Криптоним по-гречески – "тайное имя". Так подписался эмигрантский автор книги "Осада Ленинграда" (1952). Кто скрылся за этим псевдонимом?
Не найдя практически ничего в печатных изданиях, я залез в интернет. Википедия сообщала что-то явно не относящееся к делу: мол, Криптон – это вымышленная планета, родина Супермена. Как только герой комикса ее покинул, планета, оказывается, была уничтожена. Я побыстрее отмахнулся.
Книга К. Криптона – не первое в эмиграции блокадное полотно и не последнее. Но среди замеченных в свое время читателями различных "осадных записей" его труд замолчан, пожалуй, крепче других. В России теперь переизданы и дневники Елены Скрябиной, и (совсем недавно) автобиографический роман Анатолия Дарова "Блокада", а вот свидетельство Криптона, напечатанное в Нью-Йорке наиболее, казалось бы, престижным послевоенным издательством – Чеховским, постигает неудача за неудачей. Книгу эту не цитируют, в библиографии не включают, имени автора не упоминают. Причем, не только советско-российские историки (что было бы, по крайней мере, объяснимо), но и западные. Скажем, у Гаррисона Солсбери, автора классического исследования "900 дней", есть ссылки на кого угодно, но не на К. Криптона.
Полное забвение. А, может, просто книга плохая?
Ничуть нет. Вполне сухой по стилю и умеренно-эмоциональный труд этот напоминает те нейтральные холщовые музейные задники, на фоне которых видна вся игра живописных красок. В данном случае – красок ленинградского ада.
Пишет Криптон обстоятельно, без восклицательных знаков, будто ведет на неких "учетных карточках" блокадный мартиролог.
Вот предвоенные тревоги:
"Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей мировой политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, "в конечном итоге" будет воевать или нет. Как будто все сложилось так, что он может остаться в стороне. <...> Радовались только тому, что в Европе идет война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт как пакт "популярный" в советской стране".
Вот наблюдение Криптона об атмосфере, в которой воспринимались события, разыгрывавшиеся в Польше в сентябре 1939-го:
"У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи последних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военном поражении Польши, ее начавшемся развале, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз".
Сейчас ведь и не скажешь сразу, как строился предвоенный выпуск новостей. Внимательный ко всякого рода подаче материала Криптон (уж не преподаватель ли?) свидетельствует:
"Прежде всего 2/3 последних известий занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, а 1/3 – международные события. Затем, крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец. Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное – это внутренняя жизнь СССР, все же остальное после. На беду в то время была страшная бедность с материалами внутригосударственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений (явно не гуманитарий. – Ив. Т.). В напряженные дни Варшавы как-то пять минут (время всей передачи 25-30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешне-политический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами".
Интересны у Криптона и ленинградские зарисовки о "финской кампании" – именно мирные зарисовки простого горожанина, на глазах которого разваливается миф о несокрушимой и легендарной Красной армии. Газеты сообщают о победном наступлении, но это ничем не подтверждается. Поспешно провозглашают возникновение нового правительства Финляндии, но население каких именно занятых районов выбирало правителей? Ведь "советские войска прошли всего лишь до Териок, то есть несколько дачных остановок".
Среди других деталей описанного Криптоном происходившего абсурда: куда девалось само финское население? И как в таком случае это новое правительство могло сформировать "народную армию" – из кого?
"... была советская Карелия, часть будущей Финляндии, оттуда можно было брать солдат. Для доказательства, что это солдаты финской, а не советской армии, на них надели нечто вроде погон, о возможности которых в то время Красная армия еще не помышляла. <...> Ко мне заходил даже на квартиру один такой народоармеец в погонах, мобилизованный студент одного из моих институтов, сдать экзамен. Он не был карелом, но родился где-то поблизости от них, почему и попал в народную армию Финляндии".
Вывод Криптона:
"События, разыгравшиеся в зиму 1939-1940 года, превзошли самые пессимистические ожидания. Поражение армии, вступившей в северо-восточные районы Финляндии, и тупик, каким оказалась линия Маннергейма, заставили еще раз задуматься о всей политической системе, чересчур безответственной в своих действиях. <...> До сих пор многие прощали тяжесть советской жизни, считая, что причиной ее является усиленная подготовка к войне. Финские события показали, что и здесь больше слов, чем дела, и, во всяком случае, ни самой передовой, ни самой могучей страной Советский Союз не является, споткнувшись даже о маленькую Финляндию. Не прошло мимо внимания самых широких кругов ленинградского населения и то, как упорно финский народ защищает свою капиталистическую родину, не прельстившись советской социалистической системой".
Я всегда считал, что окончание "военного конфликта" с Финляндией было в городе воспринято с облегчением. Но только у Криптона нашел другую реакцию:
"Что же касается многочисленных госпиталей Ленинграда, то там разыгрались просто тяжелые сцены. Сообщение о мире было встречено ранеными криками негодования, воплями, истериками. Многие срывали с себя повязки. Врачебные власти вынуждены были временно выключить радио, чересчур сильна была реакция на новое "достижение" правительства со стороны людей, проливших ради него свою кровь".
Непривычны (для меня, по крайней мере) агрессивные размышления Криптона о первом периоде Второй мировой, до нападения Германии на СССР. Оказывается, он (и, вероятно, не он один) видел необходимость в упреждающем ударе по Гитлеру. Как говорится, привет Виктору Суворову!
"Для меня вообще было непонятно, почему Советское правительство пропустило такой момент для нападения на Германию, как Дюнкерк. Русское императорское правительство никогда не позволило бы Германии уничтожить Францию и нарушить тем самым политическое равновесие в Европе. <...> Единственным объяснением оставалось то, что Советское правительство рассчитывало на более благоприятное положение, когда Германия втянется в войну против Англии, предприняв десантные операции. <...> Бездействие во время уничтожения Франции было все же чересчур рискованным".
Но вот Гитлер напал. Описание воскресного дня 22 июня драматично у любого мемуариста. Криптон – не исключение, но его сцена всеобщего ужаса в ленинградской парикмахерской не оригинальнее сотен уже нам известных. А вот городская жизнь на следующий день описана не совсем традиционно:
"Толпы людей, штурмующих магазины, резко сократились уже в понедельник. Можно было без труда купить хлеб, булки, масло, сыр, колбасу, сахар, конфеты, яйца, а также другие продукты. Исчезли только некоторые крупы. Рестораны и столовые работали по-обычному. О карточках не говорили ни слова. Как удавалось выдержать такое благополучие, трудно сказать, но было просто умилительно. Один советский фельетон первых лет революции содержал пародию на обывателя, удовлетворенно изрекшего: "Вот и царя нет, а чай пьем". Вспоминая его, я, смеясь, говорил: "Вот и с Германией воюем, а в столовой можно шницель заказать".
Пришла осень. "Армия пропагандистов рассылается по всем районам, читая лекции на тему "Враг у ворот Ленинграда". Их осторожно спрашивают: "У каких ворот?" Они обычно отвечают: "У каких ворот – военная тайна, но опасность очень большая".
Настроение и поведение горожан Криптон называет "изумительным", оценивая "большую смелость и большую волю к жизни". В результате, в борьбу с зажигательными бомбами "вступил не какой-либо партийный или беспартийный актив", а сами жители города. "И вот здесь-то у населения выступил, независимо от политических настроений, тот инстинкт самосохранения, который нарушил немецкие расчеты".
Как и всегда в мемуарах, ценны портреты. Вот в криптоновском изображении человек долга. Середина октября 1941-го:
"После ночного дежурства моя комната (автор жил на казарменном положении, то есть при своем институте. – Ив. Т.) не слышала или не желала слышать сигнала воздушной тревоги, продолжая спать. Отсутствие 20-25 человек в бомбоубежище было замечено стариком-швейцаром, который являлся дежурным по зданию. Он прибежал к нам на третий этаж сказать, что надо идти вниз. Через 5-7 минут началась стрельба советских зениток и где-то невдалеке бомбардировка. Швейцар немедленно вернулся назад. Большая часть людей по-прежнему спала, те же, кто и проснулся, не желали вставать. "Товарищи, товарищи, – говорил он обеспокоенно и стараясь убедить. – Немцы над городом, вставайте, как бы неприятность какая не вышла". "Товарищи" – было от советской эпохи; "Как бы неприятность какая не вышла" – от дореволюционной эпохи, когда он работал также служителем учебного заведения. То же, что старик простоял всю бомбардировку, рискуя собой и не будучи в состоянии оставить людей, находящихся в опасности, – от большой человеческой души".
Все 12 глав криптоновской книги познавательны и индивидуальны. В каждый эпизод, в каждое обобщение внесено личное свидетельство. Вот часть старой интеллигенции, уверенная, что "война всегда рождает героев", и, значит, СССР победит. А вот другая часть, шепотом вспоминающая поговорку: "Лучше, чтобы армией ослов командовал лев, чем армией львов – осел". Вот подхалимы и перебежчики из одного лагеря в другой. Вот изменившееся отношение к воздушной тревоге: до середины ноября под обстрелом находиться на улицах было категорически запрещено, и люди строго соблюдали это правило, а к начлу зимы уже и в очередях стояли под разрывы недалеких снарядов, и как ни в чем не бывало тянули санки с трупами. "Они сами решали, когда есть опасность, когда бомбы падают поблизости, когда следует забежать в подворотню и перестоять у капитальной стены, и потом, не теряя времени, идти дальше по своим делам".
Блокадные свидетели всегда рассказывают о массовой гибели от голода. Вот пассаж из "Осады Ленинграда" о некоторых "закономерностях вымирания":
"...Большая выносливость женщин сравнительно с мужчинами. <...> Санки с трупами везли больше женщины, а в качестве трупов лежали больше мужчины. <...> Говорили, что скорее других умирали алкоголики по причине двойного страдания – отсутствия пищи и отсутствия вина".
Быстро вымерли почти все дворники. В марте 1942-го, когда начали восстанавливать парикмахерские, оказалось, что некому в них работать – погибли все парикмахеры. Исключительная смертность была среди студентов-выпускников – Криптон объясняет это стремлением их во что бы то ни стало закончить дипломные работы и чрезвычайным интеллектуальным напряжением при истощенном организме.
Об исчезновении шаг за шагом всей съедобной живности мы у Криптона ничего нового не почерпнем: да, в ноябре съели всех в городе кошек ("мясо кошки очень приятно – напоминает кролика. Одно неприятно – убивать кошку. Она отчаянно защищается"), да, в декабре съели всех крыс, мышей и уличных птиц. Об этом вам расскажет любой блокадник. "Одной пожилой умирающей женщине племянница-девочка принесла и подарила даже полкрысы, которую сумела поймать". Потом принялись за собак, но тех и самих было уже немного. Варили клей, готовили отвар из белых ремней: они были съедобнее черных.
На блокадных фотографиях всегда видны санки. И вот у Криптона впервые вычитываю многозначительные детали: "Проходя каждый день мимо одного из <...> моргов, я обратил внимание, что часть трупов лежала прямо на земле, другая же часть всегда оставалась на привезенных санках. Сани в те ленинградские дни представляли очень большую ценность. Тем не менее, у измученных людей, потерявших, казалось бы, человеческий облик, не хватало духу переложить близкого им человека на землю. Они жертвовали санями, которые могли им понадобиться уже сегодня, чтобы привезти добытое топливо, а завтра, чтобы отвезти другого умершего человека. Сани могли быть украдены через 20 минут после их ухода. И все-таки – нет. Пускай кто-нибудь другой, но не они. Сани стали синонимом гроба, в котором прощаются с ушедшим из жизни. Преступить этот закон оказалось не под силу многим ленинградцам даже в те страшные дни".
Трагедии умерших, трагедии доходяг, трагедии оставшихся в полном одиночестве. Никто у Криптона не забыт. "Одна из сцен, какую мне пришлось наблюдать самому, была ужасна. Хозяйка хлеба, в который мальчишка вцепился зубами, схватила с такой же поспешностью его за горло и не дала проглотить. Разрыдавшись здесь, она говорила, что у нее такой же мальчик дома, который встать уже не может, но воровать не ходил".
Земные хитрости на пороге могилы – в буквальном смысле. Рожденные в Ленинграде все как один знают это, но для непитерцев процитирую:
"За рытье могилы кладбищенские могильщики брали от одного кило хлеба. Удерживая покойника и скрывая о смерти, люди истинно героически в течение 7-8 дней копили по его карточке хлеб, чтобы оплатить рытье могилы. Что касается житейских целей, то здесь имело место собственное пользование хлебом и другими карточками умершего. Сохранение иссохшего трупа в сильно промерзших помещениях в те дни было делом нетрудным. Я знал одну служащую, которой удалось скрывать почти целый месяц свою умершую тетку. Позже она жалела, что не сделала этого с матерью, скончавшейся за 2-3 дня до тетки. Еще позже, когда она сама умерла, какая-то соседка сумела дней 5 скрывать и ее".
И – вспышка религиозности. "Многие люди в те дни обратились к Богу. Несколько православных церквей, функционировавших в Ленинграде, были полны людей".
Криптон рассказывает о случайной встрече со своим знакомым, убежденным прежде атеистом. Тот сказал:
"Знаете, шел мимо и зашел в церковь. Она была переполнена людьми. И все, как один человек, плачут. Духовенство также плачет, и я с ними плакал. Все горячо, так горячо молились, и я с ними молился. Хора не было. Молящиеся пели сами молитвы... и как пели! Было так хорошо. Всё плохое забылось – всякие дрязги жизни, даже 24 года революции. Было одно чувство – все здесь близкие в горе русские люди".
Поведал Криптон и об одном эпизоде, который и сегодня, как мы видим, вызывает нервозные споры:
"В начале 1942 года <...> две организации жен инженерно-технических работников, связанных каким-то клубным объединением, обратились с петицией на имя правительства, в которой просили, ради погибающих детей, сдать город немцам. В петиции, как говорят, указывалось на практику международных отношений, в частности, на недавнее объявление Парижа открытым городом. Удалось ли достигнуть их представителям кого-либо выше Попкова (председателя Горсовета. – Ив. Т.), – мне осталось неизвестным".
Но и сам автор подтверждает, что подобные настроения были крайне редкими. Собственную осадную гибель ленинградцы встречали с тем же стоическим мужеством, с каким легендарный спартанский мальчик встретил свою, когда лисенок прогрыз ему живот, а он в ответ "не проронил ни слова и не выдал своих страданий".
Так кто же такой этот Криптон? Несколько лет назад в архиве историка Сергея Петровича Мельгунова (London School of Economics) мне удалось найти два письма, проливающие некоторый свет на авторство этих мемуаров.
"7.VI.1950.
Многоуважаемый г. Мельгунов,
<...> Ваше имя мне известно уже много раньше, почему сообщаю Вам доверительно свои биографические данные. Я русский. Моя настоящая фамилия – Молодецкий (фамилия кем-то тщательно замазана чернилами, но читается на просвет. – Ив. Т.). По своему социальному происхождению принадлежу к старой русской интеллигенции (мой прадед – архитектор времен Екатерины II). Революция захватила меня в возрасте 15 лет. Свое место в СССР нашел в научной работе, став специалистом по Арктике и Сибири. Всю свою жизнь (по настоящий день) был беспартийным".
В 1942-м, как пишет Криптон в "Осаде Ленинграда", он с работниками своего института был эвакуирован на Северный Кавказ, где, очевидно, попал в оккупацию и затем в Германию.
"В 1943 г., – продолжает он письмо Мельгунову, – оказался за границей. В 1948 г. получил преподавательскую работу в Германии у американцев. Это дало возможность продолжать свои научные и общелитературные занятия. Выступать в печати, однако, не торопился. После окончания войны мое имя появилось в газетах Америки и других стран. Это подвергло некоторым опасностям".
Криптон намекает здесь, по всей видимости, на какие-то угрозы со стороны советских агентов из числа "перемещенных лиц". Так это или нет, но на долгое время он решает отказаться от контактов с русской эмиграцией и погружается в академические занятия. Пишет по специальности, выпускает на английском языке исследование "Северный морской путь и экономика советского Севера" (1956). Для нью-йоркского Издательства имени Чехова пишет "Осаду Ленинграда", а перед этим некоторые главы печатает в сан-францисской газете "Русская жизнь" под говорящим псевдонимом Георгий Арктин.
Если сложить весьма скудную мозаику из биографических осколков, получается, что Константин Георгиевич Молодецкий родился в 1902 году в Петербурге, 1918-1925 годы провел вместе с семьей в селе Пановы Кусты Тамбовской губернии, куда переехала группа петроградских друзей-интеллигентов, спасавшихся от революции, хаоса и голода. Не привыкши сидеть сложа руки, они открыли в селе гимназию и сразу же задали очень высокий уровень преподавания. Старшим братом Константина был Сергей Молодецкий, преподававший в Пановых Кустах математику. Сегодняшний историк села восьмиклассница Дарья Порошина (я нашел ее исследование в интернете) называет и другие имена: Василий Лаврович Вознесенский (литература и иностранные языки), Николай Степанович Кондратьев (история и география). Появление подобной группы преподавателей Д. Порошина называет для Пановых Кустов "неслыханным и немаловажным событием".
К середине 20-х петроградцы оттуда разъехались, но не все. Все тот же историограф отмечает: "Учитель Василий Лаврович Вознесенский был зверски убит бандитами". И философски добавляет: "Трудно жилось людям в годы гражданской войны".
В 1930-е Константин Молодецкий работал в одном из ленинградских исследовательских институтов (он сам не уточняет, в каком), входившем в систему Комакадемии, – возможно, в Институте экономики и советского строительства (благодарю Габриэля Суперфина, указавшего, что в архиве Ленинградского отделения Комакадемии хранится личное дело Константина Георгиевича). Он также много преподавал, имел звание доцента и, вероятно, сотрудничал с Всесоюзным арктическим институтом, который в 1932 вошел в систему Главного управления Северного морского пути.
Мы знаем из книги самого Криптона, что через несколько дней после его приезда в Пятигорск (апрель, 1942) его брат математик Сергей Георгиевич скончался в блокадном Ленинграде (см. также "Блокада, 1941–1944, Ленинград: Книга Памяти", том 20, указано Г. Суперфином).
Позднее под все тем же псевдонимом Криптон вышла отдельным изданием на русском языке работа "История советского образования и его изучения в США" (Нью Джерси, Kordume Press, 1978). А под своей настоящей фамилией, убедившись, вероятно, в безопасности, Константин Георгиевич печатался в парижских журналах "Вестник Русского Студенческого Христианского Движения" (1977) и "Континент" (1988).
Неизданными остались его рукописи "Тамбовская губерния в гражданской войне", "Советская система научно-исследовательских работ и вопросы транспортного освоения евразийского Севера" и труд о судьбе Православной церкви при большевиках.
По сведениям Г. Суперфина, скончался Константин Молодецкий в округе Оушен (Ocean) в штате Нью Джерси.
И это то немногое, что можно сейчас сказать об авторе-отшельнике. Приступая к этим заметкам, я обратился к поэту и летописцу Второй волны русской эмиграции Валентине Синкевич, живущей в Филадельфии. Мне казалось, что уж она-то о своих товарищах по судьбе знает все. Но Валентина Алексеевна и не слышала этого имени.
Загадочный Криптон! Почти такой же неуловимый, как вымышленная планета, на которой в канун Второй мировой войны родился герой комиксов Супермен. Сразу после его вылета с планеты, бесстрастно сообщает Википедия, Криптон был уничтожен.
А ведь в рассказанной К. Криптоном истории – все наоборот. Ради сохранения своей планеты, Ленинграда, жители его, истинные герои классического мифа, супермены без всякой иронии, стояли до конца.
Да простят мне эти сравнения миллионные жертвы великого города.
Не найдя практически ничего в печатных изданиях, я залез в интернет. Википедия сообщала что-то явно не относящееся к делу: мол, Криптон – это вымышленная планета, родина Супермена. Как только герой комикса ее покинул, планета, оказывается, была уничтожена. Я побыстрее отмахнулся.
Книга К. Криптона – не первое в эмиграции блокадное полотно и не последнее. Но среди замеченных в свое время читателями различных "осадных записей" его труд замолчан, пожалуй, крепче других. В России теперь переизданы и дневники Елены Скрябиной, и (совсем недавно) автобиографический роман Анатолия Дарова "Блокада", а вот свидетельство Криптона, напечатанное в Нью-Йорке наиболее, казалось бы, престижным послевоенным издательством – Чеховским, постигает неудача за неудачей. Книгу эту не цитируют, в библиографии не включают, имени автора не упоминают. Причем, не только советско-российские историки (что было бы, по крайней мере, объяснимо), но и западные. Скажем, у Гаррисона Солсбери, автора классического исследования "900 дней", есть ссылки на кого угодно, но не на К. Криптона.
Полное забвение. А, может, просто книга плохая?
Ничуть нет. Вполне сухой по стилю и умеренно-эмоциональный труд этот напоминает те нейтральные холщовые музейные задники, на фоне которых видна вся игра живописных красок. В данном случае – красок ленинградского ада.
Пишет Криптон обстоятельно, без восклицательных знаков, будто ведет на неких "учетных карточках" блокадный мартиролог.
Вот предвоенные тревоги:
"Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей мировой политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, "в конечном итоге" будет воевать или нет. Как будто все сложилось так, что он может остаться в стороне. <...> Радовались только тому, что в Европе идет война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт как пакт "популярный" в советской стране".
Вот наблюдение Криптона об атмосфере, в которой воспринимались события, разыгрывавшиеся в Польше в сентябре 1939-го:
"У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи последних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военном поражении Польши, ее начавшемся развале, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз".
Сейчас ведь и не скажешь сразу, как строился предвоенный выпуск новостей. Внимательный ко всякого рода подаче материала Криптон (уж не преподаватель ли?) свидетельствует:
"Прежде всего 2/3 последних известий занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, а 1/3 – международные события. Затем, крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец. Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное – это внутренняя жизнь СССР, все же остальное после. На беду в то время была страшная бедность с материалами внутригосударственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений (явно не гуманитарий. – Ив. Т.). В напряженные дни Варшавы как-то пять минут (время всей передачи 25-30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешне-политический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами".
Интересны у Криптона и ленинградские зарисовки о "финской кампании" – именно мирные зарисовки простого горожанина, на глазах которого разваливается миф о несокрушимой и легендарной Красной армии. Газеты сообщают о победном наступлении, но это ничем не подтверждается. Поспешно провозглашают возникновение нового правительства Финляндии, но население каких именно занятых районов выбирало правителей? Ведь "советские войска прошли всего лишь до Териок, то есть несколько дачных остановок".
Среди других деталей описанного Криптоном происходившего абсурда: куда девалось само финское население? И как в таком случае это новое правительство могло сформировать "народную армию" – из кого?
"... была советская Карелия, часть будущей Финляндии, оттуда можно было брать солдат. Для доказательства, что это солдаты финской, а не советской армии, на них надели нечто вроде погон, о возможности которых в то время Красная армия еще не помышляла. <...> Ко мне заходил даже на квартиру один такой народоармеец в погонах, мобилизованный студент одного из моих институтов, сдать экзамен. Он не был карелом, но родился где-то поблизости от них, почему и попал в народную армию Финляндии".
Вывод Криптона:
"События, разыгравшиеся в зиму 1939-1940 года, превзошли самые пессимистические ожидания. Поражение армии, вступившей в северо-восточные районы Финляндии, и тупик, каким оказалась линия Маннергейма, заставили еще раз задуматься о всей политической системе, чересчур безответственной в своих действиях. <...> До сих пор многие прощали тяжесть советской жизни, считая, что причиной ее является усиленная подготовка к войне. Финские события показали, что и здесь больше слов, чем дела, и, во всяком случае, ни самой передовой, ни самой могучей страной Советский Союз не является, споткнувшись даже о маленькую Финляндию. Не прошло мимо внимания самых широких кругов ленинградского населения и то, как упорно финский народ защищает свою капиталистическую родину, не прельстившись советской социалистической системой".
Я всегда считал, что окончание "военного конфликта" с Финляндией было в городе воспринято с облегчением. Но только у Криптона нашел другую реакцию:
Сообщение о мире было встречено ранеными криками негодования, воплями, истериками
Непривычны (для меня, по крайней мере) агрессивные размышления Криптона о первом периоде Второй мировой, до нападения Германии на СССР. Оказывается, он (и, вероятно, не он один) видел необходимость в упреждающем ударе по Гитлеру. Как говорится, привет Виктору Суворову!
"Для меня вообще было непонятно, почему Советское правительство пропустило такой момент для нападения на Германию, как Дюнкерк. Русское императорское правительство никогда не позволило бы Германии уничтожить Францию и нарушить тем самым политическое равновесие в Европе. <...> Единственным объяснением оставалось то, что Советское правительство рассчитывало на более благоприятное положение, когда Германия втянется в войну против Англии, предприняв десантные операции. <...> Бездействие во время уничтожения Франции было все же чересчур рискованным".
Но вот Гитлер напал. Описание воскресного дня 22 июня драматично у любого мемуариста. Криптон – не исключение, но его сцена всеобщего ужаса в ленинградской парикмахерской не оригинальнее сотен уже нам известных. А вот городская жизнь на следующий день описана не совсем традиционно:
"Толпы людей, штурмующих магазины, резко сократились уже в понедельник. Можно было без труда купить хлеб, булки, масло, сыр, колбасу, сахар, конфеты, яйца, а также другие продукты. Исчезли только некоторые крупы. Рестораны и столовые работали по-обычному. О карточках не говорили ни слова. Как удавалось выдержать такое благополучие, трудно сказать, но было просто умилительно. Один советский фельетон первых лет революции содержал пародию на обывателя, удовлетворенно изрекшего: "Вот и царя нет, а чай пьем". Вспоминая его, я, смеясь, говорил: "Вот и с Германией воюем, а в столовой можно шницель заказать".
Пришла осень. "Армия пропагандистов рассылается по всем районам, читая лекции на тему "Враг у ворот Ленинграда". Их осторожно спрашивают: "У каких ворот?" Они обычно отвечают: "У каких ворот – военная тайна, но опасность очень большая".
И вот здесь-то у населения выступил, независимо от политических настроений, тот инстинкт самосохранения, который нарушил немецкие расчеты
Как и всегда в мемуарах, ценны портреты. Вот в криптоновском изображении человек долга. Середина октября 1941-го:
"После ночного дежурства моя комната (автор жил на казарменном положении, то есть при своем институте. – Ив. Т.) не слышала или не желала слышать сигнала воздушной тревоги, продолжая спать. Отсутствие 20-25 человек в бомбоубежище было замечено стариком-швейцаром, который являлся дежурным по зданию. Он прибежал к нам на третий этаж сказать, что надо идти вниз. Через 5-7 минут началась стрельба советских зениток и где-то невдалеке бомбардировка. Швейцар немедленно вернулся назад. Большая часть людей по-прежнему спала, те же, кто и проснулся, не желали вставать. "Товарищи, товарищи, – говорил он обеспокоенно и стараясь убедить. – Немцы над городом, вставайте, как бы неприятность какая не вышла". "Товарищи" – было от советской эпохи; "Как бы неприятность какая не вышла" – от дореволюционной эпохи, когда он работал также служителем учебного заведения. То же, что старик простоял всю бомбардировку, рискуя собой и не будучи в состоянии оставить людей, находящихся в опасности, – от большой человеческой души".
Все 12 глав криптоновской книги познавательны и индивидуальны. В каждый эпизод, в каждое обобщение внесено личное свидетельство. Вот часть старой интеллигенции, уверенная, что "война всегда рождает героев", и, значит, СССР победит. А вот другая часть, шепотом вспоминающая поговорку: "Лучше, чтобы армией ослов командовал лев, чем армией львов – осел". Вот подхалимы и перебежчики из одного лагеря в другой. Вот изменившееся отношение к воздушной тревоге: до середины ноября под обстрелом находиться на улицах было категорически запрещено, и люди строго соблюдали это правило, а к начлу зимы уже и в очередях стояли под разрывы недалеких снарядов, и как ни в чем не бывало тянули санки с трупами. "Они сами решали, когда есть опасность, когда бомбы падают поблизости, когда следует забежать в подворотню и перестоять у капитальной стены, и потом, не теряя времени, идти дальше по своим делам".
Блокадные свидетели всегда рассказывают о массовой гибели от голода. Вот пассаж из "Осады Ленинграда" о некоторых "закономерностях вымирания":
"...Большая выносливость женщин сравнительно с мужчинами. <...> Санки с трупами везли больше женщины, а в качестве трупов лежали больше мужчины. <...> Говорили, что скорее других умирали алкоголики по причине двойного страдания – отсутствия пищи и отсутствия вина".
Быстро вымерли почти все дворники. В марте 1942-го, когда начали восстанавливать парикмахерские, оказалось, что некому в них работать – погибли все парикмахеры. Исключительная смертность была среди студентов-выпускников – Криптон объясняет это стремлением их во что бы то ни стало закончить дипломные работы и чрезвычайным интеллектуальным напряжением при истощенном организме.
Об исчезновении шаг за шагом всей съедобной живности мы у Криптона ничего нового не почерпнем: да, в ноябре съели всех в городе кошек ("мясо кошки очень приятно – напоминает кролика. Одно неприятно – убивать кошку. Она отчаянно защищается"), да, в декабре съели всех крыс, мышей и уличных птиц. Об этом вам расскажет любой блокадник. "Одной пожилой умирающей женщине племянница-девочка принесла и подарила даже полкрысы, которую сумела поймать". Потом принялись за собак, но тех и самих было уже немного. Варили клей, готовили отвар из белых ремней: они были съедобнее черных.
На блокадных фотографиях всегда видны санки. И вот у Криптона впервые вычитываю многозначительные детали: "Проходя каждый день мимо одного из <...> моргов, я обратил внимание, что часть трупов лежала прямо на земле, другая же часть всегда оставалась на привезенных санках. Сани в те ленинградские дни представляли очень большую ценность. Тем не менее, у измученных людей, потерявших, казалось бы, человеческий облик, не хватало духу переложить близкого им человека на землю. Они жертвовали санями, которые могли им понадобиться уже сегодня, чтобы привезти добытое топливо, а завтра, чтобы отвезти другого умершего человека. Сани могли быть украдены через 20 минут после их ухода. И все-таки – нет. Пускай кто-нибудь другой, но не они. Сани стали синонимом гроба, в котором прощаются с ушедшим из жизни. Преступить этот закон оказалось не под силу многим ленинградцам даже в те страшные дни".
Трагедии умерших, трагедии доходяг, трагедии оставшихся в полном одиночестве. Никто у Криптона не забыт. "Одна из сцен, какую мне пришлось наблюдать самому, была ужасна. Хозяйка хлеба, в который мальчишка вцепился зубами, схватила с такой же поспешностью его за горло и не дала проглотить. Разрыдавшись здесь, она говорила, что у нее такой же мальчик дома, который встать уже не может, но воровать не ходил".
Земные хитрости на пороге могилы – в буквальном смысле. Рожденные в Ленинграде все как один знают это, но для непитерцев процитирую:
"За рытье могилы кладбищенские могильщики брали от одного кило хлеба. Удерживая покойника и скрывая о смерти, люди истинно героически в течение 7-8 дней копили по его карточке хлеб, чтобы оплатить рытье могилы. Что касается житейских целей, то здесь имело место собственное пользование хлебом и другими карточками умершего. Сохранение иссохшего трупа в сильно промерзших помещениях в те дни было делом нетрудным. Я знал одну служащую, которой удалось скрывать почти целый месяц свою умершую тетку. Позже она жалела, что не сделала этого с матерью, скончавшейся за 2-3 дня до тетки. Еще позже, когда она сама умерла, какая-то соседка сумела дней 5 скрывать и ее".
И – вспышка религиозности. "Многие люди в те дни обратились к Богу. Несколько православных церквей, функционировавших в Ленинграде, были полны людей".
Криптон рассказывает о случайной встрече со своим знакомым, убежденным прежде атеистом. Тот сказал:
"Знаете, шел мимо и зашел в церковь. Она была переполнена людьми. И все, как один человек, плачут. Духовенство также плачет, и я с ними плакал. Все горячо, так горячо молились, и я с ними молился. Хора не было. Молящиеся пели сами молитвы... и как пели! Было так хорошо. Всё плохое забылось – всякие дрязги жизни, даже 24 года революции. Было одно чувство – все здесь близкие в горе русские люди".
Поведал Криптон и об одном эпизоде, который и сегодня, как мы видим, вызывает нервозные споры:
"В начале 1942 года <...> две организации жен инженерно-технических работников, связанных каким-то клубным объединением, обратились с петицией на имя правительства, в которой просили, ради погибающих детей, сдать город немцам. В петиции, как говорят, указывалось на практику международных отношений, в частности, на недавнее объявление Парижа открытым городом. Удалось ли достигнуть их представителям кого-либо выше Попкова (председателя Горсовета. – Ив. Т.), – мне осталось неизвестным".
Но и сам автор подтверждает, что подобные настроения были крайне редкими. Собственную осадную гибель ленинградцы встречали с тем же стоическим мужеством, с каким легендарный спартанский мальчик встретил свою, когда лисенок прогрыз ему живот, а он в ответ "не проронил ни слова и не выдал своих страданий".
Так кто же такой этот Криптон? Несколько лет назад в архиве историка Сергея Петровича Мельгунова (London School of Economics) мне удалось найти два письма, проливающие некоторый свет на авторство этих мемуаров.
"7.VI.1950.
Многоуважаемый г. Мельгунов,
<...> Ваше имя мне известно уже много раньше, почему сообщаю Вам доверительно свои биографические данные. Я русский. Моя настоящая фамилия – Молодецкий (фамилия кем-то тщательно замазана чернилами, но читается на просвет. – Ив. Т.). По своему социальному происхождению принадлежу к старой русской интеллигенции (мой прадед – архитектор времен Екатерины II). Революция захватила меня в возрасте 15 лет. Свое место в СССР нашел в научной работе, став специалистом по Арктике и Сибири. Всю свою жизнь (по настоящий день) был беспартийным".
В 1942-м, как пишет Криптон в "Осаде Ленинграда", он с работниками своего института был эвакуирован на Северный Кавказ, где, очевидно, попал в оккупацию и затем в Германию.
"В 1943 г., – продолжает он письмо Мельгунову, – оказался за границей. В 1948 г. получил преподавательскую работу в Германии у американцев. Это дало возможность продолжать свои научные и общелитературные занятия. Выступать в печати, однако, не торопился. После окончания войны мое имя появилось в газетах Америки и других стран. Это подвергло некоторым опасностям".
Криптон намекает здесь, по всей видимости, на какие-то угрозы со стороны советских агентов из числа "перемещенных лиц". Так это или нет, но на долгое время он решает отказаться от контактов с русской эмиграцией и погружается в академические занятия. Пишет по специальности, выпускает на английском языке исследование "Северный морской путь и экономика советского Севера" (1956). Для нью-йоркского Издательства имени Чехова пишет "Осаду Ленинграда", а перед этим некоторые главы печатает в сан-францисской газете "Русская жизнь" под говорящим псевдонимом Георгий Арктин.
Если сложить весьма скудную мозаику из биографических осколков, получается, что Константин Георгиевич Молодецкий родился в 1902 году в Петербурге, 1918-1925 годы провел вместе с семьей в селе Пановы Кусты Тамбовской губернии, куда переехала группа петроградских друзей-интеллигентов, спасавшихся от революции, хаоса и голода. Не привыкши сидеть сложа руки, они открыли в селе гимназию и сразу же задали очень высокий уровень преподавания. Старшим братом Константина был Сергей Молодецкий, преподававший в Пановых Кустах математику. Сегодняшний историк села восьмиклассница Дарья Порошина (я нашел ее исследование в интернете) называет и другие имена: Василий Лаврович Вознесенский (литература и иностранные языки), Николай Степанович Кондратьев (история и география). Появление подобной группы преподавателей Д. Порошина называет для Пановых Кустов "неслыханным и немаловажным событием".
К середине 20-х петроградцы оттуда разъехались, но не все. Все тот же историограф отмечает: "Учитель Василий Лаврович Вознесенский был зверски убит бандитами". И философски добавляет: "Трудно жилось людям в годы гражданской войны".
В 1930-е Константин Молодецкий работал в одном из ленинградских исследовательских институтов (он сам не уточняет, в каком), входившем в систему Комакадемии, – возможно, в Институте экономики и советского строительства (благодарю Габриэля Суперфина, указавшего, что в архиве Ленинградского отделения Комакадемии хранится личное дело Константина Георгиевича). Он также много преподавал, имел звание доцента и, вероятно, сотрудничал с Всесоюзным арктическим институтом, который в 1932 вошел в систему Главного управления Северного морского пути.
Мы знаем из книги самого Криптона, что через несколько дней после его приезда в Пятигорск (апрель, 1942) его брат математик Сергей Георгиевич скончался в блокадном Ленинграде (см. также "Блокада, 1941–1944, Ленинград: Книга Памяти", том 20, указано Г. Суперфином).
Позднее под все тем же псевдонимом Криптон вышла отдельным изданием на русском языке работа "История советского образования и его изучения в США" (Нью Джерси, Kordume Press, 1978). А под своей настоящей фамилией, убедившись, вероятно, в безопасности, Константин Георгиевич печатался в парижских журналах "Вестник Русского Студенческого Христианского Движения" (1977) и "Континент" (1988).
Неизданными остались его рукописи "Тамбовская губерния в гражданской войне", "Советская система научно-исследовательских работ и вопросы транспортного освоения евразийского Севера" и труд о судьбе Православной церкви при большевиках.
По сведениям Г. Суперфина, скончался Константин Молодецкий в округе Оушен (Ocean) в штате Нью Джерси.
И это то немногое, что можно сейчас сказать об авторе-отшельнике. Приступая к этим заметкам, я обратился к поэту и летописцу Второй волны русской эмиграции Валентине Синкевич, живущей в Филадельфии. Мне казалось, что уж она-то о своих товарищах по судьбе знает все. Но Валентина Алексеевна и не слышала этого имени.
Загадочный Криптон! Почти такой же неуловимый, как вымышленная планета, на которой в канун Второй мировой войны родился герой комиксов Супермен. Сразу после его вылета с планеты, бесстрастно сообщает Википедия, Криптон был уничтожен.
А ведь в рассказанной К. Криптоном истории – все наоборот. Ради сохранения своей планеты, Ленинграда, жители его, истинные герои классического мифа, супермены без всякой иронии, стояли до конца.
Да простят мне эти сравнения миллионные жертвы великого города.
