Александр Генис: Век, особенно с такой богатой культурой и такой трагической историей, как ХХ, - естественная мера и подходящая дистанция, чтобы рассмотреть сегодняшний день в дальней перспективе и адекватном историческом контексте.
“История, - сказал Марк Твен, - никогда не повторяется, но она часто рифмуется”.
Особенно в последнее время - опасное время Украинского кризиса, когда пугающая тень 1914 года падает на все, о чем мы говорим и думаем.
Итак, в эфире - очередной выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1914 - век спустя:
парадоксы и аналогии
Вопросы, которые передачи нашего цикла задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
Александр Генис: Сейчас все вспоминают Первую мировую войну. Это лето наполнено ассоциациями, воспоминаниями, статьями, очерками и бесконечными рассуждениями о Первой мировой войне. Мы уже не раз говорили об этом событии и о том, как лично мы относимся к нему. Как в прошлом выпуске нашего исторического цикла вы совершенно справедливо сказали, это - первая историческая трагедия, которую мы воспринимаем как свою. Это не падение Рима — это падение нашей культуры, нашей цивилизации, именно так оно и ощущается нами до сих пор.
Сегодня я предлагаю поговорить о культурных рецепциях Первой мировой войны, а именно того первого военного лета, которое произвело огромное впечатление на культуру ХХ века. Ведь война была воспринята как нечто радостное — это была благая весть. Не зря это августовское безумие, когда в каждой из столиц провожали солдат с цветами и все ждали, что к Рождеству они вернутся и что начнется наконец какая-то другая - преображенная! - жизнь. Все устали от мира и ждали именно этого - преображения. В войне виделось искупление жирной буржуазной цивилизации, которая неспособна больше творить. Так ощущали дух времени самые тонкие натуры, например, Томас Манн, который считал, что война очистит Европу от ее накопившихся грехов и она станет более духовной, более возвышенной. Европа , считал Манн, должна быть освобождена от варварства русских, от купцов и обывателей англичан, от декадентов французов. Естественно, что все то же самое - с обратным знаком - считали и во Франции, и в Англии, и в России.
Соломон Волков: В России ведь тоже очень тонкие и эрудированные, высококультурные люди писали в таких же тонах. Я могу перечислить религиозных русских философов, Бердяев писал в таких же точно выражениях, имея в виду освобождение европейской культуры от “гуннского” засилья, от засилья гуннов, как тогда в России традиционно именовали немцев.
Александр Генис: С гуннами любопытная история. Дело в том, что гунны не имеют никакого отношения к немцам. Гунны — это азиатский народ, который покорил Рим и пришел из степей Азии, ничего общего с германцами они не имеют. Но сами немцы, сам кайзер использовал слово «гунны» для того, чтобы навести страх на своих врагов. Впервые это слово было применено еще во время покорения боксерского восстания в Пекине. Гунны так понравилось кайзеру, что он так именовал свои войска.
Потом эту тактику запугивания переняли все страны. Похожая ситуация была и с французами. За Францию, как известно, воевали колониальные войска, которые назывались зуавы, многие из них был чернокожими. Немцы распустили слух о том, что зуавы съедают пленных, ибо они людоеды из Африки. Самое интересное, что во Франции эта легенда очень понравилась, и французская пропаганда использовала ее. Они не спорили с этим слухом, а подтверждали его для того, чтобы нагнать ужас на врага. Вот такая была атмосфера в начале Первой мировой войны.
Так или иначе, все это нашло отражение в поэзии. Поэзия и Первая мировая война — вещи тесно связанные. Особенно в Англии, где английская военная поэзия считается третьим этапом в развитии английской лирики. Если первый рацвет— это елизаветинские поэты, второй — о поэты-романтики начала ХIХ века (Байрон, Вордстворд, Китс), то третьей вспышкой поэтических таланта считается Первая мировая война, которая дала великих фронтовых поэтов, таких как Роберт Грейвс, Зигфрид Сассун, Уилфред Оуэн. Каждое из этих имен — это величина первостепенная.
Соломон Волков: Их стихи использовал впоследствии Бенджамин Бриттен в своем военном реквиеме.
Александр Генис: Эти стихи вошли во все хрестоматии. Но первое стихотворение, которое стало знаменитым в эту войну, написал молодой английский офицер Руперт Брук. Это фигура необычайно обаятельная. Он был, как про него сказал Йетс, самым красивым молодым человеком в Англии. Он былочень образован. Он входил в элитарный кружок Блумсбери. Все у него было впереди. Когда началась война, Брук написал много стихотворений, но одно из них стало настолько знаменитым, что вошло навсегда в сердце Англии. Бруку поставлены памятники повсюду в Англии, потому что он умер очень молодым - в 1915 году, р от заражения крови от укуса москита, не от пули. Представляете себе, как это странно.
Соломон Волков: Это уже совсем ужасно и обидно.
Александр Генис: Но с другой стороны вряд ли его ждало что-то хорошее, потому что Брук с войсками вступал в Галлиполи, как известно, место трагической гибели очень многих английских, а особенно австралийских и новозеландских солдат. Так вот, это стихотворение «Солдат» существует в очень разных переводах, по-английски оно необычайно трогательно и очень, я бы сказал, гуманистично. Но и в русском переводе оно впечатляет, я посмотрел несколько переводов и нашел один, который передает, насколько это возможно, смысл этого стихотворения. Оно называется «Солдат».
СОЛДАТ
В земле богатой – побогаче прах,
Частица Англии, воспитанная ею,
В ее цветах любви, в ее аллеях…
Частица Англии из воздуха и света
Омыта реками и звездами согрета.
Знай, это сердце не подпустит зло.
Пульс в вечном разуме на тот конец приносит
Все то, что Родина зовет вином и хлебом:
Цвета и звуки, счастье и тепло,
Приносит мир сквозь времени окно
В сердца, что бьются под английским небом!
Александр Генис: Интересно, что смысл этого стихотворения не так просто понять современнику. Дело в том, что английским небом в первую мировую не пахло, вся война шла в окопах Фландрии, в Европе, на континенте, и английские солдаты сражались в Европе, а не в Англии. Поэтому смысл стихотворения заключается в том, что там, где умер английский солдат, над его телом простирается английское небо.
Соломон Волков: А чей перевод?
Александр Генис: Это перевод Рытова. Я, знаете, долго искал разные переводы, не так просто все это перевести, потому что очень мягкая эмоция здесь раскрывается. И еще нужен исторический контекст. Ведь англичане не знали, за что они воевали. Французы воевали, потому что немцы были около Парижа. Немцы воевали, потому что они хотели завоевать какие-то территории, маленькие, крохотные территории, которые их интересовали. Все это было безумие, но все это было хотя бы понятно. А вот за что воевали англичане, не знал никто. И каждый год английская политика искала способы объяснить англичанам, почему они должны умирать в таких диких количествах, в чем смысл этой войны. Именно англичанам было очень трудно ответить на этот вопрос. И это стихотворение отвечало на него, потому что там, где умер английский солдат, была Англия.
Соломон Волков: Очень патетическая идея.
Александр Генис: Именно поэтому Роберта Брука так любят до сих пор в Англии, потому что он как-то оправдывал это злодейство, чего нельзя сказать о всех остальных фронтовых поэтах. Потому что стихи Грейвса, Сассуна, Оуэна — это бескомпромиссно антивоенные стихи. К тому времени, когда война уже долго продолжалась, стало очевидно, что вся она одна большая ошибка. И эти люди, которые, между прочим, были очень мужественными солдатами, (Зигфрид Сассун считался самым смелым солдатом в английской армии), писали глубоко антивоенные стихи, именно такими они и вошли в мировую литературу. Но первое знаменитое стихотворение войны - «Солдат» - оправдывало войну таким лирическим образом.
Соломон, но поговорим о том, как в России поэзия откликнулась на войну.
Соломон Волков: Я, как раз слушая вас, подумал впервые об одном примечательном факте. Действительно у англичан несколько крупных культурных фигур погибло на фронте, то же самое можно сказать о Франции. Но интересно, что в России при том, что достаточное количество русских деятелей культуры побывали на фронте, в боях не погиб ни один, известный представитель русской культуры. Подумайте об этом. О нескольких мы даже знаем, что они просто-напросто, как говорят в таких случаях, скосили — это Блок и это Маяковский, о котором мы еще поговорим. Они вообще уклонились фактически от несения воинской службы, каждый там придумал какие-то свои лазейки. По поводу посылки Гумилева на фронт есть знаменитое высказывание, что посылать поэтов типа Гумилева на фронт — это все равно, что подавать к обеду жареных соловьев.
Александр Генис: Тем не менее, вы помните этот трагический эпизод в Первой мировой войне, когда был сформирован “полк поэтов” во Франции, чтобы сразу убить всю гордость французской литературы. Я не могу без ужаса вспоминать этот эпизод.
Соломон Волков: Да, это все очень грустно. Мы знаем о большом количестве таких ура-патриотических произведений поэтических, созданных в России. Отдали дань этому и Брюсов, и Северянин, и Сологуб, и Вячеслав Иванов. Но когда говорят о русской поэзии военных лет, то почему-то склонны забывать поэта, который написал много стихов, связанных с Первой мировой войной — это Анна Андреевна Ахматова.
Когда мы себе представляем творчество Анны Ахматовой, то традиционным является деление на раннюю поэзию — это известное про перчатку, про женскую долю, про влюбленности, про трагедии любви. Причем, я не устаю повторять, что ранняя любовная лирика Ахматовой сейчас является, на мой взгляд, необычайно актуальной, поскольку она очень точно выражает эмоции современной российской женщины именно 21 века — это мое глубокое убеждение. И затем есть, условно говоря, серединный период у Ахматовой, связанный с войной, Великой отечественной уже войной, стихотворение типа «Мужество», которое было опубликовано в «Правде», и одновременно «Реквием», который создавался в предвоенные годы, тоже очень сложная смесь, о которой можно говорить долго и отдельно. И затем поздняя Ахматова. А вот об этом первом военном периоде как-то совершенно забыли в ее творчестве.
Ахматова вообще величайший мастер собственной реинкарнации. По-моему, она беспрецедентна в этом смысле по изобретению себя, своего поэтического облика, своей жизненной культурной позиции все новым и новым образом. Она была великий мастер этого ремесла. Она потрясающе создавала свою биографию, лепила ее таким образом, что она каждый раз оказывалась в известном смысле голосом страны. Тоже не сразу это у нее получилось, потому что это ранняя Ахматова, чисто любовная лирика, казалось, что это приватное, частное дело. Сейчас задним числом мы видим, что она высказалась от имени женщин своего поколения, а это поколение предвоенное именно в России очень близко по своему мироощущению к современному поколению женскому в России, я так считаю, я в этом уверен.
Но в годы войны впервые она заговорила как пророчица, как великая плакальщица — об этом сейчас нечасто вспоминают. Я хочу прочесть стихотворение Ахматовой, замечательное, на мой взгляд, оно помечено 20 июля 1914 года. Очень может быть, что оно сочинено позднее. Анна Андреевна любила устраивать фокусы с датировкой своих стихотворений задним числом, так что ко всем абсолютно ее датировкам нужно подходить с большой пригоршней, я бы сказал, соли. Но в любом случае это замечательное стихотворение, которое, по-моему, великолепно передает атмосферу вот этого предвоенного и военного лета. «Июль 14 года» называется этот цикл, из которого я прочту одно стихотворение, оно звучит так:
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
"Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат".
Соломон Волков: По-моему, потрясающее стихотворение.
Александр Генис: Слушаю вас, я вдруг поймал себя на мысли, что это стихотворение могла бы написать Цветаева. Вам не приходит в голову? Есть здесь такая горячая цветаевская эмоция, которая для Ахматовой как раз и несвойственна. Здесь чувствуется какой-то почти языческий говор, что-то колдовское.
Соломон Волков: Здесь она впервые говорит голосом Русской женщины. Предвоенная русская женщина — это одно, женщина, которая проводила на войну своего любимого, который может хоть завтра погибнуть и погибает — это нечто совершенно другое.
Александр Генис: 20 июля 1914 года: в тот же день было опубликовано стихотворение Маяковского, которое так и называется «Война объявлена». Конечно, датировки, как вы правильно сказали, все это большая путаница, есть споры, когда оно было написано. Ясно только, что оно было написано летом 1914 года. Это стихотворение на меня производит большое впечатление, потому что мы знаем хрестоматийное стихотворение Маяковского 1915 года «Нате», все знают это стихотворение. Это антивоенное стихотворение, которое описывает войну и быт тыла с омерзением — это Маяковский, который уже расплевался с войной. Но тогда летом 1914 года Маяковский видел в войне то, чему учил футуризм, а именно - гигиену истории. И это сугубо футуристическое сочинение Маяковского написано с потрясающим пафосом, я бы сказал, с уникальным версификаторским скальдов искусством. Маяковский был великий мастер стиха. Вы послушайте, какие здесь рифмы и обратите внимание на то, что в поэзии скальдов называется “кеннингами” - это разновидность метафор, сложная поэтическая форма эпохи викингов. Я думаю, что вряд ли Маяковский сознательно это делал, хотя в те времена, была популярна такая северная поэзия - например, ранний Городецкий. Но я думаю, что у Маяковского это возникло из военной эмоции, это стихи разъяренного викинга, берсерка, стихи разъяренного бойца.
«Война объявлена».
«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
И на площадь, мрачно очерченную чернью,
багровой крови пролилась струя!
Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
«Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!»
Александр Генис: Какие аллитерации! Все-таки он, конечно, был громогласным поэтом.
Соломон, а что слушали в это лето 1914 года?
Соломон Волков: Слушали разное. И конечно же, звучало как всегда много популярной музыки, люди старались забыться. Открылось, как мы знаем, множество кабачков. Причем, вскоре было запрещено спиртное, но когда государство запрещают спиртное, это никогда не препятствует тому, чтобы его распивали.
Александр Генис: Расскажите это американцам.
Соломон Волков: Да уж, Сухой закон и его последствия очень хорошо известен. Но много играли ки лассической музыки. Кстати, запретили Вагнера, то есть не запретили, тоже должен заметить, официального запрета на Вагнера не было, но он исчез из репертуара. Происходило много событий в области классической музыки. Я здесь хочу тоже сосредоточиться на одном человеке, о котором забывают, когда говорят о предвоенной и военной музыке того времени — это Сергей Прокофьев.
Вообще Прокофьев для меня, чем больше я вникаю в него, в особенности в последнее время, тем более крупной фигурой он мне представляется.
Александр Генис: Мне тоже. Я как-то открыл недавно Прокофьева, особенно раннего, когда я понял, что он не похож ни на кого, у него нет аналога. Шостакович, Стравинский, Прокофьев - люди одной культуры, одной эпохи, но ничего общего. Каждый из них глыба, но они не похожи. Как Толстой и Достоевский — нет ничего общего между ними, кроме того, что они писали на русском языке. Прокофьев из них троих, на мой взгляд, самый самобытный, потому что он, как тот же Маяковский, все время искал, я бы сказал, футуристической сверхвыразительности.
Соломон Волков: Маяковский и считал его самым близким себе композитором. У них существовала личная связь, личное знакомство, они друг друга очень высоко ценили. При том, что в итоге на слова Маяковского Прокофьев ничего не написал. Но у них был общий круг — это можно с точностью сказать, при том, что Маяковский не входил в круг Стравинского. С Шостаковичем получилась особая история — между ними был Мейерхольд, между Маяковским и Шостаковичем. И повелось считать, что Маяковский и Шостакович были очень близки. А мне Шостакович рассказывал замечательную историю их знакомства, когда он Шостаковичу вместо руки протянул ему один палец, чтобы тот его пожал. Шостакович говорит: «А я, не будь дурак, протянул ему свой палец, наши пальцы и столкнулись». Была быстрая реакция у Дмитрия Дмитриевича в этом смысле. Но он этого никогда не простил Маяковскому. Конечно, со стороны Маяковского это было хамство. И вообще представить себе человека, который сует тебе один палец, и ты должен его пожимать.
Александр Генис: Это не единственный хамский эпизод, которым был знаменит Маяковский.
Соломон Волков: Он был, как говорят в таких случаях, непростой человек. Но вернемся к Прокофьеву. У него тогда была серия исполнений, премьер, сочинял он музыку в это время. И это очень интересная такая амальгама.
Я хочу начать с события, которое произошло в мае 1914 года, потому что оно очень важно было для Прокофьева и для истории русской музыки того периода. В мае Прокофьев кончал Петербургскую консерваторию. Он сочинил за некоторое время до этого свой первый фортепианный концерт. У него уже до этого был написан второй, но к его выпуску в 1914 году он решил исполнять первый именно потому, что именно к этой дате Юргенсон, издатель музыкальный, выпустил клавир первого фортепианного концерта. И Прокофьев считал, что первый по многим параметрам подойдет лучше, чем второй.
Прокофьев, должен сказать, был кроме того, что великий композитор, я считаю, и замечательный мастер прозы. У него разнообразные варианты воспоминаний, все блестящие. Вот он описывал в одном из вариантов своей автобиографии, как это все происходило. Особую остроту этому выпускному экзамену придавало то, что присуждалась премия — рояль, называлась премия имени Рубенштейна, и победитель получал рояль. Вокруг этой премии в консерватории невероятные страсти кипели. Можете себе представить — определяли фактически лучшего пианиста выпуска. И главными соперниками были Прокофьев и Надежда Голубовская, замечательный пианист, которую я еще застал в Ленинградской консерватории, когда я там учился, она ходила такой божий одуванчик по коридору, в очечках, все ее обожали, чудесная старушка, замечательный глубокий интересный музыкант. Прокофьев вспоминает тоже о ней с нежностью в своих воспоминаниях, он говорит, что она глубокий серьезный музыкант, у нас, говорит, отношения были самые рыцарские. Мы справлялись о здоровье каждого из нас, а в ожидании решения жюри играли в шахматы. Вообще это само по себе любопытно. И Прокофьев говорит о том незабываемом впечатлении, которое на него произвела следующая сцена. Когда он вышел на эстраду, 20 человек комиссии развернули свежеизданный клавир его опуса. Представляете, выходит молодой человек, и все это высокое жюри разворачивает его клавир. Сочинение было невероятно дерзким, и идея играть его на своем выпускном экзамене тоже была очень дерзкая. При том, что ему поставили плохую оценку, когда он кончал по композиторскому отделению. Но здесь он желал победить во что бы то ни стало и вложил в это огромное количество усилий. Концерт этот до сих пор воспринимается как очень смелая и острая музыка.
Александр Генис: И что? Скажите же, победил он или нет?
Соломон Волков: Да, он победил, но самое интересное — из-за всех этих военных событий никогда не получил рояля. Когда уже нужно было объявлять победителя, то Глазунов, председатель жюри, отказался это сделать, сказав, что «мы пропагандируем вредное направление». Его уговорили, сказав, что это будет еще больший скандал и привлечет еще больше внимания, если он не выйдет в публике. Он вышел, и что-то такое невнятное пробормотал. Слушая звуки этого концерта, слушатели наши поймут, почему до сих пор в музыкантских кругах, когда хотят напеть эту музыку то поют так ее “по черепу, по черепу”. Я могу представить, как это ударяло по черепу членов комиссии. В итоге все проголосовали за него. И это была колоссальная победа молодой русской музыки того периода.
(Музыка)
Соломон Волков: А закончим мы наш разговор о лете войны в стихах и музыке «Сарказмом» Прокофьева — это цикл, который так и называется «Сарказмы». Один из них я сейчас покажу. Я для этого «Сарказма», который длится очень недолго, придумал военный сюжет - программу. Прокофьев ничего подобного никогда не объявлял, но для меня это очевидно, ясно. Мне кажется, что это - гениальное прозрение, гениальная интуиция Прокофьева. Что он сделал в этой небольшой пьеске фортепианной? Он показал типичную военную сцену, он ее прочувствовал. Солдат в окопе, начинается артобстрел, снаряды разрываются рядом один за другим, и мы слышим разрывы этих снарядов в музыке. Когда вдруг наступает короткий перерыв, что делает солдат, оглушенный этими взрывами? Он пытается вспомнить свою мирную жизнь, свою довоенную жизнь, свое прошлое, и это тоже проходит очень быстро, в очень концентрированной форме в музыке. Почему это так быстро, так сжато проходит, мы понимаем, когда сочинение кончается, потому что там опять начинается канонада, она потом немножко удаляется, и вдруг такой маленький “чирк” — и конец. Я считаю, что это внезапная пуля, когда уже артиллерийская канонада прошла, внезапная пуля неизвестно откуда залетела, попала в этого солдата, и он умер.
(Музыка)
