Автора письма, с которого сегодня начинаю, забавляет, как на московских экранах говорят о столкновениях в Киеве. Читаю: «Чувствуется удивление и растерянность. И дикторы, и представители общественности, и чиновники – все в искреннем недоумении. Ну чего им, хохлам, надо? Почему вообще кто-то не хочет жить по-нашенски, по-холопски, под присмотром урок и оборотней? Странные они какие-то. Совершенно по-детски, простодушно звучат жалобы на то, что в руках у демонстрантов оружие! Ай-яй-яй! Его же должны иметь только бандюковичи! Наивно причитают, что непобедимых "беркутов" ранили, ой, как нехорошо. Даже убивают бравых спецназовцев! Это никуда не годится. Только они могут избивать и расстреливать. Это неподдельное непонимание - главное впечатление Москвы от украинских событий», - говорится в письме.

Из следующего письма. Пишет москвичка: «Одна дама (русская, родилась в Лондоне - дочь царских эмигрантов, ей лет восемьдесят, специалист по Достоевскому, Кембридж и прочее) спросила меня: «Как там на Украине? Почему не подождать выборов и спокойно не задвинуть Януковича таким образом?». Я ей говорю: «Какие выборы? Янукович всё подсчитает, как ему надо. Суда нет. Прессы нет». Она в ужасе воскликнула: «Так получается, в самом деле – выхода, кроме бунта, нет? Может, надо немного успокоиться, подумать. Должен быть цивилизованный выход!» О, Британия!». Автор предыдущего письма мог бы воскликнуть: «О, Россия!».

Пишет Максим Петров: «Итак, год назад я попал в Америку. Желание покинуть родину, Казахстан появилось давно. Казахский язык не так уж сложен, я бы его одолел просто от сердечной привязанности к этой стране, если бы был вполне уверен, что меня в недобрый час все равно не посчитают чужаком. Тревога носилась в воздухе. Официальная пропаганда такая, что никто уже ей не верит. Цены растут, бюрократизм, коррупция – тоже. Демократическая оппозиция так слаба, что самыми действенными противниками существующего порядка могут оказаться лишь радикальные националисты или исламисты. Так что надо было искать убежище, пока не поздно. После бойни в Жанаозене стало видно, что от нынешнего руководства можно ожидать чего угодно. Взялся за английский, стал копить деньги и подавал заявки на "Зелёную карту". Удачной оказалась третья попытка. Сиэтл мне понравился сразу. Удивили три вещи: отсутствие мусора на улицах, постоянное наличие бумажных полотенец в общественных уборных и возможность бесплатно, без очереди, не выходя из дома, зарегистрироваться по новому месту жительства. Сразу нашел работу: по уборке домов, нормально для начала. На этой работе я близко сошелся с приезжими из Молдовы. С одной девушкой и работал полгода. Она чуть ли не в кровь стирала руки, выдраивая кухни. Я трудился в ванных и туалетах. Работал и по ночам. Здесь можно жить на минимальную зарплату, даже занимаясь чёрной работой. Машину купил почти сразу, но весь месяц, что учился вождению, на ночную работу ездил на велосипеде в соседний городок, через лесок. Около часа в одну сторону. Надо было мыть полы на кухне в одном ресторане, сил хватало, можно было хорошо подкормиться. Перевидал сотни домов. В общем, научился неплохо убираться, но никак не мог делать это быстро. Полагалось два часа на двухэтажный дом, а я тратил четыре. Дошло до того, что спал два-три часа в сутки. Теперь моё место работы, - продолжает Максим Петров, - небольшая транспортная компания, нанимающая водителей. Мне еще сложно понимать устную речь, но все же на курсы электриков пошел и закончил не хуже других. Через год моей жизни здесь я не скучаю по родине, по Казахстану. Вспомнив её, лишний раз мысленно перекрестишься: как хорошо, что ты уже далеко от этого бардака! Я ехал, чтобы окончательно состояться как западный человек. Меня уже принимают то за квебекца, то за скандинава. Разве не приятно? Смотрел в январе прошлого года инаугурацию американского президента в прямом эфире. Запомнилось, как Обама шел от Капитолия до Белого Дома. Люди, которые съехались (а не были согнаны по спискам) со всей страны и стояли вдоль улиц, приветствуя президента, делали это вполне искренне», - пишет Максим Петров из Сиэтла. Надо ли вам говорить, дорогие слушатели «Свободы», как я рад за этого молодого человека и как люблю таких, как он? Люблю за то, что они труженики. Рад, что Штаты и Европа пополняются такими. «Состояться как западный человек». С такими понаехавшими Запад не пропадёт.
«Приветствую вас, Анатолий Иванович! В этом отопительном сезоне впервые за всю жизнь я обратил внимание, что мне не жарко из-за нашей котельной. До этого температура регулировалась таким замечательным устройством, как форточка, а в морозные апрельские дни в арсенал термостатов приходилось добавлять аж целое окно. При этом, несмотря на плюс двадцать на улице, мощь отопления была столь же решительно непоколебимой, как и при минус двадцати. Я, конечно, предпринимал попытки использовать имеющиеся на старых ржавых батареях не менее ржавые вентили, но выяснилось, что это небезопасно для жизни, здоровья, а также имущества. И вот нынче, в один прекрасный день, когда температура за сутки поднялась с минус двадцати до минус десяти, я ощутил, что мне не стало нестерпимо жарко. А когда ещё через пару дней за окном стало минус три, я даже почувствовал, что в квартире стало немного холоднее, чем при минус двадцати. И тут меня пронзила мысль: неужели стали регулировать мощность отопления исходя из погодных условий? В это невозможно было поверить. Вот прилёт инопланетян и их выступление по ТВ – это да, восстание из ада чертей, упырей и прочей нечисти – да, это возможно, но чтобы отопление регулировалось в соответствии с температурой на улице?! Ну, нет! Однако, дни шли, а факт оставался незыблемым: что бы ни творилось за окном, в квартире не было жарко. Я вам так скажу: это совершенно невероятно, произошёл слом системы. Уверен, что в самое ближайшее время рухнет путинский режим либо ответственного за создавшуюся ситуацию уберут, посадят и в следующем отопительном сезоне всё вернётся на круги своя. А вы как думаете, какой исход более вероятен?». Спасибо за письмо, дорогой! По-моему, тут уместно говорить о судьбах не режима, а всей русской цивилизации. Вы уловили момент, когда перестала существовать русская цивилизация и на её месте появилась какая-то другая. Мгновенная смена цивилизаций.

Следующее письмо: «Вы утверждаете, что Россия испокон веков - самая содомитская страна в Европе, а я хочу спросить, имеете ли вы в виду и чистую, героическую русскую интеллигенцию (не смейтесь над этими словами). Это не только мой вопрос, но и моих учеников и учениц (они у меня уже взрослые – 11-й класс), с которыми я зачитываюсь Чеховым. Неужели вы скажете, что и к Антону Павловичу относится то, что вы говорите?», - пишет Евгения Григорьевна Снегирёва. Не знаю, благодарить ли эту слушательницу за то, что заставляет меня вспомнить об отношении Чехова к таким делам, которые её до последнего времени не беспокоили. Впрочем, не буду ханжой: вспоминаю с удовольствием. Сам Чехов, как известно, уделял внимание только одному полу, противоположному, но как он относился к людям более разнообразных склонностей, тоже хорошо известно. Если одним словом, Евгения Григорьевна, то – по-человечески относился, и он бы только покачал головой над вашими словами, что лесбиянок вы вешали бы собственными руками. Вот зима одна тысяча восемьсот девяносто третьего года. Приехав в Москву, Чехов становится своеобразным постояльцем сразу трёх гостиниц, две из которых соединены длинными переходами, известными как Пиринеи. Его разнополую компанию называют эскадрой, его, соответственно, – адмиралом. Шампанское льётся рекой, кочуют из гостиницы в гостиницу, из номера в номер, от Танюши Щепкиной-Куперник к Лидочке Яворской. О других здесь не будем, а эти две киевлянки, накувыркавшись с мужской частью команды, принимаются друг за друга. Танюшу, кстати, в эскадре и кличут Кувыроком. Ей девятнадцать лет, она праправнучка самого Щепкина, актриса, также переводит иностранные пьесы, одна из них — «Сафо», надо полагать, и расковала юную русскую литераторшу, да так, что та в эти годы ни о чём не могла писать с таким увлечением, как о лесбийской любви.
В одни глаза я влюблена,
Я упиваюсь их игрою;
Как хороша их глубина!
Но чьи они — я не открою...
Возлюбленной Танюши двадцать три года, она тоже актриса, у неё, кроме Танюши, в этот период четверо мужчин и каких: Чехов, Корш, Потапенко! Между них, правда, затесался какой-то таможенный чиновник. Промелькнул и Левитан, так что всего пять. С мужчинами у девочек было то, что можно назвать любовью-спортом, а вот друг с другом — нечто большее. Переписывались каждый день, и чаще, по-русски и по-французски (основные европейские языки знали, естественно, с детства). «Эта афинская ночь была прекрасна, - пишет Лида Танюше. - Прекрасное не забывается… Я ожидаю наивысшего порока… Моя маленькая Сафо. Немедленно, срочно придите». Киевская Сафо действительно была маленькая: полтора метра. Что же Чехов? «Я прожил две недели в каком-то чаду… Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным. И… девицы, девицы, девицы». Ему тридцать три года, он врач, сообщает тёмному в этих делах Суворину, что все мужчины к сорока годам теряют силу, но сам рассчитывает не разделить эту участь (и не разделил – через пять лет пишет из Ниццы: «Приношу жертвы любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, двадцати двух лет, сложена удивительно». Но это всё пустяки, госпожа Снегирёва. На вашем месте я подчёркивал бы другое в своих педагогических разговорах. Они все были труженики и труженицы. Очень большие труженики и труженицы! Чехов – первый из них, но и Щепкина-Куперник, этот полутораметровый Кувырок, она была просто ломовой лошадью. Чехов любил в ней не только члена своей эскадры, но серьёзного литератора. Это ей адресован его совет: «Если хотите стать настоящей писательницей, изучайте психиатрию». К девятнадцати годам она сделала больше, чем иная нетронутая литературная дама за всю жизнь. Её пьесы ставились в Москве, после неё, прожившей почти восемьдесят лет, осталась гора повестей, рассказов, стихов, она, наконец, перевела почти всего Шекспира, Мольера, Расина. На её счету более шестидесяти переведённых пьес, иные и сейчас идут. Да что там говорить! Как мало кто из писавших этот Кувырок причастен к русским революциям. Её стихотворение о Кровавом воскресенье стало народной песней.
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых Маньчжурских степей,
Калека, солдат истомленный,
К семье возвращался своей.
Но семьи он не находит. В его доме — чужие люди,они рассказывают ему о судьбе жены: «насмерть зарублена шашкой», сына: «был пулею с дерева снят», матери: «избита казацкой нагайкой до ночи едва дожила», брата: «своим офицером убит». Кто пел и слышал эту песню, у того не оставалось сомнений, что царю в России своей смертью не умереть.
Для создателя «Бержерака» она перевела его гимн гасконских гвардейцев.
Дорогу гвардейцам гасконским, мы юга родного сыны,
И нашим коронам баронским, и нашим мечам мы верны.
Ростан был так пленён музыкой русского перевода, что читал его вслух на улицах Парижа.
Был момент, когда Танюша Чехову надоела. Все они ему надоедали… Пишет Суворину: «Это талантливая девочка, но… три дня в неделе бывает мне противна». Дело было, кажется, не только в ней: «Геморрой такой, что чертям тошно». Проходит время – и зовёт её к себе в Крым: «Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям, есть и бабы – с пьесами и без пьес, но всё же скучно, давит под сердцем, точно съел громадный горшок постных щей. Приезжайте…». Не просто так, кажется, вырвались эти слова: «Давит под сердцем».

«Попалась любопытная публикация, - читаю следующее письмо. - Это протокол партсобрания по поводу исключения писательницы Бергольц из кандидатов в члены ВКП(б). Берггольц известна как афиша сталинской пропаганды, патриотический лик Ленинградской блокады. Но вот что узнаём из протокола. Товарищи обвиняют поэтессу в распутстве и карьеризме. 0на прикидывается дурочкой. Сожительствовала с литературными начальниками, на её беду попавшими в маховик репрессий. Дамочке не повезло. Её любовники, первый муж были расстреляны. Сама она до своих несчастий написала публичный донос на арестованных Хармса и других писателей, называя их "литературными белогвардейцами". Начинается война, Бергольц устраивается на радио и становится рупором сталинизма, сама с плаката "Родина-Мать" в блокадной версии. Но вот её злоключения закончены, впереди новые замужества, книжки, премии, ордена за стишки. Дитя эпохи, мало ли таких общественниц было и есть? Они были и при Хрущёве, и при Брежневе, но вокруг уже не шли расстрелы. Страшно всё это читать. В каком мраке и страхе существовали, как врали, изворачивались и притворялись… Часто эти люди сами верили в свою ложь, потому что было страшно не верить. Тяжело с этим жить. Боялись и одновременно лгали себе. А не ложь — это сейчас, когда вывозят капиталы и отродье на 3апад», — говорится в письме. Пусть бы только это: пусть бы только вывозили капиталы и детей, и сами готовились на покой за ними, но при этом «пудрят мозги» остающемуся простому люду, воспитывают его в духе любви – любви ко всему, к чему равнодушны сами: к прошлому страны, к нынешнему вождю, в непримиримости к врагам, которые мерещатся повсюду – и снаружи, и внутри. А Ольга Бергольц, назвавшая безобидного Хармса белогвардейцем… Эти манеры живы и сегодня, и не только в России.

Читаю письмо: «Моя сестра живет постоянно у своего сына в Австрии, и мы с ней часто перезваниваемся. Сегодня она рассказала мне поразительную вещь. За завтраком она услышала в местных новостях, почему одному учителю запретили работать по специальности. Он написал в венский либеральный журнальчик, что за недавно опубликованную там несправедливую, по его мнению, статью об австрийских педагогах издание этого средства массовой информации надо прекратить, помещение редакции поджечь, а пепел рассеять по ветру. Увидев его творчество в разделе читательских писем, учредители-попечители этой католической гимназии тут же отстранили агрессивного педагога от работы и трудоустроили библиотекарем. Вот как надо реагировать на вербальное хулиганство! Грамотно и жестко. Вопрос только, способствуют ли такие решения публичному высказыванию людьми собственных мнений. Педагог с сорокапятилетним стажем М.Пупкина. Москва». Не знаю, зачем старая учительница скрылась за таким псевдонимом, хотя, может, это и настоящая фамилия, всякое бывает.

«Добрый вечер, Анатолий Иванович!, — следующее письмо. — Очень задела поднятая вами тема человеческой злобы и хамства. Я и раньше задумывался о причинах такого явления. Решил почитать по этому поводу и начал понимать, что эта проблема стара, как мир. Такое поведение — обычная реакция упрямого человека, чьи аргументы терпят поражение. Одни в таких случаях пересматривают свои убеждения, другие считают, что им объявлена война. Я стараюсь в таких случаях не переубеждать людей во избежание в ответ психических атак, которые сильно подрывают душевные силы. Да и зачем тратить силы? Это работа без положительных результатов. Сколько людей, столько и убеждений и пусть каждый остается при своем мнении. Леонтий».
Это великий вопрос, Леонтий! Если бы злобствовали только темные люди, а то ведь и просвещённые, и эти даже больше, и так – во все, повторяю, времена. Ужасно. Просто ужасно. Как злобствовал Достоевский! Боже, как злобствовал! Или вот Марина Цветаева. Рву, сообщает в письме, в клочья… Кого? Ну, кого? Осипа Мандельштама. Не понравилось ей его сочинение о канунах революции и о гражданской войне. Если представить себе трибунал, только не красный, а белый, то её статья - готовое обвинительное заключение, приговор к расстрелу. Трудно это вымолвить, но это так: Мандельштама бросили на гибель за колючую проволоку большевики, но приговор-то ему написала Цветаева за десять лет до этого, и пусть не был тот приговор напечатан, но написан-то был, и от души, и не с красной точки зрения, а с белой… Взаимные смертные приговоры – самый обыкновенный жанр русской литературы, большевики только стали приводить эти приговоры в исполнение. Страшными (и не вовсе неожиданными) оказались пути «литературной злости», которая так оживляла русское журнальное дело времён Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Павел Васильев пишет: «Нам пока Вертинский ваш не страшен, /чёртова рогулька, волчья сыть,/ мы ещё Некрасова знавали, /мы ещё «Калинушку» певали, /мы ещё не начинали жить». Самому Васильеву и правда не дали как следует и начать – расстреляли в двадцять шесть лет, но, как видим, успел написать расстрельный приговор старшему собрату. Вертинский каким-то чудом уцелел – да, с расстрельным приговором, написанным рукой Васильева, вернулся в Россию и умер пожилым и - своей смертью. За что он его так, Васильев - Вертинского? Не нравились ему его ресторанные песенки, по Парижам исполнял … Были среди них заунывно-слащавые, были, и вот за это: «волчья сыть» и Некрасовым по щекам, по щекам… И сам же, сам же (говорю о Васильеве), провидя свою судьбу, писал в другом месте: «Я ненавижу сговор собачий, торг вокруг головы певца»…А что творили друг с другом украинские писатели двадцатых-тридцатых годов! Расстрелянное национальное возрождение… Да, расстреливало советское государство, но приговоры они писали друг другу сами в газетах и журналах, и – до всяких большевиков… В той книжечке, за которую Марина Цветаева порвала в клочья Осипа Мандельштама, он пишет о людях, на которых «возможность безнаказанного убийства действует, как свежая нарзанная ванна». Он видел их в Крыму при Врангеле. «Крым для этой породы людей, - пишет он, - с детскими наглыми и опасно пустыми карими глазами, был лишь курортом, где они проходили курс лечения, соблюдая бодрящий, благотворный их природе режим». Через сто лет, в феврале две тысячи четырнадцатого года, таким курортом для людей этой породы стал Киев.

Одно из писем об украинских делах. Пришло двадцать первого февраля. «Полицейские бандформирования, сросшиеся с уголовниками, органически не могут воевать. Это не армия, которой нет ни в Украине, ни в России. Они умеют избивать безоружных, шить дела, устраивать провокации, но при первых же боестолкновениях бегут. Им вполне сможет противостоять любой мало-мальски боеспособный партизанский контингент с оружием, который не разбежится без огромных потерь. Никаких формирований с Востока Украины, кроме бандполиции, не будет. Трудящиеся ограничатся грозными манифестами облсоветов. Подожмут хвост русские бандиты в Украине. Не будет и раздела страны, о котором так мечтают в Москве. Оказавшиеся в изоляции плаксивые спецотряды, нудные дрязги с Евросоюзом, перебежки в верхах, новые временщики и новые склоки — вот что ожидает республику. Но это завязка без развязки. Развязка должна последовать в самой России. Режим охранки пока благостно проводит 0лимпиаду. Но сама логика событий ведёт к какой-то развязке. Смешно смотреть, как кремлёвские телекомментаторы вместе с украинскими восточными облсоветами вздымают руки к небу и призывают навести порядок жёсткими мерами. Кого призывают? Царька-дзюдоиста? Да у него нет никаких средств, кроме бандполиции, и не будет. 0н и сам вздымает руки к небу и упрашивает его навести порядок жёсткими мерами. Как бы оно, небо, не откликнулось на его не совсем продуманный призыв», — иронизирует автор. Он обозначает беду, которая осознаётся уже многими в России. Полиция, следствие, службы безопасности, прокуратура, суды, госдума, телевидение – всё это превратилось в одно почти безразмерное противоправное сообщество. Это не может кончиться добром. Кремль пытается скрепить этот сброд чем-то вроде идеологии, чем-то средним между византизмом и сталинизмом. Но вы можете представить себе, чтобы уголовник-мент, уголовник-чекист, уголовник-судья, уголовник-депутат, уголовник-пропагандист, воодушевившись этим коктейлем, сегодня образовали из себя что-то боеспособное?