Александр Генис: Недавно в Америке появились книги не совсем обычного характера, в котором я и сам успел поработать, выпустив недавно читательскую автобиографию - книгу “Камасутра книжника”. Библио-мемуары — разновидность литературной критики, объединяющая разговор о книгах с доверительным течением автобиографии. Об этом жанре и в связи с выходом книги Ребекки Мэд «Моя жизнь в Миддлмарч» я беседую с Владимиром Гандельсманом.
Это все еще довольно редкий жанр, поэтому давайте сперва поговорим о нём.
Владимир Гандельсман: Самые привлекательные библиомемуары дают голос автора как контрапункт к предмету описания с чем-то большим, чем лесть или пиетет. Я приведу несколько примеров. Необычайно вдохновенное эссе Николсона Бейкера «Ты и я» совмещает навязчивые идеи его юности с чувственной, сбалансированной прозой и общественной карьерой Джона Апдайка, приводя к любопытному двойному портрету. Книга Джефф Дайер «Из чистого гнева: борьба с Д. Х. Лоуренсом» стала оригинальным отказом писателя произвести «трезвое, научное исследование» работ Лоуренса в пользу создания, по мнению одного критика, «дикой книги» на его месте. Книга Кристофера Беха «Целые пять футов: что большие книги сказали мне о жизни, смерти и, в значительной степени, всём остальном» является глубоко личным опытом интенсивного чтения молодым человеком Классики Гарварда (51 том) в год семейного кризиса и потерь. Книга Филлис Роуз, иронически названная «Год чтения Пруста: биография в режиме реального времени» сочетает исследуемую «В поисках утраченного времени» с порой тривиальными мелочами повседневной жизни мемуариста. Большая книга Дэвида Денби «Мои приключения с Гомером, Руссо, Вулф и другими бессмертными творцами западного мира» является пикантным взглядом взрослого, возвратившегося к образованию, которое он не ценил как студент Колумбийского университета. И есть, наконец, болтливая «За пределами собаки: библиомемуар» Рика Джекоский, который прослеживает влияние 25 книг в жизни английского продавца книг, самого себя.
Александр Генис: Каждая из этих книг претендует на опасное снижение высокого предмета - и бесстрашно бросает тень мемуариста на текст. В отличие от них «Моя Жизнь в Middlemarch» Ребекки Мэд является результатом пожизненного восхищения автора Джордж Элиот, замечательной викторианской романистки, писавшей под мужским псевдонимом. Я, надо сказать, понимаю нашего автора. Этот роман нужно читать медленно, по слогам, как Пруста.
Владимир Гандельсман:Она так и делает. восхищаясь её романом “Middlemarch: исследование провинциальной жизни”, великим викторианским романом, впервые изданным в начале 1870-х. Вирджиния Вулф описала его как “один из нескольких английских романов, написанных для взрослых людей”.
Нет никакой иронии или постмодернистского жеста в прямом одобрении Ребеккой Мэд Джордж Элиот, а Элиот – действительно и великий романист, и образец для подражания для умных провинциальных девочек, стремящихся сбежать из интеллектуально обедневших городков – «Оксфорд были моей непосредственной целью, но что угодно подошло бы». В 17 лет, когда Мэд впервые прочитала «Middlemarch», её идентификация с 19-летней героиней Элиот, Доротеей Брук, была мгновенной, и это длилось в течение многих десятилетий. Тема книги, «желание молодой женщины достичь существенной, полезной, значащей жизни», была, «конечно, одной из тех, которыми была долго озабочена Элиот.... И это - тема, покорившая многих молодых женщин, чувствовавших, что «Middlemarch» говорит непосредственно с нами. Как выдержать невыносимую, мучительную тоску? Куда женщина должна тратить свои силы? Что она может сделать, чтобы реализовать свой потенциал и затронуть жизни других? Что, в конце концов, молодая женщина должна делать с собой?»
Александр Генис: Чеховские вопросы. И что же она должна делать?
Владимир Гандельсман:. Сегодня такие вопросы ставятся, скорее, в молодежной беллетристике, но викторианские писатели всерьез взялись, как Ребекка Мэд выражается, «проинструктировать и просветить». «Вдохновляющий принцип Элиот» должен был создать традицию, которая будет «ободрять и укорять человеческие сердца». И вот Доротея вступает в катастрофический брак, управляемый буржуазными викторианскими брачными ожиданиями: «Удачный брак должен быть таким, где муж был бы своего рода отцом и мог преподавать Вам даже иврит, если бы Вы желали того».
Александр Генис: Да... Но современные читатели, вероятно, будут чувствовать, как феминистки, что Доротея – ложная героиня, выбирающая брак – и затем повторный брак – вместо смело осуществленной собственной жизни.
Владимир Гандельсман: Мэд отмечает соединение комедии и пафоса, ставящие под угрозу мир Элиот, в котором романист «делает миддлмарчцев из нас всех». То есть ее книга – сочетание впечатлений от путешествий по местам, где Элиот жила и работала, сочувствия и любви к писателю, одновременно это введение в творчество Джордж Элиот, это эмоциональное и интеллектуальное погружение в книгу, которую Мэд знала как юный читатель, еще не испорченный обязанностью быть профессиональным журналистом, и это современное восприятие книги Эллиот как «естествознания тоски», по определению Мэд.
Самые вызывающие сближения в «Моей Жизни в Middlemarch» - те, в которых Мэд намекает на параллели между семейной жизнью Элиот как любящей мачехи (к сыновьям ее давнего компаньона, критика Джорджа Генри Льюиса) и собственно своим гражданским браком с человеком с детьми от предыдущего брака. Не юная страсть, но зрелая, прочная любовь среди повседневности, как Мэд видит это, главный предмет Элиот.
Александр Генис: Важно, что перед нами не литературоведение, не критика, не мемуары. Это - своего рода беллетристика второго рода. Творчество Джордж Элиот на фоне жизни Ребекки Мэд. Или наоборот.
Владимир Гандельсман: Думаю, что «Моя Жизнь в Middlemarch» является острым свидетельством прочной власти беллетристики. Мэд пишет: «Я выросла с Джордж Элиот. Я думаю, что «Middlemarch» дисциплинировал мою личность. Я знаю, что это стало частью моего собственного опыта и моего характера. «Middlemarch» вдохновил меня, когда я была молода, и подвигнул уехать из дома; и теперь, в середине жизни, предлагает мне поразмыслить, что дом мог бы означать, кроме места, где растут и вырастают». Все же может показаться спорным, что Элиот, как Мэд заявляет, «великий художник разочарования». Скорее больше Элиот впечатляет нас как великий художник буржуазной договоренности и компромисса.
Александр Генис: Есть какое-то самоограничение в сосредоточении на единственном романе сквозь призму всей своей жизни, как будто не было бесчисленных других, возможно, более оригинальных, эстетически захватывающих и интеллектуально сложных романов –«Улисса» Джеймса Джойса, «Преступления и наказания» Федора Достоевского и т.д.
Многие скажут: а азве блестяще одаренный Чарльз Диккенс не превышает своих викторианских современников, включая Элиот?
Владимир Гандельсман:Всё верно, но на то и жанр «библиомемуаров», и тут автор вправе взять в союзники ту книгу, которая в наиболее значительной степени определила его жизнь.
Александр Генис: Напоследок - два слова о том, как обстоят дела с этим жанром в России. Мне, например, сразу приходит в голову “Прогулки с Пушкиым” Синявского.
Владимир Гандельсман:Это хороший вопрос. Тем более, что я совсем недавно читал заметки на эту тему российского филолога профессора Светланы Буниной, где она пишет, что у нас нет этого термина - «библиомемуары», при том, что есть великолепные образцы этого жанра, например, «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, или цветаевский же «Пушкин и Пугачёв». Всё это очень интересно и плодотворно, и я предлагаю, Саша, в нашей дальнейшей работе следить за историей и развитием этого интереснейшего жанра.
