Ликвидация Российского информационного агентства "Новости" и создание на его базе структуры, пропагандистские усилия которой будут направлены исключительно за рубеж, – новый шаг по "улучшению" имиджа России в глазах западной аудитории.
Этой проблемой Кремль озабочен не первый день. В июле прошлого года, выступая на совещании российских послов, президент Путин выразил неудовлетворенность положением дел в этой области и заявил о необходимости активнее использовать "мягкую силу", а именно "продвижение своих интересов и подходов путем убеждения и привлечения симпатий к своей стране, основываясь на ее достижениях не только в материальной, но и в духовной культуре, и в интеллектуальной сфере". "Пока, надо признать, образ России за рубежом формируется не нами, – заметил Путин, – поэтому он часто искажен и не отражает ни реальную ситуацию в нашей стране, ни ее вклад в мировую цивилизацию, в науку, культуру, да и позиция нашей страны в международных делах сейчас освещается как-то однобоко".
В феврале этого года он вернулся к этому вопросу на встрече с сотрудниками МИД РФ, сказав, что "грамотное использование механизмов "мягкой силы": укрепление позиций русского языка, активное продвижение положительного имиджа России за рубежом, умение органично встроиться в глобальные информационные потоки" приобретает приоритетное значение.
А 5 июля в ходе заседания Совета Безопасности РФ Владимир Путин фактически приравнял "мягкую силу" к современному оружию. "Широко используются механизмы специальных операций и инструменты так называемой "мягкой силы", – заявил российский президент.
Доктрина "мягкой силы" вошла в обновленную "Концепцию внешней политики РФ", утвержденную 13 февраля.
О том, что именно такая задача стоит перед новым учреждением, заявил и его гендиректор Дмитрий Киселев: "Восстановление справедливого отношения к России как важной стране мира с добрыми намерениями – это и есть миссия новой структуры, которую мне предстоит возглавить".
О том, какими методами будет решаться эта задача, говорила в одном из интервью главный редактор вещающей на зарубежную аудиторию телекомпании RT Маргарита Симоньян (компания должна войти в новую структуру). Никакой журналистской объективности, по ее мнению, не существует: "Нет никакой объективности. СNN устраивает просто грандиозные истерики, когда погибают 20 американских солдат, царствие им небесное. А то, что там еще 2000 мирных жителей погибло, даже не упоминается. Ну какая объективность, ну где она? Так что, когда Россия воюет, мы, конечно, на стороне России".
В том же интервью на вопрос корреспондента "Зачем мне как налогоплательщику вас содержать?" она ответила: "Ну, примерно затем же, зачем стране нужно Министерство обороны".
И четко обозначила водораздел, после которого пропаганда для иностранной публики стала приоритетной задачей: "Я хорошо помню 2008 год. Тогда даже очень либеральные люди вдруг начали громко кричать: "Как же так! Мы проигрываем информационную войну! Почему они все врут?!" Конечно, проигрываем. Мы только проснулись".
Иными словами, Москва ощущает себя осажденной крепостью и объявляет информационную войну всему миру.
Делает она это далеко не впервые в своей истории.
Если царя Алексея Михайловича международный престиж Московии совсем не заботил, то для его сына Петра I этот вопрос был важнейшим. В ходе своих путешествий по Европе он произвел в целом благоприятное впечатление, однако отношение к России на Западе изменилось мало. "Перед Европою пригожей" она оставалась во многом варварской страной.
В царствование Елизаветы Петровны родился проект издать в Европе жизнеописание Петра. Идею подал Вольтер, написавший ранее "Историю Карла XII". Через французского посланника в Петербурге он обратился в 1745 году к императрице с интересным предложением:
Если бы достойная дочь императора Петра, обладающая всеми добродетелями своего отца, а также своего пола, соблаговолила пойти навстречу моим намерениям и сообщила мне какие-либо интересные и славные обстоятельства жизни покойного императора, то она помогла бы мне воздвигнуть памятник во славу его на языке, на котором говорят почти при всех европейских дворах.
Но никакой реакции не последовало: в Петербурге остались крайне недовольны образом Петра, созданным в опусе о Карле. Спустя 12 лет он все же получил заказ на историю Петра Великого, чему немало способствовали франкофилы генерал-адъютант Иван Шувалов и дипломат Федор Веселовский. Переписка с Петербургом была для Вольтера сущим наказанием: вместо материалов, необходимых для работы, ему присылали копии никчемных бумаг и множество замечаний. "Они полагают, что дают историку материалы, когда посылают вьюк военных деталей, маршей и контрамаршей..." – злился Вольтер. В конце концов, первый том вышел без одобрения заказчика и вызвал его крайнее неудовольствие.
В переписке с Шуваловым Вольтер убеждает его, что обойти скользкие вопросы, связанные с царствованием Петра, невозможно. Один из таких вопросов – смерть царевича Алексея:
Нет ни одного человека в Европе, который думает, что царевич умер своей смертью. Все пожимают плечами, когда слышат, что 23-летний принц умер от апоплексического удара при чтении приговора, в отношении которого он должен был надеяться, что его не исполнят.
Он оправдывал перед Шуваловым свою настойчивость необходимостью сохранить репутацию:
Большинство литераторов Европы уже упрекают меня в том, что я напишу панегирик и сыграю роль льстеца. Надо заставить их замолчать, показав, что я пишу только правду, полезную для людей.
В итоге во втором издании его сочинения появилась компромиссная фраза:
По правде сказать, очень редко случается, чтобы молодой человек испустил дух от внезапного потрясения, вызванного чтением смертного приговора, особенно если он надеялся на его отмену, но врачи утверждают, что такое возможно.
Однако это и многие другие ухищрения помогли мало. Изданный на английском, немецком, датском, шведском, португальском языках, труд Вольтера увидел свет на русском языке только в 1809 году, через 30 лет после смерти автора, и то с цензурными купюрами. Не помогла и заочная дружба с Екатериной II – та жалела, что труд написан не в ее царствование: "Если бы при начатии Вами сего творения была я то, чем ныне есть, конечно, мною были бы Вам доставлены совсем другие записки", но не издала его. В сущности, проект потерпел полное фиаско: для западного читателя он оказался слишком беззубым, и вина за это лежала на русском правительстве.
При Николае I дело контрпропаганды было поставлено основательно. Третье отделение собственной Е. И. В. канцелярии содержало в Европе целый штат резидентов, в чью задачу входило сообщать об умонастроениях тамошнего общества и в случае необходимости давать отпор "клеветническим измышлениям" о России и ее властях. В Париже на этом поприще подвизался Яков Толстой. Некогда председатель литературного кружка "Зеленая лампа", адресат пушкинских "Стансов Толстому" ("Философ ранний, ты бежишь пиров и наслаждений жизни...") и член Союза благоденствия, он отказался вернуться в Россию для дознания по делу декабристов, но впоследствии одумался и получил прощение. Приступая к исполнению своих обязанностей, Толстой так излагал свои соображения:
В настоящее время более, чем когда-либо, парижские журналисты подкупны, общее направление идей влечет их лишь к одной цели – разбогатеть, короче говоря, все перья, за небольшими исключениями, продажны. Отсюда вытекает, что лицо, на которое было бы возложено поручение влиять на прессу, сможет, действительно, его выполнить, если ему предоставят средства для подкупа наиболее озлобленных хулителей России. Итак, совершенно очевидно, что для этого необходимы три вещи, – без которых, как говорил великий Фридрих, нельзя вести войну, — деньги, деньги и деньги.
Руководители Третьего отделения Бенкендорф и особенно Дубельт в полной мере разделяли это мнение. Последний писал своим детям:
Не заражайтесь бессмыслием Запада – это гадкая, помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите... Одним словом, будьте русскими, каким честный человек быть должен.
А об иностранцах выражался так:
Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают.
Толстой развернул перед своими работодателями масштабный план подкупа по меньшей мере пяти парижских газет, а также основания новой, уже целиком подконтрольной царскому правительству газеты с подставным редактором.
Столбцы пяти газет будут в моем распоряжении, как только я получу средства для их поощрения... Для достижения хороших результатов необходимо было бы, помимо прочего, основать собственную газету и иметь ее всецело в своем распоряжении, поручив ведение ее п о д с т а в н о м у лицу. Это возможно осуществить, ассигновав сумму приблизительно в 50 000 франков. Впрочем, сделав основанную мной газету достаточно интересной по своему общему содержанию и по сообщаемым в ней новостям, я мог бы без особого труда покрыть этот расход, и, таким образом, это явилось бы лишь временным помещением средств, которые не замедлят вернуться.
На газету денег не дали, а с "поощрением" все вышло как нельзя лучше.
От щедрот царской казны вкусил, в частности, редактор влиятельнейшей парижской La Presse Эмиль де Жирарден, который считается отцом современной французской прессы. В одном из донесений Яков Толстой жалуется, что вынужден избегать Жирардена, поскольку "по обычаю мало добросовестных французских журналистов, он сам для увеличения своего кредита распускает слух о том, что получает субсидию от русского правительства".
Не удовлетворяясь выделенным ему бюджетом, Толстой то и дело хлопотал о "сверхштатных" наградах, но прижимистый Бенкендорф неизменно снижал их ценность. На полях ходатайства, где Толстой просил дать знаменитому географу и статистику Адриену Бальби орден Св. Станислава, Бенкендорф написал: "Анну 3-й степени". Толстой просил золотую табакерку для Жана-Анри Шнитцлера, составившего "благонамеренную статистику о России", – Бенкендорф отвечал: "Ценой в одну тысячу рублей". На просьбе подарить литератору Жану-Мари Шопену перстень начертано: "Ценой в тысячу двести рублей".
Супруга редактора поэтесса и фельетонистка Дельфина де Жирарден повергла к стопам Николая свою сатирическую пьесу "Школа журналистов", рассчитывая на ценный подарок – перстень или табакерку, но так и не получила, несмотря на ходатайство Толстого, никакого "всемилостивейшего вознаграждения".
Когда в Париже в начале 1843 года вышла в свет сенсационная книга Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году", Толстой первым сообщил о ней начальству и тотчас сочинил и издал по-французски за подписью Jakovleff брошюру "Россия в 1839 году, какой она приснилась г-ну де Кюстину". Вызывался он написать и "Анти-Кюстина":
Славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина: стоило бы только перечислить все обвинения, которыми осыпают друг друга различные партии; стоило бы только воспроизвести все то, что высказывается в печати о непорядках, безнравственности, корыстолюбии, недобросовестности и даже бесчеловечности французов! И действительно, никогда, быть может, не совершалось столько преступлений, сколько их совершается с некоторых пор в городе, именуемом ими столицей культурного мира, да и вообще по всей Франции, впавшей в ту глубочайшую развращенность, которая ежедневно сказывается в ужасающих, приводящих в содрогание преступлениях...
Еще большее рвение в опровержении Кюстина проявил литератор Николай Греч, живший тогда в Германии. В письме к Дубельту он в исступлении молит его о разрешении ответить "подлецу маркизу":
Ваше превосходительство! заставьте за себя вечно Бога молить! Испросите мне позволение разобрать эту книгу... Ради Бога, разрешите, не посрамлю земли Русския! Что не станет в уме и таланте, то достанет пламенная моя любовь к Государю и отечеству!
Ему благосклонно дозволили публиковать разбор. На предложение же заняться подкупом иностранных публицистов Бенкендорф "изволил отозваться" так:
Было бы весьма хорошо, если бы и другие литераторы, не по влиянию нашего правительства, а сами по себе следили бы за такими статьями и опровергали оные. Приискивать же таких писателей и иметь их под своим влиянием неприлично достоинству нашего правительства, которое не менее того всегда с благодарностью обратит внимание на писателей, трудящихся по собственной воле на пользу оного, но не может и не должно вмешиваться в это дело, дабы не показать, что правительство имеет надобность в защитниках.
Ободренный Греч предпринимает новую попытку конвертировать свой патриотизм в звонкую монету. Он предлагает написать и поставить на французских подмостках водевиль Voyage en Russie, высмеивающий маркиза. В соавторы себе он прочит французского литератора Ипполита Оже, который в молодости служил в Измайловском полку и теперь просто рвется "изобличить подлеца". Правда, горестно замечает Греч, "и тут нужно будет подмазать: Париж хуже нашего нижнего земского суда, без денег ничего не сделаешь. Помогите, а я рад стараться, и маркиза выставить пред всем светом как он того стоит".
Греча следует признать одним из первых русских имиджмейкеров. Именно ему пришло в голову, что действовать надо, как мы сказали бы теперь, на мультиплатформе. Но бойкого опровергателя ждал жестокий афронт. На очередной вопрос о финансировании Бенкердорф пожал плечами и ответил, что он ничего Гречу не обещал, а лишь разрешил печатать критику Кюстина. А потом вдруг грянул гром, поставивший точку в этой истории: Греч, видимо, стараясь набить себе цену в глазах редакторов, прозрачно намекнул им, что действует по поручению русского правительства. После такой "нескромности", о которой немедленно узнали в Третьем отделении, Греч получил уведомление, что все дела с ним кончены.
Между тем в высших петербургских сферах родился новый хитроумный план: ответить Кюстину пером респектабельного европейского литератора. Автором этого проекта был министр народного просвещения Сергей Уваров (в то время еще не граф). В своей записке, адресованной специальному секретному "комитету по Кюстину", он писал:
В Париже, где – при соблюдении некоторых предосторожностей – все покупается и – при наличии определенной ловкости – все продается, следует найти знаменитость, писателя с репутацией, который не принадлежит ни к крайне правым, ни к крайне левым; писателя серьезного, обладающего авторитетом в сферах политической и литературной. Надлежит связаться с ним напрямую и не только начертать ему план сочинения, но (и это главное) предоставить ему все необходимые материалы. Его книга должна явиться не опровержением книги г-на де Кюстина, но сочинением, которое можно будет ей противопоставить; имя г-на де Кюстина вообще не следует в ней упоминать – разве что вскользь, так сказать, к слову...
План был сложный, вопрос деликатный. Члены комитета не могли прийти к единому мнению. Но тут вдруг зверь сам выбежал на ловца: 14 июня 1843 года – как раз тогда, когда в Петербурге обсуждался уваровский план, – в русское посольство в Париже пришел за визой Оноре Бальзак.
Положение знаменитого романиста было затруднительным. Его донимали кредиторы. Его общественный статус после Июльской революции был далек от всеобщего признания. Брак с богатой польской помещицей Эвелиной Ганской решил бы его финансовые проблемы, однако, по законам Российской империи, вступив в брак с иностранцем, Ганская теряла все имущественные права, ее имение переходило по наследству к дочери. Оставалось надеяться лишь на милость императора. Все это в Петербурге отлично знали.
Молодой русский дипломат Виктор Балабин, принимавший у Бальзака документы, отозвался о нем саркастически:
Предо мною предстал маленький человечек, толстый и жирный, физиономия булочника, внешность башмачника, объем бочара, манеры шляпочника, одежда кабатчика. У него нет ни гроша – следовательно, он едет в Россию; он едет в Россию – стало быть, он без гроша.
Узнав о визите Бальзака в посольство, поверенный в делах Киселев отправил в Петербург шифрованную депешу:
Так как этот писатель находится в постоянных денежных затруднениях, а в настоящее время он стеснен более, чем когда-либо, весьма возможно, что литературная спекуляция является одной из целей его поездки... В этом случае, идя навстречу денежным потребностям г. де Бальзака, можно было бы использовать перо этого автора, который сохраняет еще некоторую популярность здесь, как и вообще в Европе, чтобы написать опровержение враждебной нам и клеветнической книги г. де Кюстина.
Разумеется, Киселева эта идея осенила независимо от Уварова – он не мог знать о записке министра, по которой еще не было принято никакого решения.
Вполне возможно, что Бальзак был не прочь вступить в полемику с Кюстином. Во всяком случае, он отзывался о книге маркиза критически. Сделка не состоялась прежде всего потому, что поездка Бальзака в Россию с самого начала получила негативное освещение во французской прессе. "Путешествие Бальзака – плод дипломатической договоренности, сулящей остроумному романисту прочные и блестящие выгоды", – писала одна из них. "Вот уже и Бальзака призвали опровергать меня", – подозревал Кюстин.
Но предложение Бальзаку так и не было сделано. Император его не принял. Двор игнорировал. "Я получил пощечину, предназначенную Кюстину", – сердито говорил он впоследствии. А Эвелине Ганской писал по возвращении в Париж:
Здесь ходят слухи, что я напишу опровержение Кюстина и что я вернулся, нагруженный серебряными рублями. Я отрицаю только рубли.
Неутомимым бойцом идеологического фронта был поэт, дипломат и камергер Федор Тютчев. Он покинул Россию в 19 лет, а вернулся в возрасте 41 года. Человек крайне консервативных славянофильских убеждений, он написал множество рифмованных прокламаций, в которых ему изменяли и вкус, и чувство меры. Кроме того, он опубликовал в Германии и Франции несколько статей без подписи, в которых содержатся торжественные рассуждения о величии России и православия и о моральном упадке Запада и католической церкви. В одной из своих статей он гневно обрушился на Кюстина:
Книга господина де Кюстина является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения – характерной черты нашей эпохи, особенно во Франции, – когда увлекаются обсуждением самых важных и высших вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля.
В 1839 году его дипломатическая карьера внезапно оборвалась: он был лишен звания камергера и уволен за самовольную отлучку в Швейцарию из посольства в Турине, где он исполнял обязанности посланника и вдруг остро понадобился. Тютчев вернулся в Россию. Желая снова заслужить милости царя и переехать в Европу, которая была ему родным домом, он в 1843 году написал по-французски записку на высочайшее имя, в которой убеждал императора, что в Европе царит идейный кризис и русская идея придется там как нельзя кстати, что Россия должна стать маяком и светочем всего человечества:
Вот Империя, беспримерным в мировой истории стечением обстоятельств оказывающаяся единственной выразительницей двух необъятных явлений: судеб целого племени и лучшей, самой неповрежденной и здоровой половины Христианской Церкви. И находятся еще люди, всерьез задающиеся вопросом, каковы права этой Империи, каково ее законное место в мире! Разве современное поколение так заблудилось в тени горы, что с трудом различает ее вершину?..
Эти строки хоть сейчас можно вписать в валдайскую речь Путина, который тоже убежден, что Запад погряз в разврате и безыдейности, а Россия стала моральным центром: "Мы видим, как многие евроатлантические страны фактически пошли по пути отказа от своих корней, в том числе и от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации. Отрицаются нравственные начала и любая традиционная идентичность: национальная, культурная, религиозная или даже половая. Проводится политика, ставящая на один уровень многодетную семью и однополое партнерство, веру в Бога или веру в сатану... Без ценностей, заложенных в христианстве и других мировых религиях, без формировавшихся тысячелетиями норм морали и нравственности люди неизбежно утратят человеческое достоинство. И мы считаем естественным и правильным эти ценности отстаивать", – заявил Владимир Путин.
Тютчев продолжает:
В нынешнем состоянии умов в Европе общественное мнение, при всей его кажущейся хаотичности и независимости, негласно хочет лишь того, чтобы покориться величию. Я говорю с глубокой убежденностью: основное и самое трудное для нас – обрести веру в самих себя; осмелиться признать перед самими собой огромное значение наших судеб и целиком воспринять его. Так обретем же эту веру, эту смелость. Отважимся возродить наше истинное знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, а тогда отыщутся помощники там, где до сих пор нам встречались только противники.
Естественно, себя самого он прочил в руководители проекта:
Если эта идея будет принята благосклонно, я почту за великое счастье положить к стопам Государя все, что может предложить и обещать человек: чистоту намерений и усердие самой безусловной преданности.
Записка, переданная императору через Бенкендорфа, была принята "благосклонно". Придворный чин камергера Тютчеву вернули, а за границу не пустили. Он был назначен старшим цензором иностранной печати и на этом посту бдительно следил за недопущением в Россию революционной заразы, а в промежутках иронизировал в стишках, не предназначенных для печати:
Давно известная всем дура –
Неугомонная цензура –
Кой-как питает нашу плоть...
Благослови ее Господь!
При работе над материалом использованы следующие труды и публикации:
Этой проблемой Кремль озабочен не первый день. В июле прошлого года, выступая на совещании российских послов, президент Путин выразил неудовлетворенность положением дел в этой области и заявил о необходимости активнее использовать "мягкую силу", а именно "продвижение своих интересов и подходов путем убеждения и привлечения симпатий к своей стране, основываясь на ее достижениях не только в материальной, но и в духовной культуре, и в интеллектуальной сфере". "Пока, надо признать, образ России за рубежом формируется не нами, – заметил Путин, – поэтому он часто искажен и не отражает ни реальную ситуацию в нашей стране, ни ее вклад в мировую цивилизацию, в науку, культуру, да и позиция нашей страны в международных делах сейчас освещается как-то однобоко".
В феврале этого года он вернулся к этому вопросу на встрече с сотрудниками МИД РФ, сказав, что "грамотное использование механизмов "мягкой силы": укрепление позиций русского языка, активное продвижение положительного имиджа России за рубежом, умение органично встроиться в глобальные информационные потоки" приобретает приоритетное значение.
А 5 июля в ходе заседания Совета Безопасности РФ Владимир Путин фактически приравнял "мягкую силу" к современному оружию. "Широко используются механизмы специальных операций и инструменты так называемой "мягкой силы", – заявил российский президент.
Доктрина "мягкой силы" вошла в обновленную "Концепцию внешней политики РФ", утвержденную 13 февраля.
О том, что именно такая задача стоит перед новым учреждением, заявил и его гендиректор Дмитрий Киселев: "Восстановление справедливого отношения к России как важной стране мира с добрыми намерениями – это и есть миссия новой структуры, которую мне предстоит возглавить".
О том, какими методами будет решаться эта задача, говорила в одном из интервью главный редактор вещающей на зарубежную аудиторию телекомпании RT Маргарита Симоньян (компания должна войти в новую структуру). Никакой журналистской объективности, по ее мнению, не существует: "Нет никакой объективности. СNN устраивает просто грандиозные истерики, когда погибают 20 американских солдат, царствие им небесное. А то, что там еще 2000 мирных жителей погибло, даже не упоминается. Ну какая объективность, ну где она? Так что, когда Россия воюет, мы, конечно, на стороне России".
В том же интервью на вопрос корреспондента "Зачем мне как налогоплательщику вас содержать?" она ответила: "Ну, примерно затем же, зачем стране нужно Министерство обороны".
И четко обозначила водораздел, после которого пропаганда для иностранной публики стала приоритетной задачей: "Я хорошо помню 2008 год. Тогда даже очень либеральные люди вдруг начали громко кричать: "Как же так! Мы проигрываем информационную войну! Почему они все врут?!" Конечно, проигрываем. Мы только проснулись".
Иными словами, Москва ощущает себя осажденной крепостью и объявляет информационную войну всему миру.
Делает она это далеко не впервые в своей истории.
Если царя Алексея Михайловича международный престиж Московии совсем не заботил, то для его сына Петра I этот вопрос был важнейшим. В ходе своих путешествий по Европе он произвел в целом благоприятное впечатление, однако отношение к России на Западе изменилось мало. "Перед Европою пригожей" она оставалась во многом варварской страной.
В царствование Елизаветы Петровны родился проект издать в Европе жизнеописание Петра. Идею подал Вольтер, написавший ранее "Историю Карла XII". Через французского посланника в Петербурге он обратился в 1745 году к императрице с интересным предложением:
Если бы достойная дочь императора Петра, обладающая всеми добродетелями своего отца, а также своего пола, соблаговолила пойти навстречу моим намерениям и сообщила мне какие-либо интересные и славные обстоятельства жизни покойного императора, то она помогла бы мне воздвигнуть памятник во славу его на языке, на котором говорят почти при всех европейских дворах.
Все пожимают плечами, когда слышат, что 23-летний принц умер от апоплексического удара при чтении приговора, в отношении которого он должен был надеяться, что его не исполнятВольтер
В переписке с Шуваловым Вольтер убеждает его, что обойти скользкие вопросы, связанные с царствованием Петра, невозможно. Один из таких вопросов – смерть царевича Алексея:
Нет ни одного человека в Европе, который думает, что царевич умер своей смертью. Все пожимают плечами, когда слышат, что 23-летний принц умер от апоплексического удара при чтении приговора, в отношении которого он должен был надеяться, что его не исполнят.
Он оправдывал перед Шуваловым свою настойчивость необходимостью сохранить репутацию:
Большинство литераторов Европы уже упрекают меня в том, что я напишу панегирик и сыграю роль льстеца. Надо заставить их замолчать, показав, что я пишу только правду, полезную для людей.
В итоге во втором издании его сочинения появилась компромиссная фраза:
По правде сказать, очень редко случается, чтобы молодой человек испустил дух от внезапного потрясения, вызванного чтением смертного приговора, особенно если он надеялся на его отмену, но врачи утверждают, что такое возможно.
Однако это и многие другие ухищрения помогли мало. Изданный на английском, немецком, датском, шведском, португальском языках, труд Вольтера увидел свет на русском языке только в 1809 году, через 30 лет после смерти автора, и то с цензурными купюрами. Не помогла и заочная дружба с Екатериной II – та жалела, что труд написан не в ее царствование: "Если бы при начатии Вами сего творения была я то, чем ныне есть, конечно, мною были бы Вам доставлены совсем другие записки", но не издала его. В сущности, проект потерпел полное фиаско: для западного читателя он оказался слишком беззубым, и вина за это лежала на русском правительстве.
При Николае I дело контрпропаганды было поставлено основательно. Третье отделение собственной Е. И. В. канцелярии содержало в Европе целый штат резидентов, в чью задачу входило сообщать об умонастроениях тамошнего общества и в случае необходимости давать отпор "клеветническим измышлениям" о России и ее властях. В Париже на этом поприще подвизался Яков Толстой. Некогда председатель литературного кружка "Зеленая лампа", адресат пушкинских "Стансов Толстому" ("Философ ранний, ты бежишь пиров и наслаждений жизни...") и член Союза благоденствия, он отказался вернуться в Россию для дознания по делу декабристов, но впоследствии одумался и получил прощение. Приступая к исполнению своих обязанностей, Толстой так излагал свои соображения:
В настоящее время более, чем когда-либо, парижские журналисты подкупны, общее направление идей влечет их лишь к одной цели – разбогатеть, короче говоря, все перья, за небольшими исключениями, продажны. Отсюда вытекает, что лицо, на которое было бы возложено поручение влиять на прессу, сможет, действительно, его выполнить, если ему предоставят средства для подкупа наиболее озлобленных хулителей России. Итак, совершенно очевидно, что для этого необходимы три вещи, – без которых, как говорил великий Фридрих, нельзя вести войну, — деньги, деньги и деньги.
Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусаютДубельт
Не заражайтесь бессмыслием Запада – это гадкая, помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите... Одним словом, будьте русскими, каким честный человек быть должен.
А об иностранцах выражался так:
Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают.
Толстой развернул перед своими работодателями масштабный план подкупа по меньшей мере пяти парижских газет, а также основания новой, уже целиком подконтрольной царскому правительству газеты с подставным редактором.
Столбцы пяти газет будут в моем распоряжении, как только я получу средства для их поощрения... Для достижения хороших результатов необходимо было бы, помимо прочего, основать собственную газету и иметь ее всецело в своем распоряжении, поручив ведение ее п о д с т а в н о м у лицу. Это возможно осуществить, ассигновав сумму приблизительно в 50 000 франков. Впрочем, сделав основанную мной газету достаточно интересной по своему общему содержанию и по сообщаемым в ней новостям, я мог бы без особого труда покрыть этот расход, и, таким образом, это явилось бы лишь временным помещением средств, которые не замедлят вернуться.
На газету денег не дали, а с "поощрением" все вышло как нельзя лучше.
От щедрот царской казны вкусил, в частности, редактор влиятельнейшей парижской La Presse Эмиль де Жирарден, который считается отцом современной французской прессы. В одном из донесений Яков Толстой жалуется, что вынужден избегать Жирардена, поскольку "по обычаю мало добросовестных французских журналистов, он сам для увеличения своего кредита распускает слух о том, что получает субсидию от русского правительства".
Не удовлетворяясь выделенным ему бюджетом, Толстой то и дело хлопотал о "сверхштатных" наградах, но прижимистый Бенкендорф неизменно снижал их ценность. На полях ходатайства, где Толстой просил дать знаменитому географу и статистику Адриену Бальби орден Св. Станислава, Бенкендорф написал: "Анну 3-й степени". Толстой просил золотую табакерку для Жана-Анри Шнитцлера, составившего "благонамеренную статистику о России", – Бенкендорф отвечал: "Ценой в одну тысячу рублей". На просьбе подарить литератору Жану-Мари Шопену перстень начертано: "Ценой в тысячу двести рублей".
Супруга редактора поэтесса и фельетонистка Дельфина де Жирарден повергла к стопам Николая свою сатирическую пьесу "Школа журналистов", рассчитывая на ценный подарок – перстень или табакерку, но так и не получила, несмотря на ходатайство Толстого, никакого "всемилостивейшего вознаграждения".
Когда в Париже в начале 1843 года вышла в свет сенсационная книга Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году", Толстой первым сообщил о ней начальству и тотчас сочинил и издал по-французски за подписью Jakovleff брошюру "Россия в 1839 году, какой она приснилась г-ну де Кюстину". Вызывался он написать и "Анти-Кюстина":
Славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина: стоило бы только перечислить все обвинения, которыми осыпают друг друга различные партии; стоило бы только воспроизвести все то, что высказывается в печати о непорядках, безнравственности, корыстолюбии, недобросовестности и даже бесчеловечности французов! И действительно, никогда, быть может, не совершалось столько преступлений, сколько их совершается с некоторых пор в городе, именуемом ими столицей культурного мира, да и вообще по всей Франции, впавшей в ту глубочайшую развращенность, которая ежедневно сказывается в ужасающих, приводящих в содрогание преступлениях...
Еще большее рвение в опровержении Кюстина проявил литератор Николай Греч, живший тогда в Германии. В письме к Дубельту он в исступлении молит его о разрешении ответить "подлецу маркизу":
Ваше превосходительство! заставьте за себя вечно Бога молить! Испросите мне позволение разобрать эту книгу... Ради Бога, разрешите, не посрамлю земли Русския! Что не станет в уме и таланте, то достанет пламенная моя любовь к Государю и отечеству!
Ему благосклонно дозволили публиковать разбор. На предложение же заняться подкупом иностранных публицистов Бенкендорф "изволил отозваться" так:
Было бы весьма хорошо, если бы и другие литераторы, не по влиянию нашего правительства, а сами по себе следили бы за такими статьями и опровергали оные. Приискивать же таких писателей и иметь их под своим влиянием неприлично достоинству нашего правительства, которое не менее того всегда с благодарностью обратит внимание на писателей, трудящихся по собственной воле на пользу оного, но не может и не должно вмешиваться в это дело, дабы не показать, что правительство имеет надобность в защитниках.
Ободренный Греч предпринимает новую попытку конвертировать свой патриотизм в звонкую монету. Он предлагает написать и поставить на французских подмостках водевиль Voyage en Russie, высмеивающий маркиза. В соавторы себе он прочит французского литератора Ипполита Оже, который в молодости служил в Измайловском полку и теперь просто рвется "изобличить подлеца". Правда, горестно замечает Греч, "и тут нужно будет подмазать: Париж хуже нашего нижнего земского суда, без денег ничего не сделаешь. Помогите, а я рад стараться, и маркиза выставить пред всем светом как он того стоит".
Греча следует признать одним из первых русских имиджмейкеров. Именно ему пришло в голову, что действовать надо, как мы сказали бы теперь, на мультиплатформе. Но бойкого опровергателя ждал жестокий афронт. На очередной вопрос о финансировании Бенкердорф пожал плечами и ответил, что он ничего Гречу не обещал, а лишь разрешил печатать критику Кюстина. А потом вдруг грянул гром, поставивший точку в этой истории: Греч, видимо, стараясь набить себе цену в глазах редакторов, прозрачно намекнул им, что действует по поручению русского правительства. После такой "нескромности", о которой немедленно узнали в Третьем отделении, Греч получил уведомление, что все дела с ним кончены.
Между тем в высших петербургских сферах родился новый хитроумный план: ответить Кюстину пером респектабельного европейского литератора. Автором этого проекта был министр народного просвещения Сергей Уваров (в то время еще не граф). В своей записке, адресованной специальному секретному "комитету по Кюстину", он писал:
В Париже, где – при соблюдении некоторых предосторожностей – все покупается и – при наличии определенной ловкости – все продается, следует найти знаменитость, писателя с репутацией, который не принадлежит ни к крайне правым, ни к крайне левым; писателя серьезного, обладающего авторитетом в сферах политической и литературной. Надлежит связаться с ним напрямую и не только начертать ему план сочинения, но (и это главное) предоставить ему все необходимые материалы. Его книга должна явиться не опровержением книги г-на де Кюстина, но сочинением, которое можно будет ей противопоставить; имя г-на де Кюстина вообще не следует в ней упоминать – разве что вскользь, так сказать, к слову...
План был сложный, вопрос деликатный. Члены комитета не могли прийти к единому мнению. Но тут вдруг зверь сам выбежал на ловца: 14 июня 1843 года – как раз тогда, когда в Петербурге обсуждался уваровский план, – в русское посольство в Париже пришел за визой Оноре Бальзак.
У него нет ни гроша – следовательно, он едет в Россию; он едет в Россию – стало быть, он без гроша.Виктор Балабин о Бальзаке
Молодой русский дипломат Виктор Балабин, принимавший у Бальзака документы, отозвался о нем саркастически:
Предо мною предстал маленький человечек, толстый и жирный, физиономия булочника, внешность башмачника, объем бочара, манеры шляпочника, одежда кабатчика. У него нет ни гроша – следовательно, он едет в Россию; он едет в Россию – стало быть, он без гроша.
Узнав о визите Бальзака в посольство, поверенный в делах Киселев отправил в Петербург шифрованную депешу:
Так как этот писатель находится в постоянных денежных затруднениях, а в настоящее время он стеснен более, чем когда-либо, весьма возможно, что литературная спекуляция является одной из целей его поездки... В этом случае, идя навстречу денежным потребностям г. де Бальзака, можно было бы использовать перо этого автора, который сохраняет еще некоторую популярность здесь, как и вообще в Европе, чтобы написать опровержение враждебной нам и клеветнической книги г. де Кюстина.
Разумеется, Киселева эта идея осенила независимо от Уварова – он не мог знать о записке министра, по которой еще не было принято никакого решения.
Вполне возможно, что Бальзак был не прочь вступить в полемику с Кюстином. Во всяком случае, он отзывался о книге маркиза критически. Сделка не состоялась прежде всего потому, что поездка Бальзака в Россию с самого начала получила негативное освещение во французской прессе. "Путешествие Бальзака – плод дипломатической договоренности, сулящей остроумному романисту прочные и блестящие выгоды", – писала одна из них. "Вот уже и Бальзака призвали опровергать меня", – подозревал Кюстин.
Но предложение Бальзаку так и не было сделано. Император его не принял. Двор игнорировал. "Я получил пощечину, предназначенную Кюстину", – сердито говорил он впоследствии. А Эвелине Ганской писал по возвращении в Париж:
Здесь ходят слухи, что я напишу опровержение Кюстина и что я вернулся, нагруженный серебряными рублями. Я отрицаю только рубли.
Неутомимым бойцом идеологического фронта был поэт, дипломат и камергер Федор Тютчев. Он покинул Россию в 19 лет, а вернулся в возрасте 41 года. Человек крайне консервативных славянофильских убеждений, он написал множество рифмованных прокламаций, в которых ему изменяли и вкус, и чувство меры. Кроме того, он опубликовал в Германии и Франции несколько статей без подписи, в которых содержатся торжественные рассуждения о величии России и православия и о моральном упадке Запада и католической церкви. В одной из своих статей он гневно обрушился на Кюстина:
Книга господина де Кюстина является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения – характерной черты нашей эпохи, особенно во Франции, – когда увлекаются обсуждением самых важных и высших вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля.
В 1839 году его дипломатическая карьера внезапно оборвалась: он был лишен звания камергера и уволен за самовольную отлучку в Швейцарию из посольства в Турине, где он исполнял обязанности посланника и вдруг остро понадобился. Тютчев вернулся в Россию. Желая снова заслужить милости царя и переехать в Европу, которая была ему родным домом, он в 1843 году написал по-французски записку на высочайшее имя, в которой убеждал императора, что в Европе царит идейный кризис и русская идея придется там как нельзя кстати, что Россия должна стать маяком и светочем всего человечества:
Вот Империя, беспримерным в мировой истории стечением обстоятельств оказывающаяся единственной выразительницей двух необъятных явлений: судеб целого племени и лучшей, самой неповрежденной и здоровой половины Христианской Церкви. И находятся еще люди, всерьез задающиеся вопросом, каковы права этой Империи, каково ее законное место в мире! Разве современное поколение так заблудилось в тени горы, что с трудом различает ее вершину?..
Эти строки хоть сейчас можно вписать в валдайскую речь Путина, который тоже убежден, что Запад погряз в разврате и безыдейности, а Россия стала моральным центром: "Мы видим, как многие евроатлантические страны фактически пошли по пути отказа от своих корней, в том числе и от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации. Отрицаются нравственные начала и любая традиционная идентичность: национальная, культурная, религиозная или даже половая. Проводится политика, ставящая на один уровень многодетную семью и однополое партнерство, веру в Бога или веру в сатану... Без ценностей, заложенных в христианстве и других мировых религиях, без формировавшихся тысячелетиями норм морали и нравственности люди неизбежно утратят человеческое достоинство. И мы считаем естественным и правильным эти ценности отстаивать", – заявил Владимир Путин.
Тютчев продолжает:
В нынешнем состоянии умов в Европе общественное мнение, при всей его кажущейся хаотичности и независимости, негласно хочет лишь того, чтобы покориться величию. Я говорю с глубокой убежденностью: основное и самое трудное для нас – обрести веру в самих себя; осмелиться признать перед самими собой огромное значение наших судеб и целиком воспринять его. Так обретем же эту веру, эту смелость. Отважимся возродить наше истинное знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, а тогда отыщутся помощники там, где до сих пор нам встречались только противники.
Естественно, себя самого он прочил в руководители проекта:
Если эта идея будет принята благосклонно, я почту за великое счастье положить к стопам Государя все, что может предложить и обещать человек: чистоту намерений и усердие самой безусловной преданности.
Записка, переданная императору через Бенкендорфа, была принята "благосклонно". Придворный чин камергера Тютчеву вернули, а за границу не пустили. Он был назначен старшим цензором иностранной печати и на этом посту бдительно следил за недопущением в Россию революционной заразы, а в промежутках иронизировал в стишках, не предназначенных для печати:
Давно известная всем дура –
Неугомонная цензура –
Кой-как питает нашу плоть...
Благослови ее Господь!
