"Москва! Какой огромный странноприимный дом...", век назад поражалась Марина Цветаева способности российской столицы во множестве принимать странников, по-нынешнему – мигрантов. Огромный-то он огромный, но ведь не безразмерный же! Случай в Бирюлеве располовинил общественность и пишущую братию: одни считают, что "понаехавших" надо гнать в шею, другие, кто полиберальней, мнят, что нет другого пути, кроме как превращать мигрантов в полноценных москвичей. И то, и другое легко сказать, да трудно сделать.
Идут бои отнюдь не местного значения. Демографические сдвиги, связанные с массовым наплывом переселенцев, сотрясают устои западных обществ. Народы ведь переселяются только в одну сторону – туда, где жизнь побогаче. В Уганду особенно не рвутся. Вселенского странничества можно было ожидать: в мире, где нет границ для технологий и идей, рано или поздно их не будет и для людей. Особенно для тех, кому терять нечего – для них так или иначе пристроиться к пирогу западной цивилизации становится стратегией выживания. И реакция обществ, оказавшихся мишенью миграции, бывает вполне предсказуемой, она варьирует от сострадательного замешательства до сознательного отторжения. Братания на границах двух миров ожидать не приходится. Богатство богатых ведь не с неба свалилось, оно наработано тяжким трудом предков. Им хочется делиться с новыми соотечественниками не столько нажитым добром, сколько навыками тяжкого труда. Но тут-то и возникает нестыковка.

Антииммигрантские настроения набирают силу практически во всех странах Запада. Обычно они проявляются не в погромах, а в программах. В Европе корень зла многим видится в интеграции континента, в диктатуре брюссельской бюрократии, отнявшей полномочия у национальных государств. Поэтому партии, выступающие за ограничение иммиграции, бывают обычно евроскептическими. Марин Ле Пен, лидер французского Национального фронта, вообще считает, что Евросоюз – это "глобальная аномалия" и что он вскоре развалится, как развалился в свое время Советский Союз. Праворадикальные партии везде находятся на подъеме, и на ближайших выборах у них есть шанс получить как минимум треть мест в Европарламенте. Если учесть, что там уже существует фракция "Европа свободы и демократии", состоящая из восточноевропейских евроскептиков и либертарианцев из Партии независимости Великобритании, можно предположить, что такой результат окончательно противопоставит Европарламент брюссельской Еврокомиссии и надежно парализует ход всего объединения. Над этим и работает сейчас Марин Ле Пен, окрыленная успехом на недавних кантональных выборах на юге Франции, где ее партия победила соперников с разгромным счетом – она пытается объединить силы с единомышленниками в Европе, прежде всего с голландцем Геертом Вилдерсом, чьей Партии свободы опросы предрекают победу на европейских выборах, с австрийскими Свободными, набравшими на недавних всеобщих выборах 21 процент голосов, с Фламандским делом в Бельгии, с Демократической партией Швеции и Северной Лигой в Италии.

Политики мейнстрима таким развитием событий крайне обеспокоены и охотно сравнивают наступление правых радикалов с ростом нацистских и расистских настроений в Европе накануне Второй мировой войны. Наклеить ярлык всегда проще, чем решить проблему, и многие питают иллюзии, что достаточно обозвать радикалов как-нибудь пообиднее и вроде бы решать уже ничего не надо – само пройдет, если не расчесывать. Это простота, которая хуже воровства. В современной Европе о превосходстве одной расы над другими говорят разве что полные отморозки, которые вне любой игры, и нордического характера здесь уже давно никто не взыскует. Назвать расистами и нацистами профессоров из Альтернативы для Германии, интеллектуалов из Партии независимости Великобритании или голландских последователей философа Пима Фортейна – значит сознательно пустить собак мысли по ложному следу. Все прекрасно понимают умом или чувствуют селезенкой, что немец уже никогда не будет арийцем, а француз – белым. Не тоска по вымершему генотипу толкает их на протест с риском для собственной репутации. Другое беспокоит их: будет ли новый европеец, как бы он ни выглядел, разделять те же ценности, что и они? Будет ценить "самостоянье человека", свободу личности? Или всеобщее благо будет для него важнее блага каждого, а интересы человечества важнее интересов человека? Будет терпим к инакости меньшинств – религиозных, этнических, сексуальных – или пожелает кроить мир по одному лекалу? Будет готов умереть за право другого не соглашаться – или скорее будет готов умертвить другого за свою версию правды? Вопрос совсем не тривиальный, и из царства интернационализма он выводит нас в царство мультикультурализма.

Разница не столь очевидна, как может показаться. В споре со мной один резонер заметил: "Нагло врут европейские премьеры, когда утверждают, будто политика мультикультурализма провалилась! Она работает и приносит плоды. Мой сын вырастает в одной песочнице с детьми переселенцев всех цветов кожи, и общение с ними обогащает его". Это пример близорукого недопонимания. Дружба народов, спору нет, всегда замечательна. Интернационализм, кстати, может быть не только коммунистическим – президента Буша обвиняли в неоконсервативном интернационализме. Хорошо было петь на слова Ошанина "Дети разных народов, мы мечтою о мире живем...". Когда есть общая мечта, есть, наверное, и другие общие помыслы, чаяния и ценности, вокруг которых легко и приятно дружить. Тут важно, чтобы более или менее совпадали ответы отцов, когда крошка-сын задает им центровой вопрос жизни: "Что такое хорошо и что такое плохо?". Там, где для одних хорошо то, что для других плохо, но при этом жить приходится вместе и начинается мультикультурализм.

В начале было утверждение, что вся общепринятая система культурных и этических ценностей есть продукт западной цивилизации, силой навязанный остальным, незападным народам. Другие ценностные системы ничуть не хуже наших, и все они равны. Трагедии Шекспира не лучше сказов акынов, а завывание шаманов вуду не хуже музыки Моцарта. О вкусах, понятное дело, не спорят. Когда началось великое переселение народов, теория получила социальное преломление: большинство обязано уважать даже те ценности этнических и религиозных меньшинств, которые в корне противоречат представлениям, общепринятым в данном обществе. Традиции землячеств могут быть безобидными, почти фольклорными, а могут включать и такие прелести, как рабское положение женщин, нетерпимость к инаковерию, кровную месть, "преступления чести", допустимость насилия. Да мало ли чего они могут включать! Каждый, кто читал мифы и легенды – хоть античного мира, хоть североамериканских индейцев, – знает, сколько в них примеров педофилии, кровосмесительства, даже людоедства. Ничто из этого не претит физиологической природе человека, но противно морали, которая, хотя и условна, но как бы отличает человека от зверя. И вот сейчас от западного человека требуют терпимости даже по отношению к нетерпимости других.

Доходит до смешного: лондонская мэрия на полном серьезе обсуждала вопрос о введении шариата в тех городских районах, где преобладают мусульмане. Пойманную уличную воровку римский судья отказался судить на том основании, что она оказалась румынской цыганкой, а для тех воровство – якобы элемент традиционной культуры, способ существования, судить же можно лишь того, кто сознает, что своими действиями преступает норму. Маугли нужно судить по волчьим, а не по людским законам! Такой подход человеколюбив лишь на первый, поверхностный взгляд. Еще римляне знали, что общество держится на одной скрепе – на единстве права. Закон то ли есть, один для всех, то ли его нет вообще. То, что остается на его месте, суть беззаконие, беспредел. В результате западные общества стали распадаться на общины, живущие по понятиям, по заветам отцов. Рядом, но не вместе. Как государства в государстве. Именно это имели в виду европейские лидеры, когда утверждали, что политика мультикультурализма провалилась. Колыбельная для негритенка Джимми из фильма "Цирк" пробуждает в нас добрые чувства, но сон разума порождает чудовищ.

Погром в Бирюлеве к мульти-культи прямого отношения не имеет. Русский парень был убит не по приговору фемического суда. От бандитской заточки погибают люди и в Москве, и в Баку, и обычно за этим стоит бытовуха, а не культурные войны и не конфликт цивилизаций. Громилы, разорявшие в ответ овощную базу, об общих непреходящих ценностях думали, наверное, в самую последнюю очередь. Погром был скорее разрядкой накопившейся напряженности, самовольным выходом пара из котла. Отчего в котле такое давление, а в обществе напряг – центральный вопрос события. Слово "фрустрация" переводится с латыни как "обман" или "тщетные ожидания". Тщетными оказались ожидания людей, что власть сформулирует наконец-то идею российской государственности, поможет становлению в России единой политической нации, а не только пресловутых национальностей.

Если проводить аналогии с Западом, то случай в Бирюлеве напоминает историю с "польским водопроводчиком". Лет пять назад обывателей европейского Запада пугали жупелом наплыва рабочей силы – ремесленников, чернорабочих – из государств Восточной Европы, вошедших в Евросоюз. Они якобы могут оставить без работы местных мастеров или сбить цены на труд так, что на шнапс не хватит. Через пять лет об этих ужасах никто не вспоминает. "Польский водопроводчик" куда-то исчез – скорее всего, прижился так, что стал неотличим от местных. Он принял закон приютивших его народов, и кто знает, не голосует ли он сегодня за какой-нибудь национальный фронт.

Ефим Фиштейн – международный обозреватель РС

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции РС