. Пластираса и бегство короля разрушили прежнее доверие к демократическим механизмам", "литература стала больше связываться с кружками и журналами, чем с публичной деятельностью поэтов-политиков и поэтов-ораторов"; в каких сложных отношениях между собою находились, какими значениями нагружались тогда два варианта новогреческого языка – демотика и кафаревуса...
Все это относится к сюжетам, находящимся не то что на периферии русской картины мира, но по существу за ее пределами. И уж точно никак не вовлечено в активное осмысление – несмотря на то, что греческая культура куда менее, если вдуматься, чужда нам и далека от нас, чем, допустим, французская или немецкая (хотя бы уже в силу византийских корней и православной основы). Марков греческие, как бы "окраинные" культурные сюжеты в нашу картину мира вращивает.
Марков прочитывает Элитиса как часть среды – и как полноправную главу европейского текста, глядя изнутри которой, читатель получает возможность в известной степени иначе увидеть и другие его главы. Он не просто говорит о том, что Элитис – крупный поэт, он исследует анатомию и генеалогию этой крупности.
Вследствие всего сказанного, в книге о греческом поэте-нобелиате интересны, рискну сказать, едва ли не в равной степени, пусть и в разном отношении, как ее герой, так и его собеседник-автор: его принципы видения своего материала, работы с ним, те задачи, которые он себе ставит.
Говоря о европейской культуре, в которой действовал, с которой вел диалог его герой, Марков разумеет культуру отнюдь не только словесную, но разные уровни и формы человеческой реальности. (Слово, правда, занимает в этой реальности, насколько можно почувствовать на основе сказанного, – своего рода привилегированную позицию: оно фокусирует всё в ней происходящее, дает ему выявиться.) Так, мы найдем в книге главы об Элитисе и греческой революции, об Элитисе и художниках, об Элитисе и науке; размышления об отношениях Элитиса с современным ему греческим театром; о взаимосвязи его богословских интересов с его же радикальными политическими взглядами... И это для автора принципиально: он готов рассматривать едва ли не все, что оказывает влияние на поэтически осуществляющееся слово – и воспитывает понятийный инструментарий для рассуждения об этих предметах в их единстве. Марков терпеливо раздвигает рамки филологии – не нарушая их структуры и не переставая быть въедливо-основательным филологом.
Сама книга его, по признанию автора в первых строках предисловия, "возникла из глубокого убеждения, что кроме прямого влияния, которое изучают историко-филологические дисциплины, существует и непрямое влияние, нуждающееся в специальных методах изучения". Именно эти методы Марков потихоньку на отечественной почве и культивирует.
"Непрямое влияние, – объясняет он далее, – проходит через границы искусств: можно говорить о влиянии луны или реки на поэта ХX века (отчего же, однако, только XX-го?! – О.Б.-Г.) не меньше, чем влияние на него Бодлера или Рильке." Марков вообще чуток к тому, как слово и несловесное обмениваются взаимными воздействиями, – и Элитис, очень возможно, интересен ему в числе прочего и поэтому: формируя поэтические высказывания, он работал не только со словом. "Само составление сборников, – пишет автор, – было для Элитиса иконологическим экспериментом: Элитис не просто сам придумывал оформление, делая эскиз обложки и привлекая знакомых художников к оформлению, но и непосредственно следил за печатанием – он подбирал бумагу, шрифты, располагал текст на странице. Можно сразу вспомнить эксперименты авангардистов, но отличие Элитиса состоит в том, что авангардисты превращали книгу в подобие пластических искусств, тогда как Элитис стремился поставить классические искусства на службу вполне традиционной, культурной книжной форме".
Марков присматривается к подземным течениям идей и образов, приводящим к тому, что на того же Элитиса – человека вне всяких сомнений книжного – "повлияли не столько Лорка и Элиот, сколько дух византийской гимнографии и народной мифологии". Не менее готов он быть внимательным и к тому, что поэт знает всего лишь "понаслышке" – "но тем более глубоким и проникновенным оказывается это влияние".
Ну, я не знаю, как вообще возможно немедленно и категорически не влюбиться интеллектуально в автора, умеющего такое понимать; способного видеть боковым зрением нисколько не менее ясно и цепко, чем прямым. Связи такого уровня замечают и, тем паче, умеют с этим работать чрезвычайно немногие, поскольку, кроме грамотности, такая работа требует еще и большой чуткости и – что не менее важно – отсутствия снобизма.
Вот чего отчаянно жаль – это того, что в книге нет иллюстраций. Ни единой – за исключением портрета ее героя на обложке. А как важно было бы увидеть фотографии его на разных этапах жизни; образцы почерка; репродукции обложек его сборников – которые он так придирчиво оформлял, – его рисунков, картин тех художников, которые были для Элитиса особенно значительны! При том понимании взаимного влияния и проникновения слова и несловесного, их потребности друг в друге, которое и Александру Маркову, и его герою свойственно, как мало кому, – такое чувствуется просто необходимым. Даже хочется – хотя книга едва вышла – помечтать о ее переиздании, с иллюстрациями и отдельным, большим поэтическим приложением. А вдруг получится?
