Исполнилось 60 лет со дня запуска Обнинской АЭС – официально признанной первой промышленной атомной электростанции в мире. Лев Кочетков стоял за пультом Обнинской АЭС и 26 июня 1954 года во время запуска, и лично остановил ее реактор 48 лет спустя, 29 апреля 2002 года.
– Как вы попали в атомную энергетику?
– Я поступал в Московский энергетический институт, в 1945 году в нем был образован специальный факультет, как его называли, факультет номер 9. Туда набирали студентов со второго курса, по результатам экзаменов зимней и весенней сессий. Тех, кто сдавал их на одни пятерки, приглашали в деканат и предлагали переходить на другой факультет. Говорили, “там будет интересно”. Но что именно "будет интересно", не говорили. Меня тоже вызвали, и я согласился. Учиться оказалось и правда интересно, хотя и трудновато. Институтом руководила жена Маленкова, а это в то время был, пожалуй, человек номер два в стране. Она собрала к нам на факультет замечательных профессоров, создала хорошую экспериментальную базу. Готовили там, как выяснилось, реакторщиков, специалистов по ускорителям и прибористов. После окончания факультета нашу реакторную группу снова пригласили в деканат. Спросили, кто хочет остаться в Москве, а кто хочет уехать под Москву, но не очень далеко. Поскольку я уже бывал на практике в Лаборатории "В", как назывался раньше наш Физико-энергетический институт, я выбрал Подмосковье, сто километров от Москвы.
– Не жалко было покидать Москву? Многие ведь стремились при распределении остаться в столице всеми правдами и неправдами.
– Нет, не жалко. Во-первых, у меня в Москве оставался старший брат, он из нашего села первый переехал в столицу и был там преподавателем в Военно-воздушной академии. Ну а потом, я любил брать сезонный билет в консерваторию. Так что мы все время бывали в Москве, особенно зимой. А жить мне, как сельскому жителю, больше нравилось в лесу.
– И вот в этом лесу, в районе нынешнего Обнинска, начали строить первую в мире атомную электростанцию. Как было принято это решение?
– В 1945 году, после того как над японскими городами были взорваны две первые ядерные бомбы, в стране были образованы не только специальные факультеты, вроде того, который заканчивал я, но и спецкомитет во главе с Лаврентием Берией при Государственном комитете обороны, а кроме того, первое главное управление при правительстве. Разумеется, сперва речь в основном шла о разработке ядерного оружия. Но при первом главном управлении был научно-технический совет, куда входили, в том числе, Игорь Курчатов и Петр Капица. На заседаниях совета Капица постоянно говорил о мирном использовании атомной энергии, что нужно приступить к разработке атомной станции. Берия от Капицы, как известно, в конце концов избавился, но у последнего оставалось много единомышленников. В 1949 году прошли первые испытания советской атомной бомбы, и тут же ПГУ получило указание – подготовить программу мирного применения атомной энергии. 16 мая 1950 года вышло постановление правительства о строительстве
объекта В-10. Предполагалось, что он будет состоять из трех реакторных установок и одного турбогенератора. Причем турбина появилась на станции первой – она была старенькая, ее чуть ли не на свалке отыскали. Турбины, вообще-то, выпускал Ленинградский металлический завод, а что от Ленинграда осталось после войны? Ни людей, ни специалистов. Так что нашли, что нашли, но все тем не менее обрадовались: один элемент первой атомной станции уже есть, давайте теперь быстренько спроектируем реактор.
– Сроки были поставлены такие же жесткие, как при создании атомной бомбы?
– Да, создание станции стало в значительной мере приоритетной политической задачей: показать, что мы за “мирный атом”. Это, конечно, сильно помогало – не было проблем с финансированием, давали сколько нужно, не так, как сейчас. Но на создание станции отводился всего один год. Все потому, что для атомной бомбы в Челябинске-40 всего за два года построили большой реактор – на нем производили оружейный плутоний. Ну а тут решили: раз большой реактор сделали за два года, значит маленький, для станции, можно построить и за один. Оказалось, конечно, что в техническом плане это намного более сложная задача. Срок пуска в итоге откладывали два раза.
– Репрессий не боялись?
– Я видел документы, нас, конечно, сильно ругали, но все же относились с пониманием. Мы объясняли причины задержки, и нам как-то верили, хотя теперь это даже удивительно. Все сделали в итоге за три с половиной года, и это, конечно, был авральный режим. Качество работ, оборудования, некоторых инженерных решений было не на высоте. Когда начали пускать станцию, неприятностей было достаточно, но все обошлось, к счастью, без крупных аварий. За все 48 лет работы никого из персонала мы не отправили на тот свет. Окружающая среда, включая город Обнинск, сохранила естественный радиационный фон.
– Если при создании бомбы можно было ориентироваться на украденные в США чертежи, то тут вообще никакого мирового опыта не было, все приходилось придумывать заново?
– Какие-то технологии – обогащение урана, производство чистого графита – были уже разработаны для военных нужд, но многое пришлось делать с нуля. Когда я пришел на работу в институт, сперва попал в группу, которая проводила расчеты будущего ядерного реактора атомной станции. Мы не знали вообще ничего, не было никаких констант. И ведь компьютеры еще не появились. Мне повезло, у меня был самый хороший в отделе расчетный прибор – "Триумфатор", трофейный немецкий механический арифмометр. У всех остальных, у девочек-расчетчиц, были отечественные, марки “Феликс Дзержинский”. На них мало того что считать было неудобно, но это было еще и физически очень тяжело, приходилось постоянно крутить тугую ручку, у девчат от нее страшно болели руки. Я со своим импортным "Триумфатором" себя очень хорошо чувствовал, зато и расчеты у меня были самые объемные. А так, конечно, и на логарифмических линейках считали. Начальник нашей группы и вовсе считал на счетах.
– В расчетном отделе вы не задержались – когда станция запускалась, вы уже работали на пульте?
– Да, когда стали набирать персонал станции, меня опять вызвали в дирекцию и предложили перейти в эксплуатационники, на пульт. Отказываться было трудно, хотя я, конечно, уже прикипел к расчетной группе и хотел там остаться. Но начальники давили, говорили, что на станцию нужны образованные люди.
– День запуска помните?
– 1 июля 1954 года в "Правде" появилось сообщение, что в Советском Союзе силами рабочих, инженеров и ученых создана первая в мире промышленная атомная электростанция, она синхронизирована с сетью Мосэнерго и электрический ток от нее начал поступать в близлежащие районы. В заметке говорилось, что запуск произошел 27 июня, но на самом деле это произошло в 5 часов 45 минут утра 26 июня 1954 года. У начальства радость была очень большая. Забавно, что все были так заняты, что не подготовили банкет, поэтому все уже было организовано по ходу дела. Наш директор Блохинцев забрал всю верхушку к себе на квартиру, и там уже они отметили.
– А вы?
– Ну а мы были на пульте. Мы, конечно, тоже были рады, но настоящее понимание случившегося к нам пришло намного позднее. Мы как-то не могли по-настоящему оценить случившееся, понимали только, что должны знать, какие кнопки нажимать, чтобы аварию не устроить. Честно говоря, сперва мы боялись всех этих кнопок окаянных. Со временем освоились, конечно, хорошее образование очень пригодилось.
– Действительно было чего бояться?
– Как выяснилось, да. Только-только мы вышли на мощность, отдали пар в турбину, шел первый месяц эксплуатации. И тут у нас началась течь в топливных каналах и в каналах системы управления защитой реактора. Реактор охлаждался водой, она была под огромным давлением: в старых единицах – 100 атмосфер. А толщина стенок трубочек, которые держали это давление, – всего 0,4 мм. Конструкция была такая, что могла возникнуть хлорная коррозия под напряжением. А когда вода попадает в графитовую кладку, у которой температура 600-700 градусов, она испаряется и под действием радиации происходит радиолиз пара, вода распадается на кислород и водород, а их смесь очень взрывоопасна, это так называемая гремучая смесь. Когда мы доложили о течи руководству, Курчатов немедленно собрал выездную сессию научно-технического
совета. Там звучали разные предложения, кто-то говорил – закрыть немедленно, кто-то – пусть еще пару месяцев поработает. Но в конце концов разум возобладал, министр Ефим Славский сказал: останавливаемся на ремонт, заменяем дефектные каналы на нормальные. Нам реактор нужен не для спектакля, нам нужно атомную энергетику развивать. В итоге с июля по октябрь продолжался ремонт. 26 октября снова вывели реактор на максимальную мощность, ну и с тех пор работали более-менее нормально.
– Скажите, атмосфера, которая показана в фильме “9 дней одного года”, готовность к самопожертвованию ради прогресса и науки – это все правда было?
– Я не помню такой атмосферы. Мы боялись, хотя наши руководители, ответственные лица, наверное, боялись еще больше.
– У людей есть своеобразный иррациональный страх перед радиацией, радиация – какой-то непонятный, невидимый убийца. Особенно эта паранойя усилилась после аварии на Чернобыльской АЭС. А вы испытывали что-то подобное?
– Нет. Мы были люди разумные, и у нас был опыт. А опыт иногда дает человеку больше, чем образование. Ты знаешь, как все устроено, что опасно, а что – нет. По себе чувствуешь, если что-то не так. Конечно, везде, в том числе и у нас, были люди, которые все время говорили: ядерной энергетикой заниматься не надо, слишком опасно. Ну, это правда, но ведь чем дальше, тем больше всего опасного в мире появляется. А со статистикой нельзя не считаться. Пока что в атомной отрасли ущерб для здоровья людей был не таким уж большим. Другое дело, что после Чернобыля был очень большой материальный ущерб и моральный. Ну, виноваты сами: напугали людей, потому что все утаивали зачем-то. Не надо было этого делать.
– Обнинская АЭС официально признана первой в мире промышленной атомной электростанцией. Она действительно работала и была полезна в этом качестве?
– На самом деле электричество в сеть станция давала совсем недолго. А вот тепло мы поставляли до самого закрытия, обогревали наш институт и соседние заводы. Кроме того, производили радиационную продукцию: изотопы для медицины и не только. Это уже не говоря о том, что на
реакторе проводилось множество экспериментов. По сути, Обнинская АЭС – конечно, экспериментальная установка, и в этом качестве она была очень важна. На ней, например, проводили исследования электрогенерирующих каналов для космических реакторов, для установок "Бук" и "Топаз". На орбите побывало 32 реактора "Бук" и три реактора "Топаз" – мы их разрабатывали в нашем институте.
– Станцию остановили в 2002 году, всего за два года до 50-летия. Почему это сделали?
– В стране были другие исследовательские реакторы, их было много. Это уже скорее мы сами хотели дотянуть до 50-летия, но как-то и финансово стало тяжеловато, и тепло на бетонный завод уже можно было, честно говоря, другими методами подавать. Словом, станция стала просто не особенно нужна.
– А производство медицинских радиоизотопов не могло поправить финансовую ситуацию?
– Это были очень небольшие деньги. Это же было для лечения людей, стыдно было как-то деньги обсуждать. Хотя группа изотопная у нас была очень хорошая. В Москве есть Институт радиационной медицины, крупнейший в стране научный и медицинский центр. И они нас убедили отдать им пучок быстрых нейтронов на нашем экспериментальном реакторе, чтобы лечить больных с некоторыми видами опухолей. Они считали, что это будет более эффективное и менее болезненное лечение. Мы сначала сопротивлялись, но в конце концов договорились: мы отвечаем только за качество пучка, за лечение отвечаете вы. Соорудили пристройку, вывели туда пучок. Через этот прибор до остановки реактора успело пройти 500 человек. Говорили, что лечение было успешным чуть ли не в 90 процентах случаев.
– Я видел фотографию, на которой вы останавливаете Обнинскую АЭС. Вы там улыбаетесь. Для вас это не было тяжелым моментом?
– Мы были уже к этому готовы, поняли, что нам деваться некуда. К тому же момент остановки был достаточно условным – нам предстояли длительные работы по выводу станции из эксплуатации. А кнопку эту красную мы и так много раз нажимали. Я вообще отказывался это делать – говорил, пусть директор нажмет или просто оператор. Но мне сказали: вы пускали станцию, вы живой еще – вот вы и нажимайте. Пришлось подчиниться.
– После закрытия АЭС должна быть обеспечена сначала ядерная безопасность, а потом радиационная. В Обнинске, как я понимаю, первый этап закончен, а второй все еще продолжается. А в чем между ними разница?
– Ядерная безопасность значит, что на объекте не может самопроизвольно возникнуть самоподдерживающаяся ядерная реакция. Так что первое, что мы сделали, – разгрузили реактор от топлива и отдали все неиспользованные топливные элементы. Теперь мы ядерной опасности не представляем. Но детали реактора, конечно, радиоактивны – металлические части, графит, бетонная защита, кроме того, у нас есть еще два могильника, которые сейчас загерметизированы. Это все надо ликвидировать, вывозить и захоронять.
– И останется на месте станции зеленая лужайка.
– Знаете, рядом с нашей АЭС раньше стояла атомная станция ТЕС-3. Ее сделали на Кировском заводе в Ленинграде, вся установка размещалась на четырех танковых платформах. Это была задумка Ефима Павловича Славского: мобильная станция для удаленных районов, для крайнего севера. Была забавная идея, на международную выставку в Бельгию пригнать своим ходом эти платформы, думали, что там за неделю их удастся соединить кабелями и запустить АЭС. Но у нас здесь, в Обнинске на соединение кабелей ушло целых полтора года, так что никуда эта установка, конечно, не поехала. Запустили, она немного проработала, эксперимент был признан удачным, и все остановили. Так вот сейчас на ее месте, а это всего в 100 метрах от первой АЭС, действительно зеленая лужайка. Так что опыт у нас есть, будем надеяться, что когда-нибудь такая же лужайка будет и на месте первой АЭС.
