Иван Толстой: Памяти Александра Галушкина.
22 июля в Москве скончался литературовед и архивист Александр Юрьевич Галушкин. Так официально его почти никто не называл – то ли из-за молодости (54 года), то ли от отсутствия карьерных устремлений. Как в финале «Защиты Лужина» - «Но никакого Александра Ивановича не было». Не было Александра Юрьевича, был Саша Галушкин, и его демократизм, сдержанная простота составляли, пожалуй, сущность его человеческого и научного облика. Он не желал казаться, делал свое любимое дело без громких слов.
Кстати, о громких словах. Прошлой осенью группу литераторов пригласили участвовать в телевизионной программе – в связи с 90-летием романа «Мы» Евгения Замятина. Чем ближе подходил день записи, тем быстрее срывались участники круглого стола. И в результате мы с Александром Галушкиным остались (кроме телеведущего) вдвоем.
Я предвкушал торжество позора: кто я такой, чтобы один на один с Галушкиным рассуждать о Замятине. Александр Юрьевич – лучший в мире замятинский знаток. Я рассчитывал на маленькую роль – так, тявкнуть что-то из толпы.
Но камеры включились, и оказалось, что Галушкин говорит коротко, точно, конкретно. Чего наука не знает, туда он и не ходит со своими предположениями. И я почувствовал, что сейчас будет грандиозный провал всей программы, потому что мы не на научной конференции и говорить нужно не для посвященных, а для народа.
И у меня родилась солидарность не с Александром Юрьевичем, а с телеведущим. Я открыл рот и стал делать то, что истинный ученый позволить себе не может: я стал предполагать, допускать и фантазировать. Я говорил в жанре исторической повести о Замятине.
Телепрограмма благополучно закончилась. Мы ее не провалили.
На улице, прощаясь, Галушкин сказал мне: «Спасибо, Иван, вы меня спасли. Я совершенно не умею говорить публично».
Это была наша с ним последняя встреча.
Памяти Александра Галушкина. Памяти человека, не бросавшего слов на ветер.
Александр Юрьевич родился в 1960 году, в 1982-м окончил МГУ. В 1980-х годах входил в Профессиональный комитет литераторов и занимался историей и источниковедением русской литературы 1910–1930-х годов. Был научным сотрудником Института мировой литературы имени А.М.Горького РАН, заведующим отделом «Литературное наследство», создателем и главным редактором журнала De Visu, возглавлял коллективный исследовательский проект «Летопись литературной жизни России. 1917–1929 годы», руководил интернет-проектом «Русская литература 1920-х годов de visu». Подготовил десятки книг и публикаций в периодических изданиях.
Рассказывает историк литературы Андрей Рогачевский, Лондон.
Андрей Рогачевский: Я познакомился с ним в декабре 1988 года, когда я был взят на работу в отдел библиографии и источниковедения в Институте мировой литературы, а он уже в то время работал там, он пришел незадолго до меня. Это был период, когда Институт мировой литературы обновлялся, расширялся, пришли новые молодые силы. Было там в тот момент много нового и интересного. Нас было четыре человека, которые сдружились по причинам общих взглядов и интересов. Этими четырьмя людьми были Давид Фельдман, Константин Поливанов, Саша Галушкин был третьим, и я был четвертым. Мы все были сотрудники одного и того же отдела и много времени проводили вместе. Так мы, собственно, и познакомились. Мы называли себя, скорее я предпочитал называть нашу четверку «четверкой мушкетеров». В ней, скажем, я был вроде Д`Артаньяна, а Саша был молчаливый и скромный очень, я его называл Атосом. Эта дружба с тех пор продолжалась и сохранилась до сегодня.
Иван Толстой: Как бы вы оценили вклад Галушкина в филологию, в организацию науки?
Андрей Рогачевский: Интересно, что вы сразу говорите не только о его научном вкладе, но и организаторском. Он на самом деле сделал очень много. В каком-то смысле больше, чем мы все остальные четверо. Во-первых, он был таким человеком, для которого был важен культ факта, причем факт для конца 1980-х — начала 1990-х годов в России — это была вещь, про которую мало что было известно. Поскольку очень много было либо замолчано, либо забыто, либо сфальсифицировано. Одна из задач нашего отдела была эти факты восстанавливать, раскрывать, и так далее. Саша был одним из тех, кто этим занимался.
Было несколько научных направлений в разработке. Были, например, росписи журналов в годы революции и гражданской войны, чтобы выяснить, что там публиковалось, и потом составлять библиографические описания и публиковать их. Второе, очень полезное мощное направление — хроника литературной жизни. То есть, не просто расписывать указатели и содержание, а выяснять, что же происходило каждый день, в первую очередь в Москве и Петрограде, а потом и в провинции, и в белом движении.
Саша был одной из лидирующих фигур во втором направлении. Хотя он был достаточно молод в тот период, именно ему доверили постепенно все больше и больше руководство группой сотрудников, к которой я не принадлежал. Но он занимался этой хроникой — это долгая, тщательная, кропотливая работа. Вышло пока всего два тома из планировавшихся шести, причем вышли они в 2005-2006 году, если не ошибаюсь, - это было большое событие в науке. Теперь неизвестно, что будет с оставшимися томами, но вы видите, сколько времени это все заняло. И когда эти два тома вышли — это было открытие нового континента, что ли, до сих пор неизвестного. Потому что там чего только нет: кто, когда, с кем встречался, большое количество, к сожалению, писательских некрологов тоже. Это было построено на материалах периодики тех лет, которая частично была запрещена в советский период. Кроме того, там были архивные материалы. Все это было собрано вместе и с этими двумя томами теперь можно ознакомиться. Но это только хроника Москвы и Петрограда и только с 1918 по 1922 год, дальше пока продолжения не существует, насколько мне известно. Я думаю, что он зарекомендовал себя этой хроникой.
Саша получил место руководителя давнего престижного проекта тоже при ИМЛИ, который называется «Литературное наследство». Конечно, не мне вам, Иван, об этом рассказывать, вы с Сашей сделали об этом замечательный фильм. Но просто, я думаю, Саша мог быть не просто научным сотрудником, который знал очень многое и знал, где узнать то, что еще неизвестно, но он в отличие от многих других научных сотрудников, которых достаточно много, он не боялся сравнительно больших сумм грантов, не боялся коллективов, не работал в одиночку, умел руководить. Он вообще на самом деле по жизни в каком-то смысле для меня был ментором, он меня очень многому научил. Он не единственный был в этом коллективе из четырех, я был самый младший, моя специализация была немножко посторонней. Я пришел из 19 века в отдел, из первой трети 19 века, с Пушкиным, с теорией литературы, и так далее, я в каком-то смысле попал в этот отдел случайно. Поэтому мне было чему научиться, и я рад, что Саша был одним из моих руководителей. Я понимаю, насколько в коллективе, где он был начальником, наверное, было приятно, легко работать. Потому что он учил личным примером, он не поучал, он просто рассказывал какие-то может быть из жизни или советовал — это посмотреть, это посмотреть, там еще можно узнать. Я не беспокоил его по пустякам, особенно, когда я уехал из России, мы перестали общаться на еженедельной основе, но все время, когда у меня возникали какие-то вопросы, например, для комментаторских каких-то задач, если мне нужна была дата смерти, предположим, я всегда знал, что я могу обратиться к нему и он для меня это выяснит. Так что он всегда помогал очень бескорыстно, лично я ему обязан очень многим, я думаю, что другие люди тоже.
Иван Толстой: Причем в Александре Галушкине ведь была такая черта, которую не всякий раз увидишь в филологе, в архивисте, в архивариусе, в библиографе: он очень ловко овладел всякими компьютерными современными технологиями. Например, перевод всего литературного наследства, то есть всех ста с лишним томов в цифровой вид, в цифровой формат, и такое опекание, кудахтанье даже над этим проектом, над его распространением было очень ему свойственно. То есть, он был абсолютно современным сегодняшним человеком при том, что его интересы были развернуты в далекое прошлое, не так ли?
Андрей Рогачевский: Конечно, без технологий никуда. У меня на Скайпе в адресной книге до сих пор его адрес висит. Я каждый раз, когда открываю, я его вижу, потому что он один из первых по алфавиту. Это тоже, я помню, как начиналось. Институт мировой литературы по какому-то гранту от немцев получил значительное количество компьютеров, и нас послали как молодых их осваивать. Дело в том, что пожилые сотрудники Института мировой литературы, может быть, и на машинках печатных не печатали сами, у них были для этого секретарши. А мы как новое поколение осваивали эти компьютеры вместе. Параллельно у Саши тогда начался проект, который, к сожалению, очень быстро закончился, — это его журнал De Visu. Я хочу подчеркнуть, то это название De Visu, то есть «своими глазами», если можно так с латинского перевести, отражает пафос тех дней, когда мы жили пониманием того, что нельзя, например, какое-то периодическое издание или какую-то книгу описывать библиографически, не посмотрев на нее своими глазами, а такое, что греха таить, бывает иногда. Так вот, этот журнал De Visu, который, по-моему, полтора или два года выходил, прекратился из-за недостатка средств, библиографический научный журнал, где было очень много полезного опубликовано, он макетировался на компьютере, естественно. То есть, естественно я говорю с точки зрения сегодняшнего дня, а для тех дней это было не так широко распространено. Так что с первых, можно сказать, дней, когда компьютер был освоен, не только текстовой редактор там использовался, но и макетирование и все остальное. Так что, да, узнаю в этом Сашу и вижу, откуда это все происходит, где истоки этого интереса к современным технологиям и умение ими пользоваться.
Иван Толстой: Вы помните ваш последний с ним разговор?
Андрей Рогачевский: Разговора как такового не было. Последний контакт между нами был, когда вышел фильм телевизионный о Литнаследстве, и он послал мне об этом имейл. Я потом этот фильм посмотрел и, соответственно, восторженный имейл отправил ему обратно. Вот это все, чем мы ограничились. Вообще контакты, к сожалению, в последнее время сводились к чисто деловым моментам, потому что я сотрудничаю в проекте Литнаследство по изданию каких-то материалов Бунина. Мы с Сашей занимались договорами, обсуждением того, что должно быть сделано, когда, в какие сроки. Личный момент в последнее время не так широко присутствовал. Но лично мы общались в последний раз, когда он приезжал где-то в конце 1990-х или в начале 2000-х годов в Глазго, где я тогда работал, в университет Глазго по моему приглашению в качестве лектора приглашенного. И он очень неплохо со студентами общался. Хотя, насколько я понимаю, у него не такой большой был опыт преподавания, особенно преподавания иностранцам, но он понравился. Он рассказывал что-то интересное, как всегда он это умел делать. И помню, что мы пошли в магазин, он начал выбирать мне вино, так с тех пор я и выбираю вино по трем критериям Галушкина — это, чтобы было написано Apellation controle, чтобы номер был на бутылке и что-то еще. Но только все более и более дорогими оказываются вина, которые соответствуют этим трем критериям, мне не всегда по карману это. Но в тот период можно было, например, за пять фунтов хорошую бутылку купить. Так что таким даже вещам, не имеющим отношения к науке, он меня обучал мимоходом просто. Стоим у полки с вином в гастрономе и обсуждаем, какое взять.
Иван Толстой: Сотрудничество с журналом De visu вспоминает историк и телеведущий Александр Архангельский.
Александр Архангельский: Нас связывала принадлежность к одному поколению, к тому самому поколению, которое из филологических академических аудиторий вынуждено было шагнуть внутрь исторической жизни. И кто-то, как я, сбежал из филологических рядов, а кто-то, как Александр Юрьевич, попытался соединить несоединимое, и у него получилось, он пошел по пути журнальному, издательскому. Но это была не журналистика, бойко пересказывающая чужие слова, а это была научная журналистика. Он в самое, казалось бы, неподходящее для этого время стал издавать журнал, который на панихиде в его честь Николай Всеволодович Котрылев, известный наш филолог, назвал лучшим филологическим журналом в России. Хоть De visu, так назывался этот журнал, просуществовал недолго, он действительно задал образец академической свободы, помноженной на академическую строгость, в то время когда все занимались чем угодно, только не научным познанием. И мы как раз с ним познакомились благодаря этому журналу.
Я тогда пробовал себя на телевидении очень удачно, но делал передачу про новые филологические издания образца 1991-1992 годов. Было, собственно говоря, два таких издания — один журнал De visu, который издавали молодые филологи и Александр Галушкин и Александр Розенштром, и журнал «Новое литературное обозрение», который издавала Ирина Прохорова. И вот я чуть ли не в один день побывал в обеих редакциях, и у Прохоровой, которой только-только привезли первый номер, и у Галушкина, которому привезли только-только нулевой. Помню, это было на квартирке на Проспекте мира, где тут жилье, где тут академический кабинет, где тут редакция, разобрать было невозможно, как и положено в хорошей настоящей редакции, и Галушкин, который был положительно счастлив.
Вообще, мне кажется, что несмотря на некоторую внешность мрачноватую, он был человеком невероятно счастливым, потому что в отличие от большинства своих сверстников он прожил ту жизнь, какую хотел, и так, как считал нужным. А потом мы уже в меньшей степени, но взаимодействовали, когда он тоже героически возглавил Литературное наследство, величайшую советскую серию. Если советское что-то и оставило в русской культуре, именно советское, то это, конечно, серия Литературное наследство. Он взял ее в тяжелом положении, его предшественник Котрелев сделал все, что мог, чтобы серия сохранилась, продолжалась, но нужно было обладать невероятным терпением, упорством и умением договариваться, чтобы эта серия не просто пополнялась, а начала дополняться все новыми и новыми томами, именами. Вышел сводный каталог всех изданий Литературного наследства - это в то самое время, когда остальная филологическая часть постсоветского сообщества в основном рассказывала, как ей не дают работать. Работать действительно не очень давали, можно было ныть, а можно было, как Галушкин, взять и пойти делать дело, и дело каким-то образом начинало получаться.
Печальный финал, конечно, потому что два издателя журнала De visu разошлись, я не знаю, я не вникал, по каким причинам, так в жизни бывает, но одногодки, запустившие лучший журнал филологический в стране, умерли в один год. В 2014 году в феврале умер Александр Розенштром, а вот сейчас не стало Александра Галушкина, и что-то в этом есть такое страшное и символическое в одно и то же время.
Несмотря на весь этот преждевременный ужас ухода, повторяю, самое существенное заключается в том, что Галушкин прожил жизнь счастливого человека, который знал, зачем он делает, что он делает, ради чего он делает и получавший от этого неизъяснимое удовольствие.
Иван Толстой: Какова роль Александра Галушкина, сыгранная в филологической науке? Николай Богомолов.
Николай Богомолов: Мне кажется, что это чрезвычайно важная роль, потому что он сделал несколько таких важных вещей. Он и люди, которые рядом с ним работали, без которых невозможно представить себе изучение русской литературы с конца 19 примерно до 1930-го года. Это журнал De visu, который он выпускал с тоже уже, к сожалению, покойным Александром Розенштромом. Это летопись о литературной жизни России и начатое им продолжение Литературного наследства, которое, к сожалению, зашло не так далеко, как планировалось, но тот том указателей, который успел появиться, — это уже заметный шаг. Я знаю, что много осталось таким недоделанным. Как раз когда пришла эта горестная весть, я сидел над какой-то очередной своей работой и постоянно заглядывал в книги, сделанные Галушкиным.
Иван Толстой: Можно ли его причислить к какой-то школе?
Николай Богомолов: Я думаю, что, безусловно, сказывалось влияние формальной школы, может быть даже не Шкловского, последним секретарем которого Галушкин был, а такое широкое влияние формальной школы, которое она оказывала, проникая во все поры литературоведческой жизни. Думаю, что даже не очень понимаю, откуда это взялось, вроде бы, этому на факультете журналистики, который он кончал, не очень учили, да и формалисты к этому не очень были пристрастны — это какое-то стремление к точному источниковедению и текстологическому изучению литературы, которая представляет собой достаточно серьезную задачу, и далеко не всякий специалист к этому оказывается готов.
Иван Толстой: А ваше собственное знакомство с Александром Юрьевичем?
Николай Богомолов: Так получилось, что мы с ним были знакомы очень долго, хотя, наверное, мы были не самыми близкими друзьями, у него были люди, с которыми можно было проводить больше времени. Он ведь кончал тот факультет, где я работаю, видимо, с того времени как-то я ему запомнился, ну и потом всякие личные связи уходят в достаточно далекое прошлое. Но по-настоящему это началось, когда он стал издавать De visu. Мне приятно вспоминать, что я был один из тех, кого он позвал среди первых для того, чтобы напечататься в самом первом, даже не первом, а нулевом номере этого журнала, хотя и что-то он у меня спрашивал по поводу «Гамбургского счета», книги Шкловского, которую он готовил.
Потом мы постоянно общались, какие-то вещи он мне присылал, чем-то делился. Я уже вспоминал на прощании с ним, с какой радостью он вспоминал: нашел пятую рецензию или седьмую рецензию на «Тяжелую лиру», до сих пор известно четыре или шесть рецензий, а тут выплыла пятая. Это было в ходе работы над «Летописью литературных событий». Было очевидно, что для него это большая радость, я думаю, что и для меня была бы большая радость, если бы мне удалось найти. Вот это всегда подкупало, я это чрезвычайно ценил.
Иван Толстой: За сдержанной манерой Александра Юрьевича не всегда можно было разгадать его отношение к происходящему. Литературовед Моника Спивак приоткрывает малоизвестного Галушкина.
Моника Спивак: Саша родился в Симферополе, то есть на Украине, и его детство счастливое связанно именно с образами и впечатлениями Симферополя. Собственно, Украина и Симферополь и побережье крымское были его родиной, малой родиной, как хотите скажите. Это было для него очень актуально. Подчеркивая свои крымские корни и свою привязанность к этому региону, он многократно подчеркивал, что в Симферополе есть улица Александра Галушкина, причем, улица называется улицей чекиста Галушкина. Потому что его родственник, в честь которого, возможно, он и назван, — это чекист Александр Иванович Галушкин, который погиб в 1942 году в Крыму. Это к вопросу о землях Крыма, политых кровью русских солдат.
Очень важно, мне кажется, что несмотря на то, что Саша подходил под категорию людей, которые просто биографически обязаны были считать Крым нашей землей, он ни разу не только не произнес «Крым наш», но и в самых глубинных глубинах своей души никогда об этом не подумал, потому что он так не считал. Это мелкая деталь недавняя показывает, как у него работали мозги и как у него работала душа.
О его взглядах говорят, может быть, не меньше, чем его публикации, его литературоведческие работы, потому что мы знаем, что литературоведение, как ни крути, но все же тоже идеологическая дисциплина.
Я хотела бы сказать, это, мне кажется, тоже важно, что Саша постоянный посетитель, постоянный участник всех митинговых мероприятий, которые проходили в последние годы в Москве, начиная с самого первого митинга и кончая самым последним. То есть, Сашу можно было увидеть и у суда над участниками Болотной, и на всяких смешных прогулках с белыми ленточками, и на митингах в поддержку Украины. Естественно, на Болотной площади 6 мая он тоже был.
Надо сказать, что огромное количество Сашиных фотографий, которые у меня есть, они делятся строго на две части: фотографии с митингов и фотографии осмысления, отмечания, обмывания того, что произошло на митингах в каком-нибудь ближайшем кафе. В последнее время Саша запретил мне фотографировать его на митингах, сказав, что «у тебя получается как-то однообразно». Но тем не менее, это однообразие, мне кажется, тоже очень важно, потому что оно показывает, что это не какое-то приключение, не какой-то эксцесс, а что это была будничная его жизнь. То есть, знать, когда будет очередной митинг, осознать — участник он этого митинга или нет и, естественно, присоединиться к этому митингу, вне зависимости от того, многочисленный или малочисленный он, это для него было важно. Давние слоганы, сначала которые произносили с энтузиазмом, потом тоненьким писклявым голосом: «Мы здесь власть», «Не забудем, не простим», - были его домашними поговорками, которыми он сопровождал многое, разное, которые были всегда на устах, что называется.
Мы были друзьями и раньше, но, как всегда бывает в Москве, люди могут быть друзьями, при этом могут встречаться нечасто, скажем так. А когда мы стали соседями, то просто жили в унисон, я бы так сказала, жили в тесном духовном контакте, скажем так, и бытовом.
Иван Толстой: Какой он был как сосед?
Моника Спивак: Он был идеальным соседом. Когда Саша приехал к нам в дом жить, это было некоторым шоком и для него, и для нас. Мы были близкими друзьями и раньше, но все-таки не до такой степени бытовой близости. Он не приехал в этот дом специально к нам — это был случайный обмен, в результате этой случайности оказалось, что он не просто живет в одном с нами доме, наш дом стоит углом, просто его окна влезают в нашу спальню, а наши - в его. То есть, мы могли перекликаться и махать друг другу из окон — степень соседства запредельная. И он, и мы несколько даже испугались от такой вынужденной близости. Тем не менее, где-то через неделю оказалось, что это совершенно идеальная близость.
Я не могу сказать, что мы опекали друг друга в бытовом плане, потому что Саша вполне справлялся сам, скорее, мы у него испрашивали совета по массе бытовых вещей, в которых он был гораздо большим специалистом, нежели мы. Но тем не менее, все вечера, все ужины, вся вкусная еда и вкусное питье, главное, постоянные разговоры и диалоги, которые не надоедали. То есть он был умным, широким, тонким, деликатным, все хорошие слова можно сказать про него просто в гиперстепени.
Надо сказать, что Саша человек был достаточно сложный и достаточно закрытый. Мы, конечно, очень боялись, что мы его будем раздражать и боялись, что будет какая-то назойливость, навязчивость с нашей стороны, потому что мы более общительные, более открытые, чем Саша, поэтому мы немножко с него пылинки сдували, скажем так.
Для нас, как это ни смешно, мы жили вот так по-соседски несколько лет, но для нас всегда было, при том, что мы были друзьями, на «ты», спорили, были вполне фамильярные отношения, скажем так, но все равно у нас оставалось чувство чего-то лестного для нас, что у нас такой сосед, и мы немного гордились даже тем, что он с нами. Если мы отмечали праздники, а мы достаточно часто собираем гостей — это может быть и Новый год, и дни рождения, и просто приезды общих знакомых или наших знакомых, - если приходил Саша, а он приходил в 90 процентах из 100, то праздник считался удавшимся, я бы так сказала.
Причем, как это ни смешно, мы все говорим: Александр Юрьевич, великий филолог, и так далее. Но у него было какое-то теплое и понимающее отношение к старикам. У него рано умерла мать, рано умер отец, и он стал совершенно родным человеком для моей матери, для матери моего мужа. И необязательно он должен был приходить к нам на какие-то званые обеды с VIP-персонами. То есть, приход в гости Мишиной мамы или болезнь моей мамы — это было достаточное основание для того, чтобы мы вместе собрались и посидели, поговорили в том числе на темы, касающиеся здоровья, и так далее. В частности, я ему очень благодарна, он мне очень помог в очень сложной ситуации, когда полгода приходила в себя моя мама после тяжеленной операции у меня в квартире. Она не могла ходить, надо было ее расхаживать на костылях, выводя на улицу. Мой муж был в длительной командировке, в длительном отъезде, был только Саша. Каждый день он приходил, выводил мою маму, выносил фактически на улицу, потом заносил обратно. Я уже не говорю про такие мелочи, как уколы котам заболевшим, которые тоже делал Саша, потому что хотел участвовать в этой жизни.
Иван Толстой: Вернемся к Галушкину-филологу. Слово литературоведу Михаилу Одесскому.
Михаил Одесский: В точном смысле этого слова это был человек, пользующийся высоким авторитетом. Я искренне могу признаться, что не слышал ни одного плохого слова о нем как о филологе. Человеческие отношения по-разному складываются, но его филологическая репутация была действительно безукоризненной. Что интересно: Александр Юрьевич закончил факультет журналистики, многие из тех, с кем он учился, вполне себя успешно реализовали на этом поприще. Но у Александра Юрьевича произошел, на мой взгляд, очень интересный обратный процесс: окончив факультет журналистики, он стал «антижурналистом» в нашем упрощенном понимании журналистики. То есть, Александр Юрьевич очень взвешенно относился к каждому слову, в своих текстах избегал всякой эмоциональности и старался быть как можно более беспристрастен, хотя его человеческое отношение к тем авторам, о которых он пишет, всегда было понятно.
В чем это выражалось, кроме слога? Любимый жанр Александра Юрьевича — это публикации и комментарии. Так получилось, что этот авторитетнейший ученый так и не выпустил свою книгу. Зато есть масса книг, без которых невозможно заниматься тем, чем он занимался, не держа в руках вот эти самые издания, к которым он имел касательство. Я имею в виду замечательную, наверное, до сих пор лучшую книгу статей раннего Шкловского «Гамбургский счет», интересно, что даже предисловие к этой книге написал не Александр Юрьевич, а замечательный тоже ученый, покойный, к сожалению, Александр Павлович Чудаков. Но тем не менее, Александр Юрьевич остался в комментариях, а комментарии эти бесценны, там до сих пор совершенно громадное количество каких-то эмбрионов всякого рода научных работ.
Он выпустил том литературной критики и публицистики Замятина. И опять это комментарии, составление, и опять вступительную статью пишет не он.
Совершенно фундаментальнейшая вещь, вышли два тома литературных летописей послереволюционных лет. Те два тома, которые вышли, это 1917-1922. Чего там только нет. Я, честно говоря, эту книгу подряд читать не мог, для меня это не развлекательное чтение, а научное, но как только нужно было проследить какой-то сюжет научный, это тома совершенно незаменимые. И опять авторское начало Александра Юрьевича в них минимизировано, хотя он и редактор, как стало обычным говорить, мотор этого проекта.
Если говорить о его героях, то здесь тоже очень интересно. Александр Юрьевич прежде всего занимался Замятиным и Шкловским, стал мировой знаменитостью. Я вполне ответственно использую эту определение, мировой знаменитостью в том, что касается изучения этих авторов. Он так же публиковал произведения других русских писателей первого ряда — Сологуб, Бабель.
Интересно, что параллельно Александр Юрьевич любил тех авторов, те журналы, которые, насколько заостряя мысль, можно сказать, что без никто бы и никогда бы не вспомнил. То есть, наряду с интересом и с завоеванной репутацией специалистов писателей первого ряда он занимался всякого рода экзотикой. Например, со своим коллегой Владимиром Нехотиным они издали Хабиас, такую поэтессу.
Замечательная его книга — это роспись таких интеллигентских журналов, которые издавались с 1919 по 1922 год, «Вестник литературы» и другие. Замечательный аннотированный указатель. Но в принципе, ей-богу, кажется, что если бы не Александр Юрьевич, про эти бы журналы никто кроме мемуаристов и авторов общих трудов не вспомнил бы. И это все при том, что Александр Юрьевич не соответствовал традиционному образу запыленного архивиста, он был очень образованный, энциклопедически образованный человек с очень активно выраженной эстетической позицией, и живопись, и музыка его интересовала и многое другое. Тем не менее, его облик как ученого — это прежде всего строгость и установка на факты.
Иван Толстой: У вас ведь были и научные контакты с ним?
Михаил Одесский: Мы с ним ровесники, я его знаю с конца 1980-х. Интересно, я думаю, про это еще скажут, и я сейчас напомню, поскольку Александр Юрьевич любил вот такие книги, как я уже говорил, с несколько подавленным авторским началом, от его научной деятельности неотделима его организаторская деятельность, я надеюсь об этом еще скажут. Это прежде всего два проекта — журнал De visu первой половины 1990-х и сейчас Литературное наследство, которым он руководил пять лет. Так вот, мы с ним пересекались, в частности, когда он De visu издавал. Я помню, опять говорю совершенно искренне, не в некрологическом жанре, для меня была большая часть, когда он взял статью, я помню это ощущение.
А с другой стороны, как многие авторы, ответственно относясь к своему слову, Александр Юрьевич был для редакторов очень трудным автором. То есть, сам, будучи редактором, когда он переходил на социальную роль не редактора, а автора, он становился человеком тяжелым. Вытащить из него статью, вырвать из его рук, чтобы он закончил наконец ее правку, было делом очень тяжелым. Но мне, когда я работал в «Новом литературном обозрении», это удавалось. Я гордился тем, что я мог сделать так, что статьи Александра Юрьевича выходили в задуманных мною номерах.
Мы с ним очень много общались по профессии, к сожалению. На поминках об этом много говорили, это уникальное его качество — он был очень научно щедрым. То есть, когда он работал в библиотеках или архивах, он держал в голове своих друзей и их темы, охотно сам в качестве собственной инициативы делился информацией, то есть, то указывал, где находятся какие материалы, а то и давал смотреть ксероксы, и так далее. Действительно, человек научно очень щедрый.
Лично мне в последнее время он был очень важен, потому что с ним было интересно обсудить и научную тему его или мою, и современную литературу. Мы с ним оба, к сожалению, редко читали современную книгу, но когда это происходило — это ожидало у обоих повышенный интерес, мы с удовольствием это обсуждали.
о есть, действительно был человек щедрый, знающий и интересный. Действительно любопытно, на что он всегда зажигался. Идет обсуждение какого-то широкого круга проблем с нулевых годов ХХ века до 1930-х, почти на любое имя он немедленно откликался, начинал перебирать, тот это человек с именем-отчеством, не тот. Я говорю о людях, естественно, даже не третьего, а десятого ряда. При том, что он был очень аккуратен в записях в компьютере, тоже был вполне себе ходячее справочное пособие.
Иван Толстой: Я позвонил в Петербург в Российскую Национальную Библиотеку (Публичную), где работает филолог Марина Любимова, коллега Александра Галушкина по подготовке к печати книг Евгения Замятина.
Марина Любимова: Мое очное знакомство с Сашей Галушкиным состоялось без малого четверть века назад. Я тогда только начала заниматься археографией и приехала в Москву познакомиться с рукописями Евгения Замятина. Позвонила Саше, попросила его о встрече. Мне уже известны были его публикации и постоянный интерес к замятинскому наследию. Наше знакомство переросло в совместные научные проекты, а потом в дружеские отношения, правда, на расстоянии. Встречались мы не часто, но писали друг другу много. Саша был очень скромен, немногословен, и о его личных делах я узнавала случайно от наших общих друзей. Саше я, безусловно, доверяла и в человеческих отношениях, и в нашей работе. Как мне кажется, его отличало редкое в наше время сочетание качеств — высокий профессионализм и порядочность. Мне импонировали и его патриотизм, и ответственная гражданская позиция и даже тот факт, что сокровенной темой его занятий была личность Евгения Замятина, мне кажется, что Сашу достаточно хорошо характеризует.
Но, признаюсь, поначалу в нашей работе меня раздражала Сашина неторопливость. И только с годами я поняла причину этой неспешности: он просто не допускал никакой возможности ошибиться при публикации и комментировании архивного документа и предпочитал отложить его введение в научный оборот до выяснения всех вопросов. Думаю, что именно по этой причине от отказался от участия проекта в подготовке и издании романа «Мы». В 2009 году эта книга вышла — это наша совместная работа с Джулией Куртис из Оксфордского университета. Мы приглашали Сашу участвовать в этой работе, но ему казалось, что еще много невыясненных вопросов и, может быть, стоит этот проект отложить.
В начале 1990 годов меня тоже смущала одна вещь: мне казалось, что на творчество Замятина Саша смотрит глазами Виктора Шкловского, которым в тот период он активно занимался. Это меня раздражало. Постепенно мое опасение прошло.
Вы знаете, какой бы темой Саша позднее ни занимался, он все равно всякий раз с радостью возвращался при первом же удобном случае, как только появлялось свободное время, к своему герою Евгению Замятину. Работал очень азартно, радовался не по-детски каждому вновь открытому документу и факту. В условиях цейтнота любил повторять: «Прорвемся!», писал он мне или звонил. Мы действительно благодаря его невероятной трудоспособности успевали сдать очередную публикацию в срок.
Последний наш проект «Новые материалы Евгения Замятина», подготовка тома в серии Литературное наследство остановился. Его вдохновителем и научным редактором был Саша, все связующие нити были в его руках.
Сейчас очень горько, холодно, одиноко и пусто без надежного друга и единомышленника. Последние письма, которыми мы обменялись, относятся к концу июня. Мы тогда обсуждали все события, происходившие в России и на Украине и выяснили неожиданно друг для друга, что мои предки жили на Украине, мой прадед был украинским священником, а предки Александра Юрьевича уехали с Украины в 17 веке.
Сделали мы, конечно, с Сашей, может быть, не очень много, но работать было удивительно хорошо и комфортно и над статьей о Федоре Сологубе и Замятине, и над сборником «Я боюсь» - это публицистика и литературно-критическое творчество Замятина. Самое главное, три года над проектом для Литературного наследства - это было для меня поистине праздником. Мне очень жаль, что все это так неожиданно и таким нелепым образом прервалось.
В день похорон Александра Юрьевича я была в Петербурге, смотрела его выступление в «Школе злословия». Очень трудно поверить, что Саши с нами нет.
Иван Толстой: Последнее огромное дело, за которое взялся Александр Юрьевич, - это руководство легендарным Литературным наследством. Недавно к проекту примкнул историк литературы Олег Коростелев.
Олег Коростелев: Галушкин пришел в Литнаследство в один из самых тяжелых периодов. Как бы ни было тяжело Зильберштейну и Макашину, а они переживали не один, а много раз тяжелые периоды переформирования, пертурбаций всевозможных, но тогда все это было связано в первую очередь с идеологией, переделом сфер влияния в гуманитарных институциях. В Литнаследство Галушкин пришел в тот период, когда общее отношение к гуманитарной сфере, к науке в целом и вообще ко всей ситуации было каким-то небывалым ранее. Интерес упал почти до нуля, финансовых возможностей практически не было. И на протяжение нескольких лет не выходили ни тома, почти не велось никакой работы от ощущения какой-то безнадежности. Галушкин успел довести до бумажного воплощения несколько давно готовящихся томов. Для меня самым интересным томом, я бы его назвал «Указатель» долгожданный, я его ждал даже не несколько лет, а несколько десятилетий, указатель ко всем предыдущим 103 томам. Это гигантский огромный объем информации, равного которому просто не было в истории советского книгопечатания. Первый том, как я уже говорил, вышел, всего будет пять книг этого тома, пока что в первом томе только роспись, а дальше будет еще именной указатель ко всему корпусу этих ста с лишним «кирпичей». Плюс указатель иллюстраций, а их Зильберштейн такую традицию ввел, что в каждом томе было не менее сотни, а часто гораздо больше первостепеннейших иллюстраций — это почти целый отдельный музей то, что получилось. Так вот, этот указатель вышел при Галушкине, хотя работал над ним весь отдел, каждый из немногочисленных участников нашего отдела. Лет 20 назад это все начиналось в очередной раз — это уже на мой памяти, а до меня сами Зильберштейн и Макашин мечтали о таком указатели. Практически это получается один из самых существенных и важных справочников. Даже люди, имеющие на полке все сто томов, я таких знаю немного, обычно на полке стоят те тома, которые нужны ему по своему периоду, даже если есть люди, у которых полной комплект Литнаследства, найти в таком гигантском объеме что-то без указателя часто бывает проблематично. Так что этот справочник совершенно замечательный. Первая книжка вышла, остальные готовятся, надеюсь, скоро выйдут, и эта работа будет завершена.
Кроме того вышли тома Фета, обновился очень серьезно сайт отдела Литературного наследства, где сейчас появляются и все новости отдела, все интервью, беседы, рецензии на отдельные тома. Не сомневаюсь, что ссылка на ту передачу, которую мы сейчас записываем, сразу же после появления на сайте Свободы появится и на страничке отдела Литературного наследства.
Иван Толстой: Что же случилось, как так случилось, что на самом взлете, на волне возвращающегося общественного внимания к истории литературы в 54 года ушел Александр Юрьевич? Моника Спивак.
Моника Спивак: Ничто не предвещало беды. Когда говорят, что он был в депрессии, не хотел жить и чувствовал, что конец жизни приближается, мне кажется, что не соответствует действительности. Потому что были планы. 22 он умер, а 24 у него были билеты в Великий Новгород, он собирался поехать, посмотреть. В сентябре он собирался в Париж на месяц, у него был грант, и было очень много разных планов.
Он почувствовал боль в животе, вызвал «скорую». Очень радовался, гордился тем, что у него прикрепление к Академической поликлинике, Академической больнице. Вызвал не просто «скорую», а академическую «скорую», которая его увезла в Академическую больницу в Ясенево с подозрением на аппендицит. Уезжая, он посмеялся, врач тоже был очень оптимистично настроен, его не несли, он шел нормально, спокойно. У него, правда, была температура 37, но все-таки только 37. Врач «скорой помощи» говорил, что, скорее всего, это лапороскопическая операция, и через два дня он вернется. Дальше в Академической больнице замечательной, куда он поступил, наверное, в полдвенадцатого 12 июля, его оформили, но операцию почему-то сделали в 9 утра. То есть, этих 9 часов было достаточно для того, чтобы температура была уже 40 и вместо подозрения на аппендицит был уже разлившийся перитонит. Это первая стадия.
Вторая стадия: его перевели из реанимации в общую палату, после операции он стал ходить и даже бегать. Дальше какие-то непонятки, почему-то у него не было бандажа или что-то такого, короче говоря, у него разошлись внутренние швы, наверное, это означает внутреннее кровотечение. Была вторая операция, которую он перенес очень тяжело. На мой взгляд, я не медик, но судя по его состоянию, они лажанулись с наркозом. Потому что он очень тяжело перенес вторую операцию и после второй операции он тяжело дышал, прерывисто говорил и было непонятно, то ли это воспаление легких, то ли сердце. Они поставили сердечную недостаточность, они действительно снимали кардиограмму, они вызывали врача-кардиолога. В понедельник 21 он стал чувствовать себя лучше. Он написал эсэмэски всем сотрудникам своего отдела с указанием, что надо продолжать работать по плану. Он дал указания переводить материалы для парижского гранта сентябрьского, а ночью с понедельника на вторник в 5 утра у него случился сердечный приступ, его увезли в реанимацию, где он скончался.
Вот как было — фактология. Фактография. Причем, до вскрытия врач говорил, что, наверное, инфаркт или тромб, потому что непонятно, что случилось. Насколько я поняла, ни инфаркта, ни тромба вскрытие не обнаружило.
Иван Толстой: Пять лет назад в одной из программ на Свободе я задал Александру Галушкину вопрос о тех трудностях, которые он видит перед собою, принимаясь за руководство Литературным наследством. Он отлично понимал, что легкой жизни не будет. И тем не менее, туда пошел. Это был не просто его научный долг (хотя и долг тоже), это была настоящая глубокая любовь. Без пышных слов.
Александр Галушкин: Литературное наследство долгие годы было, употребляя современную терминологию, своего рода монополистом на публикаторском рынке, многие материалы могли появиться только в Литературном наследстве и нигде иначе. Авторы готовы были ждать десятилетиями, я не преувеличиваю, выхода своих материалов. После перестройки, после оживления частного книгоиздания у Литературного наследства появилось достаточно много конкурентов, которые работают гораздо быстрее, гораздо оперативнее, предлагают авторам хоть небольшие, но все-таки гонорары, и Литературному наследству достаточно сложно сегодня конкурировать с этими издательствами.
Иван Толстой: Голос Александра Галушкина, запись 2009 года.
И на этом мы заканчиваем программу, посвященную памяти ученого. Участие принимали Моника Спивак, Марина Любимова, Александр Архангельский, Николай Богомолов, Олег Коростелев, Михаил Одесский и Андрей Рогачевский.
