Авангард и остальное. К 75-летию филолога Александра Парниса
Иван Толстой: Авангард и остальное. Так называется сборник статей к 75-летию филолога и архивиста Александра Парниса. Книга эта со всей культурной закономерностью выпущена московским издательством «Три квадрата»: им руководит Сергей Митурич, внук знаменитого художника Петра Митурича, друга Велимира Хлебникова. Так что – всё в доме.
«Авангард и остальное» - это фестшрифт, то есть праздничное книжное приношение юбиляру. Состав фестшрифта прежде всего отражает интересы чествуемого ученого. Так и здесь: 800 страниц сборника вместили статьи, публикации и воспоминания Татьяны Никольской, Андрея Крусанова, Магнуса Юнггрена, Георгия Левинтона, Хенрика Барана, Константина Азадовского, Николая Котрелева, Романа Тименчика, Николая Богомолова, Александра Лаврова, Виторио и Клары Страда и многих других ученых-филологов.
Мне особенно приятно отметить, что столь представительный сборник открывается большим биографическим интервью с юбиляром, которые было записано ровно пять лет назад в московской студии Свободы. Тогда Александру Ефимовичу Парнису исполнялось 70 лет. И я решил наш новый разговор предварить тем, старым, 2008 года. Программа называлась «Футуролог».
Фрагмент из программы 2008 года:
Иван Толстой: Наша программа – не о предсказателе будущего, а об ученом, всю жизнь занимающимся русским футуризмом, поэзией, архивами. Александр Парнис – член русского ПЕН-центра, автор множества научных статей и публикаций, составитель и комментатор книг по русскому авангарду. Он раньше других, будучи еще совсем молодым человеком, начал переписываться с русскими эмигрантами – с художником Давидом Бурлюком, композитором Артуром Лурье, писателем Борисом Зайцевым, художником Юрием Анненковым. Юбиляр Александр Ефимович Парнис рядом со мной в студии.
Александр Парнис: Это не только мой юбилей. Я занимаюсь литературой Серебряного века, и сейчас как раз совпало два юбилея. Юбилей литературного дебюта Хлебникова - в этом году, на днях, в октябре, исполнится 100 лет со дня выступления Хлебникова в печати. А я посвятил Хлебникову 48 лет жизни.
Иван Толстой: Я нисколько не сомневался, что ваш юбилей - это юбилей мировой культуры. Все-таки откуда вы, откуда корни, ваша семья, чему она вас научила, кто родители?
Александр Парнис: Мои корни с Украины, я родился в маленьком местечке Дунаевцы, сейчас малоизвестном. В Украине это местечко знают, это известный поселок городского типа. Хотя в паспорте почему-то записано, что место рождения – Винница. Отец мой работал учителем математики в школе, и, когда мне еще не было года, уговорил мать переехать в Винницу. Эта путаница происходит не только со мной, она произошла и с великим русским поэтом Хлебниковым. Сначала везде, во всех биографиях, писали, что он родился в Тундутово, а когда я поехал в Калмыкию в 1971-м году, я обнаружил, что Хлебников в Тундутове не родился, а родился в соседнем селе, которое сейчас называется Малые Дербеты. Вот так бывает в жизни.
Иван Толстой: Что же дали вам родители, чему научили вас, как пытались наставить на правильный путь?
Александр Парнис: Они не очень слушали меня. Мне было три года до начала войны, и я себя, к сожалению, не помню в трехлетнем возрасте. Но уже позже отца призвали на фронт, он воевал в Сталинграде, а мы с мамой эвакуировались на Северный Кавказ. Я там провел свое детство, и там мы встретили день победы. Помню, смотрели через год фильм «В шесть часов вечера после войны». Там я даже в школу не пошел. Потом, сразу после войны, мы возвращались на Украину, и почему-то через Москву. Застряли в Москве, и здесь я пошел в первый класс. Мы нашли здесь родственников, жили у них где-то на Бауманской в подвале, и меня там направили в школу, чтобы не опаздывал,
Иван Толстой: Но в Москве вы не долго оставались?
Александр Парнис: Мы не застряли. Буквально через пару месяцев отец поехал в Киев искать место работы и нашел. Я пошел в школу, по-моему, 77-я школа была, потом она стала вечерней. Но поскольку у нас не было жилья в Киеве, мы не могли там жить. Мы поехали к маминой сестре в город Узин. Тогда это было село, а сейчас оно стало известным городом благодаря космонавту Поповичу, который тоже из Узина. И я там учился до 5 класса.
Иван Толстой: А потом – в Киев?
Александр Парнис: Потом перебрался в Киев. Отец смог, со всякими сложностями, правдами и неправдами, купить небольшой флигелек во дворе какого-то дома, ужасный, типа сарая, и вот там мы провели пять лет жизни.
Иван Толстой: Отец продолжал быть учителем математики?
Александр Парнис: Отец был учителем математики до конца своей жизни. Это его кредо и его крест.
Иван Толстой: Для того, чтобы заняться историей литературы и стать филологом, должно было в жизни что-то такое происходить и вы должны были как-то формироваться. Расскажите, пожалуйста, об этом возникновении интереса к литературе, к книгам, к писательству.
Александр Парнис: Это было, по-видимому, в последних классах школы. У меня появился интерес к поэзии, и я стал, как ни странно, собирать поэзию, о которой мало что тогда еще понимал. Но уже активно собирал выходящие сборники. Это было сразу после школы, в 1955-56 году. Я стал собирать для себя какую-то библиотеку, но, в основном, это были книги поэзии. Я познакомился с книжниками, а это самые замечательные люди, до сих пор очень люблю такой слой читающей общественности. А люди эти знают всегда очень много, то, чего почти никто не знает. Поэтому почти каждый день около одного из букинистических магазинов Киева на улице Короленко, около книжного магазина Литфонда, мы всегда встречались. И мой интерес, мои знакомства с людьми намного старше меня, настоящими профессиональными книжниками… Я тогда познавал, что такое неофициальная литература. И тогда уже у меня был какой-то интерес, прежде всего, к букинистической литературе. И я собрал за эти годы довольно приличную библиотеку русской поэзии начала века. Хотя в Киеве мало людей собирали это. Это сейчас модно, а тогда я знал нескольких хороших профессионалов и понимал, что нужно собирать. В 1960-м году вышел маленький томик Хлебникова, и с этого началась моя эпопея, серьезное внедрение вот в эту стихию русской книжности.
Иван Толстой: Как известно, чтобы собирать старые книжки, нужны хоть какие-то средства. Я понимаю, что они стоили тогда не так дорого, как в моей юности, в начале 70-х. Но все-таки, что вы для этого делали, где вы работали?
Александр Парнис: Хотя я уже учился заочно в Киевском Политехническом институте, но я не работал, денег, конечно, у меня не было, это была очень большая проблема. Но как-то, даже не знаю, правдами или неправдами, удавалось выкраивать какие-то жалкие деньги, которые у меня были. Преимущественно - обменами и умением не то, что ловчить, но, по крайней мере, умением, каким-то своим нюхом. Кстати, этот нюх меня не подводит до сих пор, я всегда знаю, где что нужно искать. У меня это получалось, когда я стал искать архивы, связанные с русской эмиграцией и русской литературой Серебряного века. Но об этом позже.
Иван Толстой: Итак, наступил 60-й год. Со сборником Хлебникова начался ваш интерес к этому автору или, вообще, к футуризму?
Александр Парнис: К футуризму. Я об этом очень мало что знал, да и вообще у нас, как вы знаете, об этом не писали, но даже смешно сказать, вот я помню такой спор между мной и двумя старшими меня намного книжниками. Один из них разыгрывал при мне другого и говорил, что в этом маленьком томике Хлебникова 60-го года было напечатано знаменитое формалистическое стихотворение Хлебникова «О засмейтесь, смехачи». А мой приятель говорил, что ничего подобного нет. Они при мне поспорили, и веселый человек Яков Бердичевский открыл предисловие и показал. В предисловии, действительно, цитировалось стихотворение, которого не было в самом сборнике. Потому что в корпус текста нельзя было помещать формалистические стихи, а в предисловии, когда речь шла о формализме, можно было его процитировать. Таким образом, Степанов сделал такой приёмчик – поместил этот текст, и никто из редакторов или цензоров этого не заметил. Действительно это было такое формалистическое стихотворение, но дальше я уже понимал, что к чему, и всерьез стал изучать поэзию. Первое мое впечатление от Хлебникова было такое, что я ничего не понимал в этих текстах, и это меня безумно смущало. И я решил, что нужно самому профессионально этим заниматься, чтобы что-то понимать в этом. И как-то так увлекшись, я дожил до степеней известных. Хотя степени у меня нет.
Иван Толстой: Стали понимать Хлебникова? Как вы сейчас можете оценить?
Александр Парнис: Я могу сказать, как сказал великий литературовед Якобсон: все мои работы, а их много, более сотни, и несколько книжек, это есть подступы к хлебниковедению. Действительно, это один из самых сложных поэтов Серебряного века.
Иван Толстой: Давайте зайдем на первую ступень вашей учености. Куда вы поступили учиться?
Александр Парнис: Это вопрос сложный. Я поступил, по настоянию родителей, иначе я, видимо, свою дальнейшую судьбу не видел, в Политехнический институт, но на заочное отделение. Моя фамилия вам, наверное, скажет, что с моими данными трудно было в то время поступить на очное отделение. О филологическом факультете даже говорить нечего было. Поэтому я, по настоянию родителей, поступил в Политехнический институт.
Иван Толстой: Киевский?
Александр Парнис: Да. И дошел до третьего курса. Потом не выдержал и бросил. Потом снова вернулся, через год, потому что непонятно было, что дальше делать, и родители были в ужасе и настаивали, чтобы я продолжал занятия. Я вернулся в институт, но через год снова его бросил. Долго я нигде не работал. То есть я работал в разных местах, даже работал чернорабочим на Киевской студии. Мечтал всегда стать киношником. Попытался попасть на Киевскую студию, но все мои попытки тоже заканчивались неудачами. Я работал токарем, слесарем на заводах, даже помощником повара. Варить до сих пор не научился.
Иван Толстой: То есть филологического образования вы не получали?
Александр Парнис: Нет, как ни странно, получил. Я с этими документами перевелся в Ставропольский Педагогический институт, который я благополучно закончил.
Иван Толстой: То есть можно было с техническим образованием перевестись?
Александр Парнис: С какими-то сложностями. Я проходил несколько собеседований, объяснял, что к чему, но удалось все-таки перевестись в другой вуз, и с первого курса до пятого я учился в Ставропольском педагогическом институте.
Иван Толстой: То есть вы перевелись на первый?
Александр Парнис: Да. И еще раз с самого начала.
Иван Толстой: Когда вы закончили?
Александр Парнис: Это поздно было, кажется, в 1972 году.
Иван Толстой: К этому времени вы начались печататься?
Александр Парнис: К этому времени я уже много печатался. Эти работы, в основном, были публикационного характера. У меня уже появилось какое-то профессиональное чутье к поискам текстов, неизвестных текстов. Я стал заниматься этим довольно серьезно, но параллельно, как ни странно, я затеял большую переписку, и - вы будете удивлены - с русской эмиграцией.
Иван Толстой: Откуда такая смелость?
Александр Парнис: Первый, кому я написал, был Давид Бурлюк. В 1962 году. Я послал ему письмо.
Иван Толстой: А где вы взяли его адрес?
Александр Парнис: Я сейчас точно даже не вспомню, но я думаю, что адрес я взял в одном из его журналов ''Colour and Rhyme''. Потом он посылал мне эти журналы. Половину из них я, к сожалению, не получал - они застревали в известном учреждении. Но, самое удивительное - один раз их уже не стали изымать, а передали в Публичную библиотеку. Потому что я все время писал Бурлюку письма, что его писания ко мне не доходят, а он на это писал: «Зачем вы посылаете мне заказные письма? У нас, в Америке, ничто не пропадает». Я его пытался убедить, что у нас всегда все пропадает, потому что читаю не только я. И я буквально до конца его жизни, до января 67-го года, с ним переписывался. Это было одним из замечательных подарков.
Но это был не единственный человек. Я стал разыскивать людей старшего поколения, эмигрантов. Разыскал адреса Юрия Анненкова, композитора Артура Лурье, вдовы художника Ивана Пуни. Я, в основном, брал круг людей, которые, так или иначе, пересекались, по моим предположениям, с Хлебниковом. Это было очень не трудно. Я в Москве общался, был хорошо знаком, с Ниной Константиновной Бруни, дочкой Бальмонта, и от нее или от такого замечательного короленковеда Храбровицкого я получил адрес Зайцева. Я ему написал и получил несколько писем, очень интересных, с моей точки зрения. Они сейчас опубликованы в собрании сочинений Зайцева, 11-томном, которое вышло несколько лет назад.
Иван Толстой: А Зайцев вас почему заинтересовал, какие у него были связи с русским футуризмом?
Александр Парнис: С русским футуризмом у него не было никаких связей, кроме одной фразы, которую в одном из писем, в 1918 году, Хлебников оборонил, создавая такое утопическое «Общество председателей земного шара», он писал в одном из своих маленьких манифестов, или даже было опубликовано письмо, где он запрашивал своего соратника Николая Асеева: «Не знаете ли вы адреса Бориса Зайцева?» Это письмо было связано с пребыванием Асеева на Дальнем Востоке, и Асеев писал, что на Дальнем Востоке Зайцевым интересуются.
Я тогда написал Борису Зайцеву письмо, в котором спрашивал, не был ли он знаком с Хлебниковым. И получил удивительный ответ. Он рассказал о том, что Хлебников приходил к нему несколько раз, как раз в 1918 году, и звал на какое-то собрание, на котором были символисты, и привел его фразу: «Приходите на это собрание, будет очень весело и похабно». Зайцев удивился и спросил: «Почему похабно?». До сих пор не знаю, почему так Хлебников сказал.
С Зайцевым я стал переписываться и по другому поводу. Я в то время дружил с теткой Виктора Платоновича Некрасова Софией Николаевной Мотовиловой, она киевлянка, и тоже связал ее с Борисом Зайцевым. И она стала писать ему письма, стала посылать ему книги своего племянника, и как бы через меня возникла переписка Виктора Платоновича Некрасова с Зайцевым. Я посылал несколько книжек Некрасова Зайцеву, и он очень хвалебно о них отозвался, о романах Некрасова, в частности, о романе «В окопах Сталинграда», который он читал. У него был определенный интерес к советской литературе. Известна его встреча с Паустовским в 1962 году, во время приезда Паустовского. Есть фотография. Но, можете представить, как все был четко дифференцировано. В этой делегации был и Виктор Некрасов, но он не знал, Паустовский никому не сказал, что он идет к Зайцеву. Он боялся утечки информации. Он пошел к Зайцеву тайно. Мне только потом стало известно, потому что печаталась фотография - Паустовский в гостях у Зайцева.
Иван Толстой: Ему, кстати, не влетело?
Александр Парнис: Я этого не знаю.
Иван Толстой: Это был фрагмент из нашей беседы с филологом и архивистом Александром Парнисом. Запись 2008 года. Прошло пять лет, в московском издательстве «Три квадрата» вышел сборник статей в честь Александра Ефимовича, названный «Авангард и остальное», и мы ведем новую беседу с юбиляром, которому теперь 75.
Александр Парнис: Каждый думает о себе, начинаешь думать: а ты что сделал, что для тебя важно в этой жизни. Мы уже все в таком возрасте, наше поколение на закате жизни, и каждый подводит свои личные итоги. Я тоже подвожу итоги и считаю, что многое упустил и многого не смог и не сделал. Самое смешное, что вышла книжка, посвященная мне, а у меня нет ни одной собственной книжки, и в этом моя личная трагедия. Вот только сейчас от одного издателя, своего старого знакомого, я с ним знаком 30 лет, получил предложение сделать книжку. Я сейчас пытаюсь сделать первую книжку, у меня нет ни одной персональной книжки, в которой собраны мои статьи. И это для меня очень серьезное переживание.
Иван Толстой: А вы сами препятствовали, сами стопорили?
Александр Парнис: Я никогда не препятствовал, у меня не было возможности, у меня нет издателей, у меня нет денег на это дело. У многих нет денег, но люди как-то выкручиваются. У меня не было карьеристских амбиций никогда, я не делал себе карьеру. Я всегда считал, что я занимаюсь любимым делом, а на все остальное мне наплевать. Когда прошла жизнь, понятно, что не наплевать, что ты оставишь после себя. Это ведь очень грустное ощущение времени.
Иван Толстой: Но ведь книга, по-моему, и не одна, и не один том, автоматически получается. Я понимаю, книга никогда не может состоять просто из набора статей, тогда это просто сборник статей. Но вы ведь все время били молотом в один гвоздь.
Александр Парнис: Это была моя ошибка. Считается, что я занимаюсь разными вещами, потому что авангард - это такое громаднейшее пространство, но все это сфокусировалось, конечно, на Хлебникове. И стоило мне ломать свою жизнь только ради одной темы? Я сейчас понимаю, что не стоило. И в этом моя боль.
Иван Толстой: А что, Хлебников - не целый мир?
Александр Парнис: Хлебников целый мир, но нельзя было посвятить свою жизнь только Хлебникову - в этом моя беда. Если говорить о нынешних делах, то у меня фактически нет семьи, нет жизни, я 25 лет фактически жил в Москве, не имея жилья. Все это ради одной идеи, но нужны ли были такие жертвы?
Иван Толстой: Таких называют подвижниками.
Александр Парнис: Это не подвижничество - это тупое безумие, как сейчас это вижу. Но уже никуда не деться, жизнь прошла фактически.
Иван Толстой: Когтить грудь только из-за этих проблем не стоит, потому что даже я, совершенно никакой не специалист в области литературы 20 века, и то знаю ваши работы в самых разных направлениях. Вы писали и о Викторе Некрасове, вы писали и о “Бродячей собаке”, вы писали о самых разных вещах, даже я могу длинный перечень дать.
Александр Парнис: Можно разобраться, что я писал, но это тоже были уходы и возвращения, приливы и отливы. Все равно я возвращался к главной теме. К сожалению, около 10 лет я не мог заниматься Хлебниковым и Серебряным веком по очень простой причине. У меня случилась личная трагедия: моя бывшая жена унесла с собой часть архива и Хлебникова унесла с собой. Я не мог к этому притронуться, для меня это была безумная трагедия. Я с удовольствием увлекся Блоком и вокруг Блока работал несколько лет в Блоковской группе и считал, что я отошел. И таким образом я выжил, потому что пережить это было очень тяжело и трудно. Потом я вернулся к Хлебникову, слава богу, и делал обратно то, что я разрабатывал много лет. У меня была выработана система учебников до сих пор не прочитанных поэтов, если говорить всерьез, хотя о нем сотни книг издано и каждый разрабатывал узкую свою линию. Прочитать его всего безумно трудно и сложно. Сейчас одна питерская коллега моя Софья Старкина написала первую книжку, она вышла в ЖЗЛ, биографию Хлебникова, ту, которую я в принципе мог делать. Она написала, что, может быть, вы это сделали бы лучше меня. Но у нее хватило, может быть, это женская целеустремленность или терпимость, она не разбрасывалась, и она сумела это все сделать. У нее получилась книга биографическая. У меня разные претензии есть к этой книге, но, по крайней мере, книга, которую я мог и должен был сделать, я не смог сделать.
Сейчас я пытаюсь догнать время и собрать, я уже перевел это в компьютер, я начиная с 60 годов собирал мемуары о Хлебникове. Я только сейчас, через много лет, пытаюсь подготовить эту громаднейшую книгу, в ней около 70 мемуаристов о Хлебникове, и издать эту книгу, если найдется издатель. Я считаю самой главной своей книжкой то, что я собрал за все эти годы и смогу еще прокомментировать.
Иван Толстой: Александр Ефимович, в 60-е годы вы были молодым и зеленым, и все-таки поразительно, что вас ударил, ушиб Хлебников, и этот ушиб остался на всю жизнь. А чем он вас поразил?
Александр Парнис: Чем он поражал, наверное, всех, кто к нему прикасался, - своей необычностью, своим странным, что называется, образом жизни, полностью отдавшись поэзии. Своим фантастическим феноменом. Его интересы не только литературные, но и научные, бросали его в разные области, прежде всего, научный его интерес к математике, до сих пор ходят всякие странные легенды, насколько его математические работы - это мистика или серьезные научные открытия. И до сих пор в этом никто толком разобраться не может, хотя выходят книги, посвященные научной судьбе Хлебникова.
Была большая конференция, очень интересная. Его интересы к физике, к химии. Сделал такую запись в дневнике: “Что я изучил”. И он в этом списке назвал не точные науки, а определения, например, “изучил ночи в Астрахани, в Харькове, в Баку”. То есть, он считал, что это мифологическое пространство для него есть постижение жизни. Если определить одну формулу, можно сказать, что я через него познал жизнь, так получалось или так казалось. Когда я учился в школе, в институте в одном, втором, собирался быть металлургом, вернее, я не собирался быть металлургом, просто поступил, потому что еврею поступить в другое место было довольно тяжело.
Иван Толстой: Это были ваши металлургические ночи.
Александр Парнис: Конечно, я не выдержал бы ни одной ночи около металлургической печки, мое сердце просто не выдержало бы. Но несмотря на это, я потом пришел к филологическим штудиям.
Иван Толстой: Как можно было в те годы читать Хлебникова, где его взять?
Александр Парнис: Это довольно странно. Хлебников не был всерьез запрещен, он был полузапрещен. Он считался формалистом, экспериментатором, но по-настоящему его не запрещали. Рядом с ним был “паровоз” - Маяковский, и Маяковский тащил за собой футуристов.
Иван Толстой: Как Блок тащил...
Александр Парнис: Благодаря этому Орлов издавал Блока, Степанов издавал Хлебникова. В 60-м году вышел маленький сборник поэтов, который попал мне в руки, я тогда был настоящим книжником. По-моему, в беседе с вами я об этом рассказывал. Я был книжникам и в Обществе русской поэзии я случайно наткнулся на этот сборник. И даже, самое смешное, у меня до сих пор сохранился лишний экземпляр этого издания с печатью, они были уцененные. Я не помню, в каком году была реформа.
Иван Толстой: В 61-м.
Александр Парнис: И сначала стоил 61 копейку, они лежали, никому не были интересны. И до сих у меня сохранилось два или три экземпляра этого издания.
Иван Толстой: Из этого можно сделать вывод, что в 61 году за Хлебниковым никто не гонялся.
Александр Парнис: Не гонялся. Он не был никому нужен, кроме любителей поэзии. Я был в числе любителей поэзии.
Иван Толстой: А как же стадионы, а как же легенды о том, что поэтическую книгу было не достать?
Александр Парнис: Это Евтушенко и Вознесенский, они были модные. Помню, “Треугольную грушу” приобрел несколько экземпляров и раздал ее своим друзьям. И “Мозаику” я выписывал из города Владимира с портретом Вознесенского работы Глазунова. Где-то я раздобыл первый сборник Булата Окуджавы. Это книжки в принципе можно было купить, и у меня была достаточно приличная библиотека русской современной поэзии.
Иван Толстой: Как вы, кстати, относитесь к высказыванию Бродского 72-го года, читали в интернете его первое интервью на Западе в июне 72 году, которое он дал Элизабет Маркштайн в Вене, где Бродский говорит о том, что стихи Вознесенского оскорбляют взор, оскорбляют глаза? Когда они находятся на бумаге, то сам типографский шрифт, их расположение (Вознесенский страшно любит, как бывший архитектор, играть со всякой геометрий), что они оскорбляют взор читателя.
Александр Парнис: Странное высказывание Иосифа Бродского. Конечно, он наследник другой школы русской поэзии, для него нереальная поэзия никак не существовала, вообще не существовала, по-видимому, а для меня “Треугольная груша” - то же самое, что “Черный квадрат” Малевича, ничуть не меньше. Мне это было интересно.
Иван Толстой: Скорее говорит об ограниченности Бродского?
Александр Парнис: Нет. Как ни странно, существует такая тема Хлебников и Бродский, она существует потому, что в некоторых своих стихах он неоднократно обращался к хлебниковским образам и к хлебниковской традиции, даже хлебниковское классическое стихотворение “Кузнечик” он не только процитировал, а он как-то инкорпорировал в свой текст эти строки хлебниковские. Так что, я думаю, что эта фраза была, чтобы отсечь себя от шестидесятников, для него это было важно. Его борьба с Евтушенко и даже борьба с Вознесенским, для него это было принципиально важно. Но это моя точка зрения, может быть, я не прав. Может быть, точно ответит Вячеслав Иванов, который дружил с ним, много беседовал, а Иванов, как известно, большой знаток и интерпретатор русского авангарда в искусстве. Я не знаю, касались ли они этой темы в своих беседах, но он более точно мог бы ответить на этот вопрос, чем я.
Иван Толстой: Если вас так сильно поразил Хлебников, то был ли еще кто-то в русской поэзии, вообще в мировой культуре, кто тоже нажал на вас, кто оставил свой оттиск в вашем сознании, в вашей душе? Что для вас Блок? Его очень не любит колоссальное количество людей. Блок - это один из самых нелюбимых великих поэтов, если я правильно понимаю.
Александр Парнис: Я историк литературы, для меня, если говорить честно, все важно, даже какой-нибудь, извините, Пупкин, все интересно, любой поэт. Я случайно попал в Блоковскую группу и никогда особенно Блоком не увлекался. Но когда я стал заниматься всерьез Блоком, до того, как попасть в Блоковскую группу, я скажу, с чего начались мои подходы к Блоку. Готовились три тома, посвященные Блоку, которые готовил Зильберштейн. Я каким-то образом попал в редакцию, Зильберштейн сказал, что они готовят к изданию Блока, у них, к сожалению, умер один из авторов, который готовил дарственные надписи Блока на книгах. А это любимый круг моих занятий - анализировать дарственные надписи. Я предложил свои услуги, сказал, что если он не возражает, я бы с удовольствием этой темой занялся.
Он мне предложил. И действительно, я увеличил, сначала это был крупнейший книжный библиофил Ильин, он собрал около ста или чуть больше надписей Блока и делал краткие комментарии: адресат, краткая информация об адресате и книжка, точный текст надписи. Я это увеличил в несколько раз. Пока готовился том, я собрал около 600 надписей Блока на книгах, настолько увлекся. Это мои книжные интересы, как я сейчас осмысляю. Мне интересно было рассказать об отношениях Блока с его адресатами и собрать всю информацию об адресатах. Поэтому если вы полистаете второй том, там много материала об адресатах Блока, включая совершенно никому неизвестных. Это спортивный интерес исследователя собрать всю информацию о человеке, о котором ничего неизвестно. Это были такие мои подходы к блоковедению. Потом, напечатав эту работу, изучив эти надписи, более того, я даже разработал целую систему. Блок был по характеру немцем, и поэтому он...
Иван Толстой: Поэтому он расчетлив.
Александр Парнис: Расчетлив до фанатизма. Он четко знал, где он делает надпись, на каком листе, на какой части листа он делает надпись, какими чернилами, каким карандашом. Изучая это, можно было вычислить даже утерянные надписи. Я таким образом сделал любопытные вещи: например, Лесман, крупнейший книжник ни за что не хотел давать, у него было около 30 надписей, ни за что не хотел давать эти надписи Зильберштейну, потому что Зильберштейн когда-то обещал ему издать каталог его собрания, но пообещав, он ничего не сделал, и он сказал: пока он не издаст каталог моих книг, я эти надписи ему не дам. Самое смешное, что это был юбилей, Лесман делал выставку, это был музей Блока, выставил часть своей коллекции, часть надписей он оставлял, а часть закрывал этикетками. Я мог точно вычислить, какие он закрыл слова, и таким образом я сделал несколько надписей, не видя подлинника, рассчитал, что там могло быть. Зильберштейн был безумно удивлен, что я каким-то образом подсмотрел книги, а я просто реконструировал надписи.
Я сделал большую статью на тему Маяковский и Блок, реконструировал знаменитый визит Маяковского к Блоку. Книга не сохранилась, но об этом сам Маяковский, Брик, Шкловский и многие другие рассказывали, что это была за книжка, и что Блок ему написал. В конце концов кончилось тем, что я написал целую статью довольно большую о том, на какой книжке и какой текст надписи сделал Блок Маяковскому. У меня есть большая работа, которая называется “История одной встречи. Маяковский и Блок. 30 ноября 1916-го года”. Я жаже определил дату, когда была встреча. С Блоком можно было проделать, с Хлебниковым вряд ли можно проделать такие реконструкции, но с Блоком удалось такие сделать странные реконструкции.
Иван Толстой: Вы говорите, у вас ни одной книги нет, но сама эта история, а вокруг - подобные, как ожерелье, уже создает тематическую книжку. Дико интересно.
Александр Парнис: Статей у меня навалом, около двухсот статей, но я не собрал. Я физически не издал своей книжки.
Иван Толстой: У вас все впереди. 75 - какие годы? Я хотел, слушая вас, задать вот какой вопрос: вы сказали, что у вас историко-литературный интерес к писателям и поэтому...
Александр Парнис: Скорее всего да, превалирует историко-литературный. Я не считаю себя теоретиком, в этом деле я слаб, стараюсь этих тем не касаться. Я могу заниматься ювелирной работой - это мое главное занятие. Я могу раскручивать маленький сюжет, собрать о нем достаточно много материала и пытаться его реконструировать. Например, история одного сонета Ходасевича, написанного в альбоме Познера в 24 году. Я был в гостях у Познера.
Иван Толстой: Поясните, пожалуйста, нашим слушателям, кто такой Познер.
Александр Парнис: Познер очень талантливый яркий поэт Петербурга 19-20 года, такой вундеркинд, которому было 15-16 лет, он стал равноправным членом группы “Серапионовы братья”. В 20 году он вместе с родителями эмигрировал, уехал сначала в Литву, а потом через Литву попал в Берлин и в Париж и стал впоследствии известным французским писателем. С ним было связано несколько скандальных историй, история с перебежчиком Кравченко, по-моему, и другими. Его многие не любили. Например, в первый мой приезд во Францию в 89 году, мы приехали на Ахматовскую конференцию, меня вытащил заочный приятель Сергей Дедюлин, сейчас я с ним дружу до сих пор. Уговорил приехать. Я ему объяснял. что я далек от ахматоведения. Но он меня вытащил, и я ему очень благодарен - это было первое серьезное знакомство с Европой. Потом мне повезло, мне несколько раз удавалось бывать в Париже, в других местах.
И когда я сказал Сереже, что я хочу навестить Познера, он был в ужасе, сказал какие-то не очень приятные слова о нем и сказал, что он возмущен моим таким интересом к нему. Но у меня прежде всего был интерес историко-литературный, я хотел познакомиться с человеком, который знал весь литературный Петербург начала 20 годов. И я пошел к нему один. Он показал мне альбом, такую маленькую “Чукоккалу”, в которой были записи, начиная от Горького и Чуковского, записи всех крупных русских поэтов, была и запись Блока. А ему было всего 16 лет, и Блок сделал серьезную надпись мальчишке. Значит, Блок серьезно отнесся, при некотором антисемитизме Блока даже удивительно, что он к нему серьезно отнесся.
Когда я уговорил его, он в наш институт передал ксерокопию книжки, такой малой “Чукоккалы” своей, там были стихи Мандельштама, Ахматовой, всех крупных, весь Серебряный век практически был. Он довольно яркая фигура, о нем довольно смешно и интересно в своих дневниках, воспоминаниях пишет Корней Иванович Чуковский. Он его называл вундеркиндом Петербурга 20-го года. Там оказался сонет Ходасевича, написанный в 24 году, одностопный сонет, такой редкий, некоторые формалисты увлекались, называется “Зимняя буря”. Я его переписал и в свое время, когда готовился том Ходасевича, я этот текст подарил Богомолову или Бочарову, составитель был Бочаров, а комментатором был Богомолов, они его опубликовали. Но когда я предложил толкование этого сонета, Коля Богомолов сказал, что это своеобразная пародия Ходасевича на футуристов, он не принял мою версию и отказался от этой мысли. Но эта идея меня не оставляла и, тщательно продумав, стал собирать материалы. У Ходасевича два таких сонета.
Когда готовился том к 60-летию Богомолова, я написал длинную статью, которая так и называется “Длинный рассказ про короткий хвост”, там о собаке речь идет в сонете. И я пытался в этом тексте показать, что это действительно пародия Ходасевича на футуристов и, прежде всего, на Маяковского. Я поделился этими мыслями с Михаилом Гаспаровым, и он предложил такое смешное название, которое абсолютно не литературоведческое, а шутливое, смешное, рассказ для какого-нибудь шоу. И действительно в 40 страницах я пытался показать, что это действительно Ходасевич вписал в альбом Познера, показывая, что он умеет писать как футуристы. Всю жизнь терпеть не мог футуристов, главный враг его был Маяковский, с которым он был хорошо знаком, он его ненавидел. У него есть оскорбляющие, непозволительные для настоящего литератора статьи, оскорбляющие память Маяковского. И я пытался показать, что это действительно была злая пародия на Маяковского. Более того, я вычислил - это самое большое удовольствие, которое я получил, - я вычислил, как он написал этот сонет утром, в кафе напротив дома, где жил Познер Ходасевич, еще не имел своего жилья, а снимал жилье недалеко от этого кафе. И как он, оторвав уголок от газеты, на узкой полоске написал этот однострочный сонет.
Иван Толстой: Там другой и не поместился бы.
Александр Парнис: И принес и подарил его Познеру, который вставил это в книжку. Можно было интерпретировать до предела - до дня, до кофе. Он утром сидит в кафе, заказывает себе кофе и сочиняет этот сонет. Я думаю, он у него уже был заготовлен сочинил его и вручил. Но там точно он пародировал, я нашел прототекст Маяковского, который явно пародирует это стихотворение и использует образы Маяковского. То есть, это была работа серьезная и доставила мне большое удовольствие. Хотя я до сих пор не уверен, согласится ли со мной Богомолов. Он напечатал текст, но комментарии не изменил.
Иван Толстой: Форма листа определила содержание. А почему вы выяснили, что это была газета?
Александр Парнис: Там буковки остались.
Иван Толстой: Хорошая история. Вам нужно выпустить жанровый том под названием “Вычисленное”.
Александр Парнис: Так же я проделал и с надписью Блока на втором томе собрания своих сочинений, который он сделал Маяковскому, и книга не сохранилась. Сопоставив около 6 или 7 свидетельств разных людей, можно было вычислить и книжку, и дату, и даже текст надписи. То есть, все это можно было сделать, сопоставляя эти данные. Меня то, что называется плохим термином занимательное литературоведение, всегда интересовало. Это близко, по-моему, и вам, я знаю, что вы любите все это выстраивать, так что вам должно быть интересно.
Иван Толстой: Я, задавая свой вопрос о том, что вы определили как направление история литературы, историко-литературные штудии, я имел в виду подзаголовок, не успел произнести, как вы дали интересный ответ. А подзаголовок у меня был следующий: если вы занимаетесь историко-литературными штудиями и потому, как вы сказали, вам интересны самые разнообразные люди, не означает ли это, не может ли кто-то чуждый этим исследователям или филологии понять вашу позицию как эстетически бесстрастную и эстетически безразличную? То есть, вам совершенно все равно, хорош автор или плох, если вокруг него сливается что-то сюжетно-текстологически-биографически оригинальное и занимательное?
Александр Парнис: История с Познером как раз и говорит об этом, что для меня, если ставить высокие задачи, не столь важно, что он в истории с Кравченко сыграл странную роль и был, как предполагают, агентом советской разведки, меня это мало волновало, меня волновали его литературные связи, мне это было интересно. Он по моей просьбе написал на французском языке воспоминания о Блоке, я это опубликовал. Так что фактически он был единственный из моего круга знакомых, который знал Блока и мог по моей просьбе написать. У него не было воспоминаний.
Иван Толстой: И это не единственный случай, когда вы заставляли людей создавать мемуары. Я помню случай с Артуром Лурье. Ведь как-то вы его заставили написать воспоминания.
Александр Парнис: И с Лурье, и с многими другими. Он ближе к моим интересам, он не был сам футуристом, поэтому ближе к моим научным занятиям и интересам. А с Познером было блоковское пространство, блоковские люди, я был рад, что он откликнулся на мою просьбу и написал. Он был мальчишкой, влюбленным в Блока, живущим в Петрограде, тогда это может быть было нормально, но он действительно был вездесущ. Корней Иванович хорошо описывает приезд Маяковского в 20 году в Петроград: сидят Володя Познер, Лидия Чуковская, с которой он был на “ты”, молодежь, которая отбивала себе ладони, хлопая, а Маяковский читал свои “150 миллионов”. И даже на Чуковского, который был человеком с опытом, очень ревниво относился к Маяковскому, произвело большое впечатление.
Так что волею судьбы я занимаюсь историей. Пожалуй, все из моего круга, все мои коллеги, друзья так или иначе занимаются Серебряным веком, Котрелев занимается Ивановым, Лавров Белым и всем остальным вокруг Белого. Лавров - один из самых фантастической работоспособности моих друзей, который сделал столько, что даже трудно себе представить, что один человек может столько сделать. Он действительно гигант в этом смысле, человек, работающий как машина. Я могу назвать еще двоих-троих людей, всем известных.
Иван Толстой: Назовите.
Александр Парнис: Тименчик прежде всего, Котрелев сделал меньше, потому что в силу своего сибаритства, он человек другого толка, но тоже много сделал. Мы здесь с ним похожи, мы несколько медлительные, тяжеловесные люди, но долбящие в одну дырку, я бы сказал так, извините за несколько неприличный образ. Богомолов, прежде всего. Это поколение успело сделать столько, что, пожалуй, никто другой для русского Серебряного века больше не сделал. Азадовский. Известные вам все эти люди, мои хорошие знакомые друзья и приятели.
Иван Толстой: А новое поколение, есть в новом поколении люди, которые в своем развитии претендовали бы на такую же ведущую и поражающую роль?
Александр Парнис: Есть, конечно. К сожалению, покойный стиховед Максим Шапир, его друзья, которые очень много сделали. В принципе тоже внедряли Серебряный век, но у них другая школа, это люди, которые в основном увлеклись теорией русской литературы и сделали в этой области очень много. Шапир издавал журнал футуристический Philologica, он был с такой элитарной известностью. К сожалению, рано ушедший. У меня были сложные отношения, он максималист был в своих научных интересах. В книжке, которую мы делали о Хлебникове, он один отпечатал пять статей. Это ему было мало. Он на меня жаловался Вячеславу Всеволодовичу Иванову, что я не соглашаюсь с некоторыми его положениями. Он действительно успел за свою короткую жизнь очень многое сделать.
Иван Толстой: Я правильно помню, что он утонул?
Александр Парнис: Кажется, разрыв аорты был. Да, где-то плавал. Как ни странно, так же умер и Николай Леонидович Степанов, издатель Хлебникова, в пруду в Передлкино.
Иван Толстой: А за что Тынянов ругает Степанова в связи с изданием Хлебникова?
Александр Парнис: Это какая-то легенда. Тынянов не мог ругать. Степанов в силу его характера, он ведь начинал как поэт. Вышел сборник его стихов, а потом он приехал в Питер и был учеником. Иван Толстой: Учеником кого?
Александр Парнис: Тынянова. Он не мог его ругать всерьез, потому что он наоборот покровительствовал ему. Потому что Степанов первый, кто стал всерьез заниматься Хлебниковым. И Тынянов написал замечательную статью, она до сих пор не устарела, одна из лучших статей о Хлебникове, мы ее переиздавали в нашем томе “Мир Велимира Хлебникова”. Замечательная статья. И конечно, он сделал для Хлебникова очень много. До сих пор его подход к Хлебникову не пересмотрен. Единственное, Хлебников требует безумной, сложной ювелирной текстологической работы, на это Степанов был явно не способен. Этим обладал другой хлебниковед Николай Иванович Харджиев - это такой злой гений русского авангарда, он с одной стороны много сделал, с другой стороны многое погубил.
Иван Толстой: А что он погубил?
Александр Парнис: Его трагическая судьба как ученого, он был монополистом, он никого не подпускал к своим занятиям. Даже его соавторы, выдающиеся филологи, Теодор Гриц, Тренин, ученики Шкловского, и он сам был тогда учеником Шкловского, он их всех постепенно отодвигал и все монополизировал. То есть когда вышли два тома его сочинений, он не смог на себя посмотреть со стороны, он весь в своих мелких штудиях, достиг поразительной высоты, но по-настоящему сделать капитальные работы он так и не успел, хотя у него были все данные и все возможности. Его монополизация всего этого и была его личной трагедией. Трагическая судьба его коллекции — все это не дало ему возможности все это осмыслить. Он настоящую свою большую книжку, которую он был должен сделать, к чему он явно стремился, он так и не успел сделать. Его книга, если я не ошибаюсь, называется “К истории русского авангарда”. Но обратите внимание: половину или три четверти книжки занимают тексты Малевича и Матюшина, но он на первое место ставит себя, если вы будете библиографически описывать эту книжку, она читается так: Харджиев, Малевич и Матюшин. То есть, он первый. Это было безумное честолюбие.
Иван Толстой: Это шведское, кажется, издание?
Александр Парнис: Да, ее издал тогдашний ему близкий человек, а потом они страшно разругались, Бенгт Янгфельдт, тут я не буду касаться этой сложной темы. Вот это безумное честолюбие, он считал себя единственным и главным знатоком авангарда, мне кажется, это его погубило.
Иван Толстой: Я должен признаться, что наша беседа с Александром Ефимовичем Парнисом продолжалась и дальше. Я очень надеюсь, что сделанная запись подтолкнет моего собеседника к написанию истории своих взаимоотношений с авангардом и соратниками по исследовательскому цеху. А мы должны заканчивать программу “Авангард и остальное”, приуроченную к выходу сборника статей в честь 75-летия ученого. Александр Ефимович, примите и наши поздравления.
