Я сторонился научной политики довольно долго. Предполагал, что ситуация с интерпретациями там окажется много запутаннее, чем в квантовой механике. Но минувшей зимой слабый медийный сигнал из-за огороженного колючей проволокой Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ) окончательно превратился в SOS, и я отправился туда брать интервью.

Несколько сотрудников института, особенно не стесняясь в выражениях, описали драматическую ситуацию – ИТЭФ перешел в ведение Михаила Ковальчука, разрушительная деятельность назначенного им нового директора привела к оттоку из института лучших сотрудников. Я написал репортаж, который так и не был опубликован – по просьбе респондентов, решивших "не раскачивать лодку". К тому же, никто из представителей другой стороны – ни Михаил Ковальчук, ни новый директор ИТЭФ – так и не согласился дать мне комментарий.

В следующий раз я столкнулся с научной политикой, когда в конце февраля почти случайно попал на заседание Общества научных работников. В помещении полуподвального клуба два десятка ученых горячо спорили о насущных проблемах, в первую очередь – о непрозрачной системе грантового финансировании. Перед учеными отчитывался Вадим Шахнов, ученый секретарь Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ). Корпулентный, обладающий зычным басом функционер, представляющий крупнейшую грантораспределительную структуру, казалось, слегка пошатывался после каждого острого вопроса о распределении грантов, и отвечал: “Подумаем”. “Обсудим”. “Внедрим”. Неужели я стал свидетелем прямого диалога grass-roots общественного органа и власти? Нет ли здесь темы для большого текста о перезагрузке отношений чиновников и ученых? – задумался я.

Вадим Шахнов согласился дать мне комментарий. Мы встретились в его кабинете в главном здании Академии наук – “золотых мозгах”. Я был наивно воодушевлен: бюрократы ищут прямого контакта с учеными, прислушиваются к их мнению, готовы что-то менять. Я спросил Шахнова, была ли встреча с учеными полезна для РФФИ? Изменится ли что-то в системе распределения грантов? “Лучше бы Общество научных работников сосредоточилось на ответственности грантодержателей, вот эту тему почему-то никто не поднимает. Грантодержатели очень часто халтурят. Выдали им грант, выдали положительное решение, три месяца проходят, а они не заключают договор. А нам деньги некуда девать. Год заканчивается, а деньги пропадают. И с отчетами то же самое – есть дата предоставления отчета, а они задерживают. Все это нашу работу очень затрудняет”, – ответил Шахнов.

Я понял, что две стороны – ученые и чиновники – это не две стороны одной медали и даже не два противника на боксерском ринге. Они существуют в разных измерениях, их риторика не противоположна, а ортогональна.
Их мнения не могут существовать в одном репортаже, потому что они – разноязычны. Я снова ничего не стал публиковать.

Потом все быстро завертелось: холодная война Минобрнауки против Российской академии наук окончательно превратилась в горячую, возник скандальный законопроект, первая версия которого, напомню, предполагала, ни много ни мало, ликвидацию РАН. Затем были протесты, бурные обсуждения, чтения в Госдуме, поправки, опять чтения, наконец, закон, претерпевший существенные изменения (среди прочего, “ликвидация” Академии была заменена на “реорганизацию”) был принят депутатами, одобрен Советом федерации и подписан Президентом.

Совсем недавно появилось и постановление Правительства, регулирующее деятельность нового бюрократического органа – Федерального агентства научных организаций (ФАНО), в ведение которого были переданы научные институты. Стало известным и имя руководителя ФАНО: это бывший прежде заместителем министра финансов России относительно молодой Михаил Котюков, большая часть карьеры которого развивалась в родном Красноярском крае. Он попал, де-факто, как минимум в пятерку самых влиятельных людей в российской науке, пока, правда, непонятно, на какое именно место. Почти полгода я регулярно писал о происходящем, рассказывал о дискуссиях в Думе, вел репортажи с протестных прогулок. А главное – брал комментарии.

Ведущие научные сотрудники, уважаемые ученые, академики, активисты почти в одинаковых выражениях говорили, что готовящаяся реформа опасна, что перемены разрушат то немногое, что осталось от науки в этой стране. Что наукой могут управлять только ученые, а “эффективное руководство” бюрократов приведет к тому, что те, кто еще делает какие-то исследования, уедут, а в России воцарятся всевозможные петрики. А вот в защиту реформы практически никто не высказывался. Лишь пару раз в кулуарах я услышал от молодых, но уже состоявшихся ученых, докторов наук, нейтральную точку зрения. Один сказал: понимаете, протестом против реформы движут по сути две вещи – внезапно проснувшаяся корпоративная солидарность и типичное для консервативных ученых желание сохранить вечный status quo. Другой сказал: у работающих ученых нет времени заниматься политикой, "молодежь", которая выходит на протестные прогулки и митинги, – это те люди, которые лет двадцать назад стали бы делать карьеру по комсомольской линии. Но – и только.

Я так и не сумел найти человека, который бы дал публичный, внятный, авторитетный комментарий, объясняющий, что реформа необходима, что опасения академического сообщества напрасны, что чиновники не станут мешать ученым заниматься наукой. Но совесть мучила меня не очень сильно: в нашем риторическом измерении такого человека, скорее всего, просто не существует. Замечательный физик Михаил Фейгельман, услышав, что я планирую написать текст о перезагрузке в российской научной политике, дал мне совет: вместо репортажа опубликовать “Улитку на склоне” братьев Стругацких. Это замысловатая и потенциально очень глубокая интерпретация, которую я пока не до конца понимаю. Но, по крайней мере, одна метафора из романа очевидно к месту: Лес и Управление по делам Леса разделены пропастью. По меньшей мере пропастью непонимания.

Сергей Добрынин – научный обозреватель РС