В 1924 году художник Йозеф Вахал написал пародию на так называемые «народные романы». Писал без рукописи, набирая книгу прямо в типографии, и сделал к ней множество гравюр. Тираж ее был всего 17 экземпляров, книга предназначалась для коллекционеров. В начале 1990-х годов «Кровавый роман» был переиздан колоссальным для Чехии тиражом и экранизирован.
Об истории Йозефа Вахала и удивительной судьбе его книги рассказывает славист, директор Чешского культурного центра в Москве Томаш Гланц: «Йозеф Вахал — писатель, с одной стороны, очень важный, с другой стороны, писатель, которого все время на протяжении XX века забывали в самой чешской культуре. Поэтому понятно, что он и в России неизвестен. А забывали Вахала не случайно, не по стечению обстоятельств, а по разным идеологическим причинам. Сначала он был просто эзотериком, маргиналом, спиритистом — в начале XX века, когда формировалась его эстетика и его не только литературный, но и художественный облик. Поскольку он очень важный для того контекста начала XX века художник-график, он очень интенсивно и работал в области оформления книг. Вот "Кровавый роман" в русском переводе им и оформлен. Его книги — это были книги-объекты, художественные предметы.
Он дружил с группой, которая называлась "Католический модерн", в Чехии. Это уже во время, когда формировалась Чехословацкая республика, были маргинарии и еретики культурные, культурно-духовные, можно сказать, поскольку, как известно, Чехословакия формировалась скорее на основе идей протестантских, гуситских, в смысле спиритуальном, к чему призывал президент Масарик, основоположник вот этого нового государства. И образованные люди, которые очень чувствительно откликались на импульс экспрессионизма, европейского символизма, но скорее как раз в таком эзотерическом плане, они уже тогда осознавали себя некими маргиналами и создавали соответствующую эстетику.
Одним из виднейших был именно Йозеф Вахал, и об этом направлении, как бы складе художественного ума свидетельствует и "Кровавый роман", поскольку это и художественное произведение, и научное или псевдонаучное исследование жанра кровавого романа, то есть жанра с точки зрения культурной иерархии низкого. Роман ужасов, которые он описывает, и описывает с большим энтузиазмом. То есть ему было любопытно то, что на периферии культуры, на периферии некоторого духовного пространства».
— Можно ли сказать, что этот жанр как-то перекликается с английским готическим рассказом ужасов?
— Да, для этих людей, как Вахал, как Демил, как Флориан, было характерно, что они прекрасно были ознакомлены с европейской культурой, Леон Блуа был для них, например, большим и кумиром, и партнером в их беседах и толкованиях разных культурных явлений. Это все-таки были люди, которые формировались еще в контексте австро-венгерской монархии, и для них Европа — это был просто их дом, там не было никакого напряжения между Восточной и Западной Европой.
— Можно ли сказать, что Йозеф Вахал для Чехословакии является фигурой, подобной Густаву Майринку?
— Да, безусловно. Я пытался как раз в связи с публикацией романа в русском переводе подумать о каких-нибудь аналогах в русской культуре. Их очень трудно найти, поскольку это все-таки другой контекст. Исходя из некоторых аспектов этой эстетики, позиции, там можно, конечно, подумать о Ремизове, Розанове, то есть людях, которые внесли очень важный вклад в культурную карту эпохи, одновременно осознанно были и в смысле стилистики, и в смысле биографии маргинальными и из ряд вон выходящими по многим параметрам.
— Вы сказали, что литературная судьба Йозефа Вахала зависела от политического контекста. Были ли времена, когда его вообще забывали?
— Да, это были целые десятилетия. В конце 1960-х годов, во время известной «пражской весны», он был еще жив (он умер в 1969 году стариком, а родился в конце 1980-х годов XIX века). И тогда о нем очень интенсивно вспоминали, и он даже получил звание вроде народного артиста Чехословакии. Но одновременно, когда уже был подготовлен большой тираж «Кровавого романа», его успели выпустить до того, как советские танки вошли в Чехословакию. И поскольку уже в 1969-70 годах культурная политика вновь вернулась в такое чехословацко-советское русло, то тираж не успели распространить. Таким образом, хотя роман публиковался в 1920-е годы, впервые его свободно издали только в начале 1990-х.
— А чем вызван такой интерес в начале 1990-х годов к его фигуре?
— Был такой счастливый момент, когда, во-первых, весь слой запрещенных авторов и, тем более, авторов, которые были запрещены не после 1968 года или даже 1948 года, а авторов начала века, ровесников Гашека и братьев Чапеков, оказался совершенно вне официальной культуры, одновременно понаслышке было известно, что жил такой великий как бы еретик, эксцентрик и так далее, — и это как раз тогда и определило большой спрос. Это был счастливый такой период, который длился несколько лет, когда был огромный интерес к очень незаурядному философу — к Владиславу Крима. Он был среди кумиров андеграунда, диссидентской культуры, которые стали предметом интереса очень широкого круга читателей именно в этот момент, в начале 1990-х годов.
— Давайте расскажем, с вашего позволения, в чем сюжет «Кровавого романа»?
— Это исследование про всякие тексты ужасов. Это не простое чтиво, это не детектив, а именно тонкое исследование и самого жанра, и всяких незаурядных историй в рамках этого жанра. Это текст из тех текстов, которые являются тонкими по своей стилистике, по своим эстетическим качествам и одновременно проницательными в плане идейном и в плане содержания.
— А можно ли сказать, что отчасти работа, сделанная Йозефом Вахалой, перекликается с постмодернизмом в понимании Умберто Эко, с «Именем розы»? Потому что то, что вы сейчас говорите, вызывает у меня именно такие ассоциации.
— Да, безусловно, интерес в 1990-е годы вызван и тем, что такое свободное обращение с некоторой традицией, с традицией определенного жанра, определенного эстетического направления тогда оказалось весьма востребованным как раз в контексте постмодернизма. Но у Умберто Эко все-таки тексты складываются гораздо более рационально, это гораздо более культурный конструкт. А Вахал, я бы сказал, несопоставимо более стихиен, чем Умберто Эко. Может быть, поэтому он не стал автором бестселлеров, или все-таки стал — но бестселлеров условных.
