Что бы ни говорили про падающие проценты рейтинга президента или про близость голодного восстания, у общества огромный запас доверия к государству. Иначе я не могу объяснить, почему общество готово передать этой машине управление не только сырьевыми ресурсами или территориями, к которым, кажется, честный человек не продерется, но и своим личным простым счастьем. Семейным, например. Только тем, что гораздо удобнее положиться на кого-то большого и сильного, даже если он совсем недобр, и, пожалуй, отсутствием воображения, способности предвидеть последствия своих поступков я могу объяснить эту “авраамову руку”.
Как женщины, у которых юноши-сыновья – с мальчишескими еще челками и теплыми затылками, могут выступать за военное вмешательство в ситуацию, какая бы она ни была? В теплых затылках светится призрак пулевого отверстия, мальчики становятся мясом. Как многодетные отцы маленьких детей могут, услышав о надвигающемся военном конфликте, рассуждать, потирая руки, о каких-то неведомых землях, которые им хочется вернуть, собираются спасать каких-то там абстрактных русских, распалившись в молодецкой удали? А как же то, что крошки потом без отца – этот краеугольный камень всех споров об однополом родительстве?
Самая искренняя любовь матери-лесбиянки не так хороша, как неразборчивое, кровожадное поглощение родиной. А мужья и жены, перед которыми вместо реальной угрозы извне какое-то болото пропагандистской мути, почему они боятся в первую очередь того, чего приказывают бояться свыше, вместо того чтобы бояться друг за друга и не расставаться ни на секунду, в той жизни или этой? Как вышло, что прикормленные режимом выступают за “освободительную” войну, не думая о том, что в ней – угроза благополучию их детей, если не в плане безопасности (все за границей), так хотя бы в финансовом плане? Как, в конце концов, налогоплательщики могут выступать за то, чтобы на их средства оплатили вооруженное вторжение на какие-то там территории, когда их дети рождаются в больницах, где на койках нет матрасов?
Я не могу дойти даже до споров о геополитике, потому что совершенно невозможно в голове уместить все эти непостижимые вопросы, на которые нет ответов. Система торжествует, перемалывает всех, без разбору – любой социальной принадлежности, любого статуса. Мне не хочется по этому поводу много и горячо писать в социальных сетях, не хочется перетирать про подписи под письмами в поддержку или спорить с теми, кто абсолютно безразличен. Все, чего хочется, – это писать послания в будущее детям, которых у меня пока нет. Они когда-то появятся, родятся у меня или кого-то еще, у них будут чистые глаза и маленькие ладони, и столько свободы, сколько их ручонки удержат.
И я хочу, чтобы они знали о том, что было до них. Как государственный строй за государственным строем ставили своей задачей обмануть каждого отдельного человека, убедить его в том, что то сладкое, невыносимое счастье, что возникает в его душе при романтическом поцелуе, при объятиях с матерью, при прикосновении к младенческой пятке – или, может, когда смотришь на фрески Фра Ангелико, у каждого свое, – не так важно, как глыба политического интереса.
Как свыше рассказывали, что брак – это “институт” и цемент общества. Но при этом все считали, что последствие романтической любви, переработанное коммерческими ритуалами, – какая-то обрыдлая обязанность, которая совершенно не пересекается с дружбой, работой и удовольствием от жизни. Как молодые мужья и отцы, которые в 20 лет оправдали надежду родителей на внуков, жаловались на то, что “у них семья” и от нагромождения быта хочется в петлю. Как молодые жены и матери, демографически правильные гражданки, затягивались сигаретами и хлопали своих детей наотмашь по губам, а на возражения говорили, что с таким ребенком только так разговаривать, ведь это ненормальный ребенок. Как беременные знакомые только и твердили, какие они толстые и страшные и скорей бы выпить. И как я всегда хотела сказать, что у меня будет не так, но решала молчать, потому что совершенно не важно, что скажу я, они за меня уже все решили.
Я буду толстая и страшная, с моим ребенком можно будет коммуницировать только силой, мой муж заведет себе любовницу, а лучше любовника – это за мой ЛГБТ-активизм, и все будут несчастны. Потому что в устоявшейся системе все так: билетик в правильную жизнь дают за выполнение верных движений – во что бы то ни стало стать женой, стать мамой, а последствия необдуманных решений выдают приданым, материнским капиталом. Близость смерти – это тоже материнский капитал. Где-то между упаковкой подгузников и прибором для подогрева бутылочек. Рожать этой стране крепких детей и воспитывать их без инакомыслия надо потому, что иначе некому будет, если что, погибнуть в Ачхой-Мартане или утонуть в Баренцевом море.
Совсем недавно я летела на свою выпускную церемонию в Оксфорде через Париж тем же самолетом, что и председатель комитета Госдумы по международным делам телеведущий Алексей Пушков. Он, правда, сидел в бизнес-классе. Буквально за неделю до этого я смотрела выпуск новостей, в котором Пушков рассказывал о том, как Францию, а с ней и остальную Европу давит гей-лобби и как все это идет к законным бракам с детьми и легализации педофилии. Стандартная киселевщина, не имеющая ничего общего с реальностью. Спустя еще неделю, сидя за столиком уличного кафе с бывшим уже моим однокурсником и его парнем (они держались за руки и делились планами на будущее – уехать жить в Бразилию к океану и завести собаку, чтобы научиться ответственности и когда-то отважиться на ребенка), я увидела пропасть. С одной стороны было безбрежное счастье: человек полон любви и решимости поделиться ей, но спокойно и со всей ответственностью. С другой стороны был Пушков с его казенными монологами о нравственности и истерикой о защите детей. А посередине было мое уныние, когда я представила, что скоро опять в Москву. Что надо будет прикусывать язык, чтобы не дай Бог не развязался очередной спор. Что любовь моего прекрасного однокурсника опять надо будет искупать, как грех, если моему собеседнику-традиционалисту будет лень рассказать ребенку, что такое перпендикуляр, а что – гомосексуальность.
А еще ведь споры о Крыме, где надо искупать, как грех, свой пацифизм, свой скептицизм, свое нежелание гибели никому. Я уже не говорю о национализме, когда в обыденном разговоре приходится глубоко зажмуриться и сделать вид, что не услышал тот или иной шовинистский термин, за которым непременно последует оговорка: “Ну что ты, я ко всем одинаково отношусь, не расист, не националист, но ты же не будешь спорить, что…” Такие разговоры ничем хорошим никогда не заканчиваются. Ничем хорошим не могут закончиться и призывы к “защите детей”, которых ты сам не держишь в своих собственных объятиях, и ничем хорошим не может закончиться деление территорий на нуждающиеся в протекции и не нуждающиеся.
Но такие разговоры – официальная позиция правительства, и получается, что, даже изолировав себя от несогласных со мной знакомых полностью, я не могу в таких дискуссиях не участвовать. И я чувствую, что все мои аргументы абсолютно бессильны. Все, что остается, – думать о своих близких и беречь любовь. Потому что все плохое заканчивается, переходит на новый виток. И в промежутке, когда будет тут или там иллюзия победы добра, все, что мы вспомним, – это истории чьей-то любви. Любви одного мальчика к другому мальчику, когда их избили до полусмерти в предрассветном Питере. Любви русской девушки к родителям и жениху из Таджикистана, когда ей пришлось выбирать: либо они, либо он. Любви матери к сыну, который погиб в несуществующем, по признанию властей, военном конфликте, когда его решили вычеркнуть со страниц истории в угоду государственной политике.
Одну из самых потрясающих историй о любви прошлого я узнала в иерусалимском музее Яд Вашем, в музее, который заставляет посмотреть на исторические события не как на расчерченную хронику в учебнике, а как на совокупность человеческих историй. Так вот, в годы Холокоста семейная пара краковских евреев, Густа Давидсон Дренгер и ее муж Шимон, пообещали друг другу, что, когда одного арестуют, второй сдастся немецким солдатам добровольно. Так и вышло. Но они сумели убежать из лагеря, причем одновременно, пока их порознь вели на расстрел. Потом их арестовали снова, и в итоге они все же сгинули в лагерях. Но перед этим Дренгеры успели очень много сделать и написать против войны, истребления и ненависти, бурно участвуя в сопротивлении. Они говорили с вечностью и вошли в вечность, держась за руки. Потому что, если не держать за руку того, кто рядом, слишком легко можно поверить в то, что дотянешься до руки кого-то далекого, и провалиться в пустоту.
Катя Казбек – феминистка, ЛГБТ-исследователь, публицист, гражданка мира
Автор текста не получала за него вознаграждение. Мнение автора может не соответствовать точке зрения редакции
