Иван Толстой: Шрифтовик: Вспоминая Вадима Лазурского. Разные есть разновидности художественной одержимости – живописная, скульптурная, архитектурная. Но вот жил на свете человек, мечтавший создать свой шрифт. И мечта эта не давала ему покоя. Человек этот был счастливым, потому что мечту свою он воплотил и при жизни стал славен. Звали его Вадим Владимирович Лазурский. В этом году – 105 лет со дня его рождения и 20 лет со времени его ухода.
Рассказывают, что в мае 1945 г. офицер разведотдела штаба 11-й гвардейской армии Вадим Лазурский ехал по улице Кенигсберга. В это время на верхнем этаже какого-то дома мародерствовали советские солдаты - громили очередную местную квартиру и, не способные осознать, каким сокровищем они завладели, по-варварски выбрасывали из окна чью-то уникальную библиотеку. Одна из книг свалилась в машину, чуть ли не прямо на гвардии старшего лейтенанта Лазурского. Он открыл ее — это оказалась подлинная альдина, то есть книга издательства Альда, эпохи Возрождения. Лазурский воспринял происшествие как знак свыше. В отличие от своих соратников только он был способен понять, что держит в руках.
Я взял этот эпизод из записок другого шрифтовика - Владимира Ефимова. Добавлю, что через много лет Лазурский как историк-исследователь напишет монографию «Альд и альдины», посвященную знаменитому венецианскому издательскому дому конца XV - начала XVI века.
Поговорить о Вадиме Владимировиче я предложил его сыну, москвичу, переводчику с французского Александру Лазурскому. Начали, как водится, с корней.
Александр Лазурский: Мой отец происходит из семьи священников, если брать в таком историческом плане. Довольно много сохранилось свидетельств о роде Лазурских, благодаря воспоминаниям, которые написаны моим дедом Владимиром Федоровичем Лазурским, но это такие воспоминания камерные, семейные, он не предназначал их для публикации, а писал для своих детей и потомков. Они были перепечатаны на машинке и сохранились в двух экземплярах. Один был оставлен моему отцу Вадиму Владимировичу Лазурскому, а второй его младшему брату Александру Владимировичу Лазурскому. И в этих воспоминаниях он в первую очередь рассказывает о собственной жизни и приводит какие-то сведения о своем роде.
Владимир Федорович Лазурский был профессором английской словесности, преподавал в Новороссийском университете в Одессе, потом преподавал на женских курсах тоже в Одессе, был известный англист. У него был тоже брат Александр Федорович Лазурский, который оставил довольно заметный след в истории и, наверное, из всех Лазурских более известен, он был психолог и написал несколько книг, в частности, «Учение о характере». Умер Александр Федорович Лазурский молодым в 17 году.
А Владимир Федорович Лазурский благополучно пережил Октябрьскую революцию, на юге России она затянулась дольше, последние в 20 году отходили корабли с людьми, которые бежали от большевиков. В частности, Иван Бунин уезжал, и он был знаком с моим дедушкой. Кстати, имя моего деда даже в «Окаянных днях упоминается». Знаком был настолько хорошо, что предложил ему билет на английский крейсер, чтобы он вместе с ним уехал в эмиграцию. Но поскольку билет был один, а была семья, то дед не захотел оставлять семью и остался на месте. Попал в ЧК, потому что когда в Одессе были белые, он сотрудничал в газете, писал какие-то статьи. В ЧК ему попался довольно образованный следователь, который просто знал его фамилию, поскольку был поклонником Льва Николаевича Толстого, а мой дед Владимир Федорович Лазурский, будучи еще студентом Московского университета, был рекомендован своим наставником, преподавателем в качестве репетитора, учителя английского языка и провел одно лето в Ясной Поляне у Льва Николаевича Толстого. Впоследствии он и в Москве встречался с Толстым в его доме в Хамовниках. Он при жизни опубликовал воспоминания о своем пребывании в Ясной Поляне, которые были опубликованы. И следователь их читал, ему была знакома фамилия Лазурский, поэтому деда отпустили в тот раз.
Второй раз он уже попал в ЧК после Второй мировой войны, потому что оказался на оккупированной территории, Одесса была захвачена немцами, он там оставался, более того, продолжал преподавать в университете. Более того, захватили Одессу немцы, но очень быстро их сменили румыны. При румынах был довольно либеральный режим. Более того, когда университетское начальство пришло в администрацию румынскую получить инструкции какие-то от них, на каком языке вести преподавание, то там очень удивились и сказали, что как это решит совет университета, то есть абсолютно не вмешивались.
Забегая вперед, мой отец, когда вернулся с фронта, он всю войну практически прошел, начиная с обороны Москвы и заканчивая Кенигсбергом, потом еще был в оккупационных войсках. Когда он приехал в Одессу, весь такой боевой, с орденами и с несколько другими представлениями о войне, его поразили рассказы родственников о том, что не так было плохо во время оккупации. Но это я отвлекся.
Иван Толстой: Отвлечемся и мы. Раскроем воспоминания Владимира Федоровича Лазурского, того самого профессора английской словесности. Рукопись, оставленная им его сыновьям, называется «История моей жизни». Два года назад тиражом 50 экземпляров она была выпущена в Одессе. Мизерный тираж, по существу, домашним, семейным изданием. Мемуары Лазурского остаются по сути неизвестными.
Из главы о Льве Толстом:
«Около семи часов вечера, - пишет Владимир Федорович Лазурский, отец шрифтовика, - я отправился с визитной карточкой Н. И. Стороженка в Хамовнический переулок, к знакомому по внешнему виду, простому деревянному дому с мезонином. На фонаре у ворот значилось: «Дом Л. Л. Толстого», так как после раздела имущества между детьми, московская усадьба досталась сыну Льву Львовичу. Вхожу во двор. У парадной двери нет звонка, и я прохожу в переднюю никем не замеченный. Выскочили два молоденьких лакея во фраках и белых галстуках. Я спросил графиню Софью Андреевну. Один из лакеев понес ей карточку и, возвратившись, пригласил меня наверх. По лестнице, с простой, не особенно чистой дорожкой, я поднялся во второй этаж и вошел в пустой зал, в котором стояли венские стулья, несколько дубовых голых столов и черный, дорогой рояль. На рояле лежала скрипка (как я после узнал, на ней учился играть Миша) и книга о народной музыке. Через коридорчик послышался голос, читающий карточку, и скоро вошла графиня, в простом черном платье, уже немолодая, простая и милая. Подав мне руку, она пригласила в гостиную. Обстановка тут гораздо богаче: ковер под ногами, картины по стенам, портрет дочери Толстых Татьяны, кисти художника Ге (я видел его раньше на выставке), мягкая мебель; но в общем, никаких претензий на роскошь, скорее, все скромно. На письменном столе лежала книга в желтом простом переплете – «Царство Божие» - новое произведение Толстого.
Мы уселись, - продолжает свои воспоминания Владимир Лазурский, - и графиня начала свой рассказ. У них несчастье. Шестнадцатилетний сын Андрюша заленился, не хочет заниматься и не может вырваться из четвертого класса. Пришлось взять его из Поливановской гимназии, и так как для всех учебных заведений он перерос, то остается его устроить в Катковский лицей. «Я не сочувствую Катковскому лицею и их направлению; они все враги Льва Николаевича. Но когда они узнали, что могут забрать к себе его сына, то почему-то обрадовались и предлагают всевозможные льготы к экзаменам. Один из преподавателей лицея уже занимается по классическим языкам; есть математик; мне остаются русский и церковно-славянский языки. Когда Андрюша выдержит часть экзаменов до каникул, нужно будет заниматься по остальным предметам на каникулах. Кроме того, есть еще четырнадцатилетний сын Миша; у него дела идут довольно хорошо, но на каникулах ему тоже нужно будет подбавлять знаний. Мне предлагалось ходить до каникул в хамовнический дом и давать частные уроки, а на каникулах ехать в Ясную Поляну. Я согласился. Софья Андреевна заговорила о денежных условиях, но я не приготовился к этому вопросу и сказал, что это не существенная сторона дела и, надеюсь, мы сойдемся.
Меня беспокоил другой вопрос, могу ли я поехать в Лубны и когда именно. Решили с Софьей Андреевной, что можно будет прервать занятия на некоторое время после Андрюшиных экзаменов, чтобы съездить мне к родным, а оттуда я приеду в Ясную Поляну. Наконец, последний, неожиданный для меня и весьма интересный пункт. Графиня просила, правда, шутливым тоном, чтобы я не увлекался «толстовскими идеями». До меня у них был домашний учитель, добрый, мягкий человек. Теперь он сделался совсем «слезливым». Твердит, что война – зло; плачет, что при отбывании воинской повинности ему придется тыкать штыком в чучело; перестал есть мясо. «Впрочем, - прибавила графиня мне в утешение, - Лев Николаевич никогда не проповедует. Кто хочет, тот читает его книги».
Выходя из залы на площадку лестницы, я столкнулся с самим Львом Николаевичем у дверей. Задумчиво склонив голову, в коричневой рабочей блузе, он входил в комнату, заложив руки за спину. Я поклонился, он протянул мне руку. Подошла жена и сказала: «Это Владимир Федорович, которого нам рекомендовал Стороженко». «Да, я слыхал, знаю», сказал Лев Николаевич, но видимо, это его не очень интересовало. Я раскланялся. Спускаясь с лестницы, встретил Андрюшу, рослого, добродушного малого, по-толстовски широко сложенного. Он сообщил мне, что особенно слаб в славянской грамматике, а из диктанта «никогда меньше трех не получал».
Так пишет в своих по сути не выпущенных мемуарах Владимир Федорович Лазурский. Продолжаю беседу с Александром Лазурским, сыном шрифтовика и внуком только что цитированного мемуариста.
Александр Лазурский: Владимир Федорович Лазурский и его брат Александр Федорович были первыми светскими людьми в семье Лазурских, потому что до этого все Лазурские были священники. Мы потом можем посмотреть по родословной, я сейчас точно не помню, до какого века прослеживается род Лазурских, но это, по крайней мере, три или четыре колена, все были священниками.
Иван Толстой: И все в Одессе?
Александр Лазурский: Нет, отец Владимира Федоровича и Александра Федоровича был священником в Полтавской губернии, жил в Полтаве. Он там преподавал также в школе греческий язык в церковно-приходской и был под конец жизни протоиерей Полтавского собора, который, кстати, посетил император Николай Второй и пожаловал ему какой-то орден, я сейчас уже не помню, какой, который давал право на личное дворянство. Они не были дворяне, семья была церковная. Нет, это я путаю, этот орден давал право на потомственное дворянство. Владимир Федорович имел просто личное дворянство как закончивший университет, а его отец, получив этот орден, он получил право на потомственное дворянство. О более глубоких корнях мне неизвестно.
Что касается материнской линии, моя бабушка Наталья Ивановна Богомолец урожденная, она из семьи Богомольцев - это такой старинный дворянский род на юге Украине. В этом роде есть несколько известных представителей, наиболее выделившиеся среди них — это Александр Александрович Богомолец, который был президентом украинской Академии наук и вице-президентом Большой Академии наук СССР. Он был врач-физиолог и занимался геронтологией, придумывал эликсир, который должен был продлить жизнь людей и в первую очередь, конечно, жизнь членов политбюро. Видимо, за это его поднимали на щит и превозносили. Потому что члены политбюро попивали его эликсирчик. Но сам Александр Александрович, у него была тяжелая судьба, он родился в тюрьме, поскольку его мать была революционерка, ее посадили за подготовку какого-то покушения и приговорили к смертной казни.
Мой отец родился в городе Одессе в 1909 году 5 марта. У него сохранились самые теплые воспоминания об этом городе, он до конца жизни обожал Одессу, атмосферу этого города. Он действительно на рубеже, в начале 20 века был очень интересен тем, что там много очень жило выдающихся людей, писателей, художников, круг общения был очень хороший. Потом он учился в художественном училище, я не помню точно.
Иван Толстой: Художественно-театральные мастерские.
Александр Лазурский: Закончил ВХУТЕМАС, потом был призван в армию. В армии он служил на Дальнем Востоке. Тоже рассказывал, это сохранилось в его воспоминаниях в книге «Путь к книге», как он через всю Россию, через весь СССР тогда ехал на поезде много-много суток до места своей службы.
Иван Толстой: Это конец 20-х — начало 30-х?
Александр Лазурский: Да. Можно потом точно восстановить.
Иван Толстой: Этот год в данном случае не имеет значения, потому что мой вопрос такой: он уже к этому времени начал сам публиковать какие-то свои работы графические, живописные? Он ведь служил после ВХУТЕМАСа в армии? Если он поступил во ВХУТЕМАС, все художественные способности были налицо, что-то где-то печатал?
Александр Лазурский: Насколько я знаю, нет. Он начал активно работать много позже. Служба два или три года, как тогда служили.
Иван Толстой: Вернулся он куда?
Александр Лазурский: Вернулся он в Москву. Почему я про Богомольцев говорю, потому что жил он в Москве в начале в доме Богомольцев. Этот дом находился на Сивцевом вражке, очень тихий приятный переулок в самом центре Москвы, выходящий на Суворовский бульвар. Буквально в доме втором от угла Суворовского бульвара. Эта квартира была московской квартирой Александра Александровича Богомольца, который в это время проживал в Киеве. В этой квартире жила Ольга Георгиевна Богомолец, его жена, с которой он к этому времени уже расстался. Они официально не разводились, но и не жили вместе. Более того, у него была гражданская жена в Киеве. Ольга Георгиевна жила в Москве, с ней вместе жил ее сын Олег Александрович Богомолец и престарелый отец Александра Александровича, который к этому времени уже вернулся из ссылки и был обласкан большевиками за свое революционное прошлое. Поэтому у деда в семье сохранились разные забавные истории. Он был очень пожилой и страдал разными старческими желудочными болезнями. В этом доме, назывался этот дом в семейных анналах «Кошко-девичий монастырь», потому что кроме Ольги Георгиевны, она, кстати, моя крестная мама, квартира большая, 6 или 7 комнат, жило много приживалок, какие-то дальние родственники, просто знакомые, многие из которых старые девы, откуда название «Кошко-девичий монастырь». А кроме того жили кот и кошка. Причем эти кот и кошка тоже были очень забавные. Кот был не кастрированный и по весне он уходил на промысел. И когда возвращался, то его супруга законная обнюхивала очень придирчиво, а потом начинала бить по морде, а он только отдергивал голову, но терпел все это.
В семье Олегом Александровичем Богомольцем был написан такой стишок: «Наш старый дед, поев котлет, спешит скорей занять клозет. А Барс (это имя кота), его и жизнь кляня, кладет под дверью кренделя». Вот такой забавный эпизод. И в этот дом на Сивцевом вражке ходили разные замечательные люди, в том числе и писатель Алексей Толстой, который бывал в этом доме. Очень забавно, у Ольги Георгиевны была домработница, такая простая достаточно русская женщина, которая любила рассказывать, как Алексей Николаевич, приходя, приносил вино, которое Ольге Георгиевне очень нравилось. В рассказе домработницы это звучало следующим образом, что барыня опять похвалила вино, а Алексей Николаевич сказал: «Не сумневайтесь, я им завсегда вас снабздю». Вот такая история.
В этом доме мой отец жил в 20 годы, а потом он женился, он дважды был женат, и жил в доме первой своей жены Людмилы.
«13 июня 1894 года ранним утром я приехал на станцию Ясенки. Лошадей из Ясной Поляны нет. Оказывается, телеграмма моя не была доставлена Толстым, так как на станциях Московско-Курской железной дороги, по случаю ожидаемого проезда государя Александра III, все служащие были заняты, выдача и прием корреспонденции были прекращены. Пришлось нанять дрожки. К 7 часам утра я подъезжал к Ясной Поляне. В доме Толстых еще спали. Мальчик провел меня в назначенную мне комнату во флигеле и рассказал, что графиня очень беспокоилась и говорила: «Что же это он не едет? Кажись, человек хороший. Неужто он меня обманул?». Усталый с дороги, я прилег немного отдохнуть, а в половине девятого был уже в зале, где меня встретили мои ученики, Андрюша и Миша. Мало-по малу стали собираться все члены семьи. Француз-гувернер с англичанкой-гувернанткой сводили разговор больше на французский язык. Разговор с графиней мне пришлось начать с извинения за опоздание на несколько дней, так как она встретила меня фразой: «Я думала, вы пропали».
В первый день не занимались, а с 14 июня по 16 августа было установлено такое расписание. В 8.30 по звонку чай; после этого три часа занятий с Андрюшей и Мишей. В 12 часов звонок к завтраку, в 5 часов – к обеду, в 9 часов – к чаю. Проведя одни сутки в Ясной Поляне, я чувствовал себя так, будто бы прожил здесь давно. Всем свободно и легко; те читают, те играют на рояле или в крокет и лаун-теннис, те ушли купаться в пруду или на речку в лес.
Лев Николаевич появляется за общим столом. Возле него садится приехавшая погостить сестра Мария Николаевна, вся в черном, и старшие дочери Татьяна и Мария. Все они – строгие вегетарианцы. Когда мы пьем кофе или чай, они заваривают свою кашу; когда мы за завтраком и обедом едим мясные блюда, они мирно сидят с нами, но стойко уничтожают только зелень, кашу, хлеб, овощи. Лев Николаевич сосредоточенно ест похлебку и картошку, не обращая никакого внимания на мясоедов. Вероятно, его крупное тело не вполне удовлетворяется растительной пищей, так как после еды он долго еще жует хлеб черный и белый, по-старчески выдвигая вперед свой беззубый рот. Когда я смотрю на него, меня поражает его взгляд из-под нависших бровей, блестящий, глубокий.
За обедом, - вспоминает Владимир Лазурский, - зашел разговор о проезде государя. Со всего села согнали людей для торжественной встречи и охраны линии, оторвав их от полевых работ. Часовые не позволяют проходить под мостами железной дороги. Лев Николаевич отозвался иронически об этих встречах на вокзале, имеющих целью поддержать в государе ложное представление о любви и преданности народа. Графиня, которая любит говорить о своих связях с придворным миром, о беседе с самим государем, вступила по этому поводу в спор с дочерьми. Но видно было, что Татьяна и Мария уже вышли из-под материнского влияния. Когда заговорят дочери, мать про себя бормочет: «Совсем сбились с толку». А когда вмешивается в разговор графиня, то дочери не обращают на нее внимания, а сын Лев Львович замечает: «Вы, мама, когда заговорите, то все как-то спутывается».
Француз, учитель гимназии в Иванове-Вознесенском, впервые попавший в Ясную Поляну и временно исполняющий здесь обязанности гувернера, удивляется таким странным семейным отношениям. Он сам вышел из мелкобуржуазной швейцарской семьи, любит хорошо поесть, весело поболтать, и не прислушивается к серьезным разговорам, хотя хорошо понимает русский язык. А мне все это понятно, все интересует и немножко забавляет. Охотнее всего я подсаживаюсь туда, где говорят о литературе. Это лето здесь гостил Николай Николаевич Страхов, старик с большой седой бородой, известный славянофил и поклонник Толстого. Он любит посидеть за чашкой чаю, покуривая папироску, и поговорить об интересных вещах.
Лев Львович, рыжеватый мужчина, похожий на отца, приляжет или присядет поудобнее по соседству. Он заболел расстройством кишечника, когда работал добровольцем в помощь голодающим. До сих пор не может оправиться: плохое питанье и слабость. Ему уже удалось кое-что напечатать в журналах. Они говорят со Страховым о новых беллетристических произведениях и журнальных статьях, мне неизвестных. Все это для меня интересно и я с удовольствием присоединяюсь к серьезному разговору, пересыпанному веселой шуткой. У меня такое ощущение, что я совершенно «пришелся» к толстовскому дому, как новый сапог к ноге. Очень удобно и хорошо!
Заходил в Ясную Поляну еще один очень интересный человек, проживавший со своей семьей неподалеку от Ясной Поляны. Это Чертков, горячий последователь Толстого. Аристократ по происхождению и богач, получивший в молодости воспитание вместе с будущим царем Александром III, блестящий гвардейский офицер – он все оставил: богатство, аристократическую среду, карьеру, и сделался более последовательным и строгим толстовцем, чем сам Толстой. Самая наружность у него была необыкновенной. Высокий ростом, красивый, с прекрасным носом и лбом, он особенно привлекал своим мягким взглядом и чудной улыбкой. Только под глазами выступала какая-то нездоровая синева. Графиня уверяла, что все они слабеют от вегетарианской пищи. Такое лицо не встретишь среди мирских людей. Оно бывает у хороших монахов. Художникам иногда удается такое лицо на иконах и в картинах религиозного содержания».
А вот еще один фрагмент из воспоминаний Владимира Лазурского:
«В отличных отношениях со Шкловским (Исааком – ИвТ) и (Павлом – ИвТ) Милюковым был молодой одесский журналист Корней Чуковский. С ним я жил некоторое время в одном пансионе и скоро оценил этого талантливого, с большими страстями, человека. Он мне рассказал свою историю. Настоящая его фамилия – Корнейчук. Он незаконный сын украинки Корнейчук и еврея Левенсона. Работая в «Одесских новостях», он подписывался «Корней Чуковский» и стал теперь известен в литературе под этим именем. Высокого роста, с чувственными губами, он женился перед приездом в Лондон на красивой одесской еврейке, и они наслаждались любовью. Планы у Чуковского были очень обширны. Не ограничиваться только корреспонденциями в «Одесские новости», изучить английский язык и культуру, потом переехать во Францию для изучения французской культуры и так расширить свое образование. Действительность скоро обрезала крылья этим мечтаниям.
Чуковский был больше литератор, чем корреспондент. Искусство интересовало его гораздо больше, чем экономика и политика. Когда началась японско-русская война, он плохо справлялся с ролью лондонского корреспондента большой газеты, и в редакции «Одесских новостей» им были недовольны. Чтобы поднять интерес к своим корреспонденциям, Чуковский придумал свой разговор с японским консулом и даже описал наружность желтолицего, представителя враждебной нам нации. Когда я прочел эту корреспонденцию в «Одесских новостях», лживость Корнея Ивановича так меня возмутила, что я набросился на него с упреками. А он, как ни в чем не бывало, посмотрел на меня и сказал: «Вишь, как рассердился! Даже лысина покраснела».
Однажды я рассказал ему об интересном спектакле из той серии, которую проводило просвещенное драматическое общество (Stage Society). Ставили «На дне» Горького под заглавием «The tower Depth». Пьесу сильно сократили, декорации и костюмы не соответствовали русской действительности, но публике пьеса понравилась, как я убедился из разговоров во время антрактов. На основании моего рассказа, Корней Иванович сейчас же написал корреспонденцию, как будто он сам видел на сцене «The tower Depth». При этом, он прибавил для занятности такие подробности, которых я не рассказывал. С. Раппопорт недолюбливал Корнея, может быть, из ревности журналиста, и называл его «лжецом».
Так пишет в своих мемуарах Владимир Федорович Лазурский, отец шрифтовика Лазурского и дедушка моего сегодняшнего собеседника Александра Лазурского.
Насколько я знаю из его биографии, собственно к шрифтовой деятельности, которой он прославился на весь мир, Вади Владимирович Лазурский обратился очень поздно. Но что представляло собой его творчество до этого, чем он интересовался, где он публиковался, что он рисовал?
Александр Лазурский: В самой молодости он работал в так называемой промышленной графике — это оформление выставок, создание плакатов каких-то, рисунки станков, такие, не чертежи, скорее плакатные.
Иван Толстой: Каков был круг его творческих и человеческих интересов?
Александр Лазурский: Он был очень образованный и увлекающийся человек. Он очень много читал книг по истории искусства и потом уже на склоне лет он очень любил рассказывать об этом. Был совершенно замечательным лектором. Он одно время преподавал в московском полиграфическом институте, но часто просто как общественный лектор выступал. Художники очень любили его слушать, он всегда собирал очень большую аудиторию. Он читал тематические лекции, посвященные великим историкам, одна Леонардо да Винчи, другая Микеланджело. Он написал книгу об Альде Мануции — это такой известный очень типограф европейский. Эта книга издавалась в серии, посвященной художникам разных эпох, называется она «Альд и альдины». Я вам ее потом покажу, она у нас есть в семейной библиотеке, собственно говоря, его первый был труд. Потом он еще написал небольшой очерк, последняя его книга — это «Путь к книге», автобиографическая книга.
Иван Толстой: Обращение Владимира Владимировича к шрифту, с чем было связано? Очень часто художники начинают со шрифта, а у Владимира Владимировича это наоборот был завершающий этап его творчества — шрифт, и все было подчинено работе со шрифтом.
Александр Лазурский: Шрифтами он интересовался всегда. У него первая его работа «Славянский устав», он интересовался старыми русскими шрифтами. И как человек въедливый, он очень много читал на эту тему, прекрасно знал историю шрифта. Просто такого склада человек был. Шрифт с его строгостью, стройностью, он, видимо, его чисто психологически привлекал, ему было именно этим интересно заниматься.
Иван Толстой: А какие-нибудь художественные гены бродили среди Лазурских или Богомольцев?
Александр Лазурский: Мне такое неизвестно.
Иван Толстой: Никто не рисовал?
Александр Лазурский: Нет.
Иван Толстой: А вам он не передал эти гены, вы не рисуете?
Александр Лазурский: Нет.
Иван Толстой: И не пробовали?
Александр Лазурский: Не пробовал.
Иван Толстой: Может быть, вас ждет свой шрифт.
Александр Лазурский: Как в анекдоте: «Вы играете на скрипке?». «Не знаю, не пробовал». Так и я.
Иван Толстой: Хорошо. Скажите, пожалуйста, об отце как собеседнике глазами сына, какой он был?
Александр Лазурский: Он был совершенно замечательный человек. Он, конечно, огромное влияние оказал на меня. Хотя он очень много работал, он много занимался и воспитанием своего ребенка, я у него единственный сын. Мы с ним очень много читали вместе. Это еще пошло из его родительского дома такая практика коллективного чтения, когда вслух кто-нибудь читал, а остальные слушали. Мой отец, который кроме всего прочего увлекался художественным чтением.
Иван Толстой: На публике читал?
Александр Лазурский: Да. И моя бабушка Наталья Михайловна, она была не очень известная, но театральная актриса. В Одессе они создали такой любительский театр, в котором принимала участие вся семья Лазурских — Наталья Михайловна, Владимир Федорович, Владимир Владимирович и его младший брат Алик, Александр Владимирович, плюс еще какие-то знакомые из профессуры одесской, из художников одесских. Это был такой кружок из 12 человек, и это были на самом деле не профессиональные спектакли, а это было художественное чтение. То есть бралась какая-то пьеса, люди выходили с книгой в руке и просто читали текст этой пьесы. Мой отец увлекался очень театральным искусством в молодости, даже выступал в таких любительских спектаклях, в том числе и во время своей действительной службы в армии. У меня сохранились фотографии какого-то их спектакля, где он старого профессора играл. Вкус к этому он сохранил до конца своей жизни. Мне в этом отношении очень повезло, потому что он замечательно совершенно читал, очень выразительно. Литература, прочитанная вместе с моим отцом, очень глубоко дошла мне до самых печенок. Причем выбор у него был очень изысканный. Например, в возрасте 6 лет он мне прочел «Илиаду» Гомера, от которой я пришел в восторг. Потом читали «Одиссею», естественно, «Энеиду», все это вслух читалось. И он меня много водил по музеям. В Музей изобразительных искусств мы ходили практически каждое воскресенье. Он мне показывал живопись, рассказывал очень занимательно и увлекательно о художниках. То есть отец был совершенно удивительный, очень добрый.
Иван Толстой: Я читаю в воспоминаниях о нем, что у него была удивительно приятная светскость в общении с людьми, все подчеркивают именно его светскость, умение обходиться с аудиторией и с отдельными собеседниками.
Александр Лазурский: Это верно. Он вообще человек, я говорил, что увлечение шрифтом — это не случайно, это идет от характера. Он человек всегда был очень аккуратный, подтянутый. У меня на столе беспорядок, его черта на мне привилась, а он был исключительно организованный, у него всегда было все в исключительном порядке, все разложено. Он всегда очень изысканно одевался, хотя средства были не очень большие в семье, но как-то он умел выглядеть всегда очень элегантно: галстук-бабочка, начищенные до блеска ботинки, за которыми он очень следил, лакированные туфли. Это правда, он был лев. Вы видите даже на этой картинке, на этом портрете.
Иван Толстой: Отец много путешествовал по миру. Когда это началось?
Александр Лазурский: Первый его заграничный поход — это был период, когда он в Германии прожил больше года в качестве оккупанта в городе Кенигсберге.
Иван Толстой: Это продолжалась еще послевоенная служба?
Александр Лазурский: Да. Хотя война закончилась, но войска оставались. Он служил переводчиком в штабе армии, поскольку с детства владел свободно немецким языком. У него была немецкая бонна, которая много лет жила в семье, и даже после революции она какое-то время продолжала жить в семье. В связи с этим отец совершенно спокойно говорил по-немецки, что его, собственно говоря, и спасло. Потому что он пошел на войну добровольцем и попал сразу в пекло — в битву за Москву, был командиром пулеметного взвода. Причем к тому времени он весил 42 кило, ноги у него как пестики в ступках болтались в сапогах, за ним тянулась разношерстная команда, 12 человек, разной национальности, там были и калмыки, и башкиры, и русские разных возрастов, и пожилые рабочие, и совсем юнцы. Его сослуживцы по батальону называли: о, пошел Христос со своими апостолами. И в какой-то момент от отлучился из взвода, поскольку его вызвали к начальству, как раз во время его отсутствия в землянку было прямое попадание мины, и весь взвод его погиб. Там что смерть ходила буквально рядом. Потом довольно скоро выяснилось, что он свободно говорит по-немецки, и его взяли в разведотдел, где нужны были переводчики и люди, владеющие немецким языком. Он довольно быстро пошел вверх, в результате в конце войны он работал переводчиком в штабе армии.
Иван Толстой: А следующая заграница когда возникла?
Александр Лазурский: Следующая заграница, если мне не изменяет память, это была опять же Германия. Попал он туда в связи с тем, что его работа, представленная на международную книжную ярмарку-выставку в Лейпциге, получила там первую премию. Это был такой лист «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» из стихотворения Пушкина с портретиком первым, нарисованным Александром Сергеевичем и напечатанный шрифтом, который отец создал и получил наименование «Гарнитура Лазурского». Он был отмечен даже двумя золотыми медалями Лейпцигской выставки. И потом его как лауреата пригласили в Лейпциг, и он поехал туда. И там он познакомился со многими выдающимися художниками-графиками со всего мира. В частности, его близкий друг был немецкий художник-шрифтовик Герман Цапф, он очень плодовитый, у него десятки шрифтов разных, очень талантливый. Видимо, они психологически очень подходили, потому что у них сохранилась такая нежная дружба до самой смерти моего отца, они переписывались постоянно, Герман Цапф ему книги свои посылал, отец тоже посылал свои. Познакомился он, Герман Цапф западный был немец, другой был восточный немец Капор, который бывал у нас потом в доме, когда приезжал в Москву. Один раз даже с сыном приезжал, я с сыном познакомился, он был мой ровесник, тоже известный художник.
И я не помню, в этот ли раз или несколько позже он познакомился с Джованни Мордерштейком — это немец этнический, который большую часть свей жизни прожил в Италии, в Вероне, где он основал типографию, которая печатала книги для библиофилов. В этой типографии был ручной пресс, мастер, который набирал эти матрицы, и на бумаге, которая специально изготовлялась для этой типографии, в количестве обычно не более ста экземпляров печатались книги, которые заранее уже были расписаны по библиофилам, людям, которые любят книжное искусство. И эта встреча была очень значимой, они тоже сразу друг другу очень понравились. И Джованни Мордерштейк, его звали Джованни, хотя, наверное, у него было другое имя при рождении, но поскольку он жил в Италии, его звали Джованни, он предложил отцу напечатать какую-нибудь совместную книгу. И в качестве такого издания они выбрали билингву «Медного всадника» Пушкина. Тиражи небольшие, но предприятие всегда было великое. Потому что для этого издания специально был заказан перевод на итальянский язык «Медного всадника», который делала Нерина, она потом приезжала в Москву, я ее видел, она была графиня Нерина. Не буду сейчас перевирать, не помню ее итальянского имени. Тоже очень примечательно, она довольно прилично говорила по-русски, а сама она происходила из семьи Арендта — это такой лейб-медик был, который присутствовал на смертном одре Пушкина, когда Николай Первый послал своего лекаря осмотреть Пушкина. Вот так интересно история возвращается.
Эта книга не иллюстрирована. Для каких-то книг он заказывал иллюстрации у Гуттузо. Деньги вкладывались большие в эти издания. Решив, что они будут издавать эту билингву, Джованни сказал, что непременно нужно присутствие отца на время, когда будет происходить набор. На самом деле ему хотелось поближе пообщаться с моим отцом на протяжение более долгого времени. И вот так мой отец попал в Италию, где он провел чуть больше месяца, все то время, пока печаталась книга. Встречал там всяких интересных людей.
Иван Толстой: В каком это было городе?
Александр Лазурский: Верона.
Иван Толстой: У него были какие-то выступления, если я правильно понял, за границей?
Александр Лазурский: Да, он читал лекции. И в Германию его приглашали читать лекции. У него еще был такой шведский художник Броор Цакриссон, приятель, который пригласил его в Швецию с циклом лекций. Он отправился в Стокгольм и читал там лекции, за которые получил деньги. Жили бедно довольно, а тогда он получил приличные деньги, привез всем подарки. Мне к этому времени исполнилось 16 лет, я заканчивал школу, он мне привез, я до сих пор помню, белый джинсовый костюм. Я себе в нем очень нравился, был очень доволен. И такие же у него еще были публичные лекции.
Надо сказать, что он был знаком практически со всеми европейскими художниками своей эпохи из самых разных стран. Славинский, чешский художник был его близким другом, когда в Москву приезжал, часто бывал у нас. В Англии у него был такой друг Джон Бикс, который увлекался каллиграфией, то есть он от руки писал очень красиво. Такой смешной очень забавный старичок. Все его друзья бывали в этой квартире, в этом доме. Отец на государственной службе не состоял, поэтому, видимо, не очень боялся, хотя времена такие были, что иностранцев было не очень безопасно у себя принимать. Он на это смотрел достаточно бесстрашно, и поэтому в доме у нас постоянно были какие-то приехавшие по делам иностранные гости.
А в Германии он потом получил Гутенберговскую премию, правда, восточную. Присваивались две Гутенберговские премии — одна в Западной Германии, а вторая в Восточной Германии. Отец получил Гутенберговскую премию в Восточной Германии, и тогда он тоже какие-то лекции читал в Германии, когда его пригласили для вручения этой награды.
Иван Толстой: А теперь я хочу процитировать несколько фрагментов из главного исследовательского труда Вадима Лазурского – из монографии «Альд и альдины», которая вышла в московском издательстве «Книга» в 1973 году в серии «История книжного искусства»:
«Когда Альд Мануций основал в Венеции свое издательское дело, Венеция была уже одним из главных центров книгопечатания в Италии. Среди множество работавших там в 1494-1495 годах типографов встречаются имена очень известных печатников, как, например, Грегорио де Грегорис, Лукантонио Джунта или Андреа Торрезани де Азола. Последний был наследником самого значительного из предшественников Альда – Николая Йенсона – и продолжал печатать великолепной йенсоновской антиквой великолепные книги, скомпонованные в монументальном стиле самого Йенсона.
Прошло около 200 лет со дня смерти Альда, об Андрея Торрезани помнят только, что он «был компаньоном Альда Мануция», а имя Йенсона даже не упоминают. И это в издании, напечатанном совершенно в духе Йенсона и его шрифтом. Так слава Альда затмила славу самых выдающихся венецианских печатников конца XV столетия и до сего дня продолжает заслонять величественной свое тенью многих деятелей книгопечатания, работавших рядом с ним на рубеже XV и XVI веков.
Альд Мануций, называвший себя «римлянин», был горячим поклонником и большим знатоком как латинской, так и греческой древностей. Он окончательно утвердил своими изданиями новый, простой, чисто типографский стиль, так хорошо отвечающий духу древних и новых авторов которые составляли издательский репертуар «Дома Альда».
Так со сдержанной энергией, но с теплотой и любовью профессионала пишет о своих героях – книгах – художник-шрифтовик Вадим Лазурский. Последний вопрос сыну. Какие вы помните излюбленные отцовские высказывания? О чем он любил поговорить, подумать, порассуждать?
О самом разном. Конечно, больше всего его привлекало искусство, не только изобразительное, он очень любил музыку, работал он всегда под музыку. У нас был проигрыватель, на это он денег не пожалел, купил хороший проигрыватель. Великолепная у него была коллекция классической музыки на виниловых пластинках, которые он ставил и под эту музыку работал. И кстати, мне тоже привил любовь к музыке. Причем, у меня с детства были такие нетрадиционные увлечения. Мне, например, безумно нравился Прокофьев и «Любовь к трем апельсинам», которую я в какой-то момент знал практически наизусть.
Человек был изумительно интересный, с ним всегда было интересно разговаривать, о чем бы ни шел разговор. Изумительный рассказчик. Он всегда вкусно и интересно рассказывал о самых разных вещах, что было любо-дорого послушать.
Иван Толстой: Можете вспомнит какой-нибудь отцовский жизненный урок, преподнесенный им?
Александр Лазурский: Трудно так сказать, потому что он всей своей жизнью давал мне пример того, как должен себя вести порядочный человек. Он кроме всего был очень порядочным человеком и всегда старался жить по-христиански. Он не был верующим человеком. Как он сам всегда говорил, я агностик, не знаю, есть Бог ли нет. Но жил всегда по христианской морали.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу Шрифтовик: Вспоминая Вадима Лазурского, которому в этом году исполнилось бы 105 и со дня рождения которого минует 20 лет. Звучали фрагменты из воспоминаний отца Вадима Владимировича – специалиста по английской литературе Владимира Федоровича Лазурского (повторяю, изданные только обидным домашним тиражом 50 экземпляров и ждущие своего полноценного издателя) и несколько строк из монографии об издательском доме Альдов. Моим собеседником был московский переводчик Александр Лазурский.
