Всем, кому посчастливилось работать в литературных архивах, знакомо оккультное ощущение пробуждения энергии, спящей в старых бумагах. Хорошо понимаю людей, для которых погружение в эти потоки стало главным занятием в жизни. Много лет я читаю замечательный блог Александра Соболева, изучающего судьбы малых поэтов начала прошлого века. Ему удалось отыскать один бесспорный брильянт – малотиражные книжечки стихийного дадаиста Артура Хоминского (1988?–?) – и подготовить полное собрание сохранившихся его сочинений. Недавно издательство "Трутень" выпустило двухтомник "Летейская библиотека" – собрание трудов Александра Соболева. В первый том вошли биографии 29 поэтов – когда-то пользовавшихся известностью и забытых или же не замеченных и современниками. Во второй – статьи и архивные публикации, например, занятные мемуары Захарова-Мэнского о богемной жизни 1917-1918 годов. Читая истории "Летейской библиотеки", я вспоминал роман Д. М. Томаса "Белый отель" – один из лучших рассказов о том, как люди начала века, ловившие миги, доившие изнуренных жаб и писавшие сонеты алыми чернилами, оказались жертвами спятившей черни. Похоже, что в наши дни тот же самый сюжет возникает вновь: правда, еще есть надежда, что повторится он в виде фарса.

Герои “Летейской библиотеки” жили совсем недавно, но советский ураган был столь безжалостен, что приходится реконструировать их истории по случайно брошенным фразам в случайно сохранившихся разрозненных письмах и адресам в городских справочниках. Александр Соболев работает, точно археолог или даже криминалист, собирающий улики. И – как всегда бывает, когда имеешь дело с увлечением, страстью, а не с профессиональной рутиной – автор в его текстах гораздо заметнее, чем в стандартных биобиблиографических работах. Вот запись нашего разговора с Александром Соболевым:



– От читателя, который откроет титульный лист второго тома, потребуется знакомство с "Мертвыми душами" и романом Набокова "Дар", потому что книга разделена на части, которые называются "Страннолюбский перебарщивает" и "Сконапель истоар". Почему вы так организовали свой труд, так озаглавили разделы и как возник замысел этого двухтомника?

– Название "Летейская библиотека" тоже имеет набоковское происхождение. Это из "Истинной жизни Себастьяна Найта", когда говорится о монографии моего неудачливого коллеги, то упоминается, что Летейская библиотека будет неполна без этого труда, то есть это такое обидно-уничижительное название для собрания книг, которые будут забыты и – в данном случае – справедливо. Через некоторое время прекрасный поэт Лев Лосев, ныне покойный, процитировал эту строчку: "В Летейскую библиотеку, как злобно Набоков сказал", и эта формулировка мне запала в душу, и я ждал оказии ее использовать. Когда я завел случайно этот блог, когда он чуть-чуть видоизменился в своем формате, я сначала собирался описывать книжку за книжкой, стоящие на полке в шкафу, где располагается моя поэтическая коллекция. Они вставали туда хаотически просто по мере приобретения. Там среди авторов более-менее известных было довольно много неизвестных, всегда меня занимавших и сюжетно, и типологически, и поэтически, по разным причинам. Как-то так я взял книжку, не помню даже, с какого автора я начал, с какого-то очередного бедолаги, про него стал рассказывать какую-то историю, которую помнил сам. Оказалось, что есть довольно много людей, которым это интересно. Сразу прибавилось читателей, "много читателей – много ответственности", говорят старики у нас в деревне. Поэтому пришлось готовить более расширенные версии. Сначала у меня был внутренний зарок пользоваться только теми материалами, которые есть дома: это не так уж мало – у меня довольно большая рабочая библиотека плюс архивные выписки и копии, скопившиеся за четверть века занятий этими делами. Потом я сходил в библиотеку ради одного из сюжетов: я не переставал в нее ходить, но по более офлайновым делам. Потом, невзирая на этот зарок и даже в нарушение его, я присоединил и какие-то архивные материалы. Через год или два это вырулило на формат, который есть и сейчас, то есть тактику немножко выжженной земли. Когда я занимаюсь каким-то героем, я стараюсь про него узнать все, по материалам всех архивов, которые доступны (в основном – российские и украинские) и максимально извлечь сведения о нем из печатных источников. Это что касается первой части.

Вторая часть названа гоголевской цитатой: "сконапель истоар", это искаженное французское "ce qu’on appelle l’histoire", "то, что называют историей" – под этим названием я печатаю несколько неизвестных и малоизвестных документов, имеющих некоторое значение для истории литературы, – переписку Сологуба с Брюсовым, например. Довольно поверхностная идея в том, что, собственно, история, которую мы пишем, – это компендиум выявленных документов, соединенных нашими более-менее внятными реконструкциями, потому что набор документов по природе своей дискретен, а история непрерывна. Это в некоторой степени трюизм, конечно. Ну и, конечно, цитата, опознаваемая читателем, немножко подмигивает ему, напоминая об общем цитатном слое и культурном фоне. Ну а поскольку у Гоголя эти слова говорит дама просто приятная даме приятной во всех отношениях, то это немного отдаляет нас от звериной серьезности, в которую легко может впасть любой гражданин, работающий в нашей области.

Третий заголовок (а заголовков у моей книги довольно много) – "Страннолюбский перебарщивает" – это из 4-й главы "Дара", которая представляет собой биографию Чернышевского; лучший, на мой взгляд, и малодостижимый образец жанра. Ну и хотелось коллеге Страннолюбскому немножко покадить через несколько десятилетий.

– Не так давно я разговаривал с Михаилом Евзлиным, литературоведом, который подготовил двухтомник обэриута Игоря Бахтерева. Я спросил, почему он не включил в это замечательное издание биографический очерк? Он мне сказал, что биография вообще не имеет никакой ценности, что у Гомера нет биографии, а главное – текст, нужно говорить только о нем. Учился, женился, развелся – это все не имеет никакого отношения к стихам и только отвлекает читателя. У вас совершенно противоположный подход, вас интересует прежде всего биография поэта, а не анализ его стихов. Почему?

– Точка зрения, описанная вами, имеет почтенную историю и генеалогию. Это довольно модернистский, я бы сказал, подход, и декларирован он писателями-модернистами. Сологуб был последовательным сторонником этой идеи. Когда в 1907 году собирали сборник автобиографий современных знаменитых авторов, все с удовольствием прислали туда свои автобиографии, а Сологуб прислал маленькую записочку, смысл которой таков, что биография писателя не имеет никакого значения, судите о нем по его стихам. И там ребята, сообразив, воспроизвели эту записочку факсимильно, на фоне красующихся вокруг Городецкого и Арцыбашева, очень освежающе выглядит этот сологубовский текст. Мне кажется, это не вполне так – сразу по нескольким причинам. Во-первых, биография автора имеет почти всегда существенное значение для понимания текстов. Чтобы не искать далеких примеров – мы воронежский цикл Мандельштама, скажем, не поймем никогда, не зная обстоятельств, которые привели его в Воронеж. Во-вторых, большая часть моих героев не только не смогли, мерзкое слово – реализоваться, но оно приходит в голову, давайте его за неимением лучшего используем, не смогли реализоваться в литературе, потому что их не печатали, их обижали, их убивали, время было совершенно к ним не благосклонно. Для многих из них единственное, что осталось, – это история их собственной несчастной загубленной жизни и щепотка стихов. Понятно, что если бы повернулось иначе, то и стихов было бы больше, были бы книги, была бы слава, были бы читатели, потому что литература, конечно, есть диалог писателя с читателем. Зажатый в углу и с залепленным ртом он не может говорить. Поэтому для ряда авторов биография собственно становится текстом. Как говорил один филолог-классик: если наша жизнь не текст, то что же она такое? Мы не только не можем изучать и даже читать стихи, минуя биографию, но мы должны читать биографию как художественное произведение. Иначе получается, что люди прожили жизнь свою зря, а об этом совсем невыносимо думать.

– Тут надо сказать, что все-таки сложно назвать ваших героев поэтами. Скорее всего, это люди, пишущие стихи, каковых великое множество. Я тут не произношу слово "графоман", но оно подразумевается. Потому что, на мой вкус, интересных несправедливо забытых больших поэтов среди ваших героев нет. Я, наверное, вообще только одно стихотворение из тех, которые вы привели в своей книге, отметил – это стихотворение Николая Гейнрихсена про гриб.

Гриб в земляной коре
Пищу сосет на дне…
Пухнет – растет в щеке…
В шеи дрожит весь колпак;
Жиром вся макушка
В поту все морщится,
Мякнет распóлзлася,
В бок приклонилася! –
В думах стоит гриб – чудак, –
Лезет улитка сверлить,
Вжился в головку червяк,
Точет он стебель крошит;
Травка вокруг принялась,
В сторону в земь улеглась…
Тихо шевелится – спит
Гриб, – распадает… лежит!

– Если врач будет выбирать из очереди симпатичную пациентку и ее с удовольствием лечить, а несимпатичных отправлять к другому врачу, то это будет не очень хороший доктор. Всякое сравнение хромает, как нас заставляли учить в школе, но у историка литературы положение похожее. Собственно, ученый-филолог далеко не всегда имеет право на собственный вкус к литературе, особенно в рабочее время. Наверное, писать про героя, который тебе совсем несимпатичен, в том числе и творчеством, нелегко, но мне не приходилось себя заставлять – я стихи всех своих героев читаю с удовольствием, а некоторые из них кажутся мне просто отменными.

Но меня никто не назначал председателем худсовета или начальником приемной комиссии, я не верю своему вкусу и не могу решать, какие стихи отличные, какие хорошие, а какие не очень, претендуя на объективную истину. А с моей субъективной широкой точки зрения, у всех этих 29 человек, чьи стихи вошли в первый том, во всех них есть какая-то божья искра. Второй аспект, вторая сторона этого дела, что если вдуматься, то, скорее всего, эмоции, которые испытывает Гейнрихсен, когда пишет стихотворение про гриб, примерно такие же, как у Блока, когда он пишет "Незнакомку". То, что Бог дал одному больше таланта, а другому меньше – это бесспорно. Но любому человеку больно, если ему порезать палец, и любой человек испытывает, вероятно, сопоставимые эйфорические чувства, когда у него вдруг получается стихотворение. Из соображений абстрактного гуманизма тоже пренебрегать ими не стоит. Кроме того, некоторые из них – это характерный текст для такого-то времени, может быть, крайнее выражение некоторых поэтических тенденций. В третьих, сейчас уже вполне очевидно, что гении не появляются сами по себе, что нужен фон и нельзя писать историю литературы только по высшим ее проявлениям, как нельзя судить историю по генералам, потому что участвует в войне и пехота и так далее. Ну и, конечно, как говорил Гаспаров, мы, третьестепенные филологи, и должны заниматься третьестепенными авторами.

Сейчас у меня на письменном столе и на экране компьютера доделываемая биография Николая Николаевича Минаева, который кажется мне очень крупным автором, который через некоторое время явно будет дооценен. Наша табель о рангах, которой мы пользуемся, она довольно жесткая, отвердевшая, но она полностью нами унаследована от современников. То есть надо помнить, что большинство поэтов, которых мы считаем крупными, считались таковыми же и при их жизни, встроить туда нового автора, в эту систему координат, в этот пантеон, для этого должны быть недюжинные усилия, но это в принципе возможно. Как мы знаем, существуют некоторые репутации, которые делались уже посмертно. В общем, это сложная и интересная материя.

– По-разному сложились судьбы ваших героев, о ком-то просто ничего неизвестно: Мария Папер, о которой писали Ходасевич и Цветаева, она просто исчезла, кто-то вполне благополучно жил при советской власти, скажем, Эзра Левонтин, но у большинства все-таки мрачные истории. Наверное, самый страшный очерк о княжне Наталье Кугушевой.

– Это действительно совершенно дикая история. Наталья Кугушева была инвалидом детства, горбуньей, но, несмотря на это, благодаря таланту, живому нраву и некоторому везению, она заняла свое место в поэтической Москве конца 1910-х – начала 1920-х годов. Она упоминается регулярно в мемуарах и всегда с положительными коннотациями. Ей не удалось напечатать ни одной книжки при жизни, 20, может быть чуть побольше стихотворений, притом что писала она их в большом количестве, и стихи хорошие. Но бывают такие люди чуть-чуть опоздавшие к своему времени. Буквально уже издательство было готово ее напечатать, но началось схлопывание вольной печати. Ее это не очень тяготило благодаря и веселому нраву и удаче в семейной жизни, каковая удача потом сменилась, ее муж, который был сильно старшее ее, заболел и умер. Она вышла замуж второй раз за очень занятного человека, он был специалистом по кремации. Многие помнят соответствующий комический момент в романе Ильфа и Петрова, когда там обсуждается колумбарий и крематорий. Как раз у истоков этого крематорского дела стоял ее муж Гвидо Бартель, которого в первые недели войны, как этнического немца, выслали в Казахстан. И она, как настоящая декабристская жена, поехала за ним. Там через некоторое время его арестовали, расстреляли ни за что, естественно. Она осталась в Казахстане, и ее не пускали обратно, потому что система эта дикая депортации, она не предусматривала возможности добровольного отъезда. То есть здесь в тонкой детали видно, как работают шестеренки государства: они не допускают возможности человеческой реакции, самопожертвования. И она, бедняжка, осталась на бог знает сколько лет в Казахстане в чудовищных условиях, без средств к существованию, опять-таки, потому что она попала между жерновов этой машины, она никто, она не заключенная, у которой выйдет срок, и она не ссыльная, которую отпустят после войны. В ужасных, диких, совершенно чудовищных бытовых условиях она там жила, переписывалась с оставленными друзьями на большой земле, писала стихи. Видно, как эта травинка пробивается через асфальт, как слово, ничтожная бумажка оказывается сильнее всего этого ужаса. Она переписывает от руки стихотворение написанное и как бутылку в океан посылает одно письмо своей подруге, а подруга сама арестована и сама в лагере, другое письмо своему московскому приятелю. Почта идет бог знает сколько, письма пропадают, люди вокруг умирают, но эти стихи уцелели и дожили до нашей дней. После чудовищной многолетней бюрократической переписки ее отпустили, запретили селиться в пределах ста километров от столиц и университетских центров, потому что больная, полуслепая пожилая женщина представляет смертельную опасность для советской власти. Она с подругой уехала в Малоярославец, она уже очень плохо видела. И подруга, та самая, которая была в лагере, тоже освободилась, перепечатала для нее полный цикл ее стихов. И она стала пытаться их куда-то пристроить, написать стихотворение для "Мурзилки", заставила себя какую-то оптимистическую ерунду сочинить. Но ничего не вышло. Потом этот карточный домик вокруг нее тоже развалился. Умерла подруга, сама Наталья Петровна, наша героиня, ослепла и умерла в доме для престарелых, могила ее неизвестна. Вот это судьба русского поэта. Все, что мы сейчас можем сделать перед этим ужасом, который был здесь еще совсем недавно, – это этих людей вспомнить и те клочочки, которые остались, зафиксировать. Стихи, которые для нее были главным делом ее жизни, единственное, с чем она связывала хотя бы гипотетическую надежду на бессмертие, вот это мы можем переписать в архивах, напечатать, прочитать, обсудить, и у нее будет 100, 200, 500 читателей, то, о чем она мечтала, и то, что она никогда не получила при жизни. Вот такая посмертная справедливость.

– Вы совершили настоящий подвиг, изучив десятки, если не сотни, адресных книг разных городов в поисках сведений о своих героях или их родственников. Представляю, какое это мучительное занятие, но ведь и подспорье немалое?

– Честно говоря, я в таких категориях никогда не думал. Мне это нравится, это совсем нетрудно, собственно. Существенная часть их сейчас вообще оцифрована и выложена в интернет. Они не распознаны, потому что старый шрифт плохо распознается, то есть нельзя уж совсем роскошествуя искать в них программно, но вполне можно пролистывать в виде pdf. И это как прогулка по кладбищу. Все люди, упомянутые там, умерли давно. Есть такие граждане, которым по складу их сентиментального характера, как описано еще в 18-м веке, интересно и приятно гулять между могил, я принадлежу к их числу. Читая имена и должности, которые в некоторых адресных книгах приводятся, а в некоторых нет, всегда можно вспомнить, что был такой человек, а сейчас, может быть, от него только и осталась, что эта строчка. Потомки его тоже, наверное, в лучшем мире, внуки уже и не помнят, а может быть, не было внуков. Так что, нет, упаси господь, это совершенно не мучительно – это занятие меланхолическое, потому что иногда приходится довольно долго листать, особенно если это бумажный источник в библиотеке, но это не утомительно и всегда полезно. Потому что историк должен уметь работать с документами, представлять, что было вокруг него. Лет двадцать пять назад, когда я начинал заниматься историей русского символизма, я уезжал на целый день в Химки, в газетный зал Российской государственной библиотеки, которая тогда носила имя одного дурацкого политического деятеля, и весь день там сидел, читая просто подряд газету за интересующий меня год, не ища там никакого писателя, вообще литературу, а просто, чтобы понимать, где провели трамвай, сколько стоит пшеница, какие объявления даются, чтобы понимать, как устроена жизнь того времени в синхроническом срезе. Адресные книги – это из той же истории, как любой первичный документ очень много говорит не только об интересующем персонаже, но и о времени в целом: какая идет реклама и так далее.

– Как мы уже говорили, ваша книга родилась из блога в "Живом журнале". Помогает блог в розысках? Родственники откликаются, очень интересные бывают отзывы...

– Да, конечно. Вообще две важнейших вещи для нашей редкой профессии дает интернет, две возможности, кроме возможностей собственно информационных, где есть какие-то новации, но техника осталась той же – листай да смотри. Но две вещи очень важные – это мгновенная справедливость, быстрая реакция, то, что сильно подбадривает человека, занятого не бесспорно полезным трудом, несмотря на всю внутреннюю убежденность в собственной правоте. А вторая вещь – это возможность переправить, если глупость написал случайно или в чем-то ошибся. Так вот, что касается откликов, конечно, появление родственников, потомков героев иногда уводит сюжет далеко в сторону, иногда добавляет существеннейшие детали. Например, у меня есть такой довольно загадочный и своеобразный герой Георгий Золотухин, в его биографии у меня был провал во времени лет в 10. Он убыл из города Иваново в начале 1930-х, и в следующий раз мы видим его в Самарканде в 1940-е. Мне написала его внучка, и благодаря этому большую часть этого периода мы закрыли, причем с прекрасной романтической историей и вообще к всеобщему удовольствию. Думаю, что и сам Золотухин немножко ликует на небесах, так это все хорошо получилось. А еще одна была славная история совершенно для романа или кино, потому что благодаря двум пришедшим отзывам на один сюжет познакомились две ветви семьи, которые знали о существовании друг друга, но контактов не имели. И они потом очень трогательно писали мне общее письмо, как благодаря покойной бабушке и моему скромному участию, родственники обрели друг друга – это было чудесно.

– Когда вышла книга Артура Хоминского, которую вы подготовили, и мы делали о ней передачу, я говорил некоторым своим знакомым – филологам или просто любителям, что вот, познакомился со знаменитым блогером Лукой Лейденским, и это вызвало большой интерес. Потому что многие читатели вашего блога хотели бы узнать что-то о вас. Биографические детали очень важны в вашей работе, я думаю, что вы поймете и простите такой интерес к вашей биографии. Расскажите, пожалуйста, о себе и о своем издательстве "Трутень".

– Неинтересный я для читателей персонаж. Я родился в 1970 году в городе Брянске. Родители мои переехали в Москву, я учился здесь в Московском университете, как говорит альманашник, у Пушкина: "Руссо был человек ученый, а я учился в Московском университете", именно это я могу за ним повторить. Занимаюсь историей литературы и собираю старые книжечки. Это, я думаю, более чем достаточно. А что касается издательства – это давняя история. Мы с моим другом и компаньоном Петром Александровичем Дружининым, который тоже занимается историей, лет 10 назад решили сделать свое маленькое издательство, чтоб печатать там библиографические справочники собственного сочинения, на манер поэта Струйского (только у него были стихи, а не справочники). Поскольку были "лихие 90-е" или что-то в этом роде, то сделать издательство было очень просто. У нас очень маленькое камерное издательство, то есть на самом деле полуэфемерида. Мы выпускаем одну-две книжки в год, преимущественно посвященные библиографии, книговедению, книжному собирательству. Книги эти делаются полиграфически довольно добротно, потому что мы, много занимаясь книгой, хорошо представляем, как она должна выглядеть, а о содержании не нам судить, но мы скорее довольны.