Об этом недоразумении лучше всего написал Борхес в одной из многочисленных рецензий, затерянных в аргентинской прессе конца тридцатых годов прошлого века. Написал, конечно, имея в виду судьбу нашего героя в своей, испаноязычной культуре: «Слава обычно сопряжена с клеветой, и, пожалуй, никто так не пострадал от клеветы, как Шопенгауэр. Физиономия потрепанной жизнью обезьяны и антология сентенций брюзги (объединенных под броским названием “Любовь, женщины и смерть” – удачная находка какого-то левантийского издателя) – вот каким он предстает перед народом Испании и наших Америк». Другие народы и другие культуры обошлись с ним не менее жестоко; думаю, с того света (если тот свет есть, и если Шопенгауэр попал на не раздражающие его Елисейские поля) философ с удовлетворением отмечает, что его невысокая, мягко говоря, оценка рода человеческого и отдельных его представителей, оказалась не то чтобы верной – нет, даже, пожалуй, несколько завышенной.

Я помню, как в годы перестройки в одной известной тогда острополитической рок-песне под названием «Твой папа – фашист» в качестве обязательного для истинного национал-социалиста чтения назывались сочинения нашего героя; мол, твой папа все равно фашист, «хоть ему не знаком Шопенгауэр». Автор песни явно перепутал Шопенгауэра то ли со Шпенглером, то ли с Ницше, бог весть; впрочем, длинная красивая фамилия, пять слогов – все это не лишнее украшение для поэтического текста. Примерно три-четыре года спустя, на заре смешного постсоветского капитализма, меня занесло в некую контору, которая занималась вещами, обозначаемыми не понятными никому тогда словами «маркетинг» и (отчего-то) «интерфейс». Девушки и юноши с горящими глазами и филологическими дипломами обсуждали слоган, тьфу, скажем по-человечески, девиз, их фирмы. Та, чьи глаза горели ярче остальных, притащила недавно изданную книгу Шопенгауэра «Афоризмы и максимы» и предлагала украсить официальное описание компании любой из цитат оттуда. Действительно, подходила каждая – и сейчас подходит. Например, разве вот это не к лицу юному русскому неолиберализму: «Работа, беспокойство, труд и нужда есть во всяком случае доля почти всех людей в течение всей жизни. Но если бы все желания исполнялись, едва успев возникнуть, – чем бы тогда наполнить человеческую жизнь, чем убить время? Если бы человеческий род переселить в ту благодатную страну, где в кисельных берегах текут медовые и молочные реки и где всякий тотчас же как пожелает встретить свою суженую и без труда ею овладеет, то люди частью перемерли бы со скуки или перевешались, частью воевали бы друг с другом и резали и душили бы друг друга и причиняли бы себе гораздо больше страданий, чем теперь возлагает на них природа. Следовательно, для них не годится никакое иное поприще, никакое другое существование»? Или вот, тоже очень оптимистическое и радостное, особенно в нынешнем путинско-мизулинском контексте крепких семейных устоев и духовных скреп: «Представим себе, что акт зарождения не сопровождался бы ни потребностью, ни похотью, а был бы делом благоразумного размышления: мог ли тогда еще существовать человеческий род?» Ну и чтобы не теряя времени перейти к нашей теме, еще: «В философии Гегеля все неясно, кроме ее цели: добиться милости власть имущих услужливостью и ортодоксией. Ясность цели пикантно контрастирует с неясностью изложения, а в конце огромного тома напыщенной галиматьи и бессмыслицы появляется, как арлекин из яйца, благонравная бабья философия, которую обычно изучают в четвертом классе гимназии: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой, истинность евангелического и ложность католического вероисповеданий и т.п.». И вот здесь вспомним, что говорил Александр Моисеевич Пятигорский в предыдущей свободовской беседе: «Это было то время, когда старый Шопенгауэр постепенно превращался в маньяка из ненависти к Гегелю, а Ницше еще не родился». Вот-вот, физиономия потрепанной жизнью обезьяны.

На самом деле, Пятигорский, конечно, не собирался смешивать брюзгу Артура с философской системой Шопенгауэра. Артур в своей жизни много страдал, неудачная потасовка с некоей дамой привела к тому, что он платил ей компенсацию много лет, мать Артура талантов сына не признала, назвав его сочинение «нечитаемым», наконец, к Гегелю на лекции ходили толпами, а на его – почти никто. Как тут не стать брюзгой, который и жизнь-то окончил в одиночестве. Шопенгауэр же создал философию, которую отчего-то назвали «пессимистической», хотя, на самом деле, трудно найти больший источник истинного оптимизма, чем книга под названием «Мир как воля и представление». Прежде всего – и это очень точно определяет здесь Пятигорский – он вывел философию из душной комнаты немецкого университета, из прусской казармы, из протестантской кирхи на волю. Не зря Шопенгауэр боготворил Канта – универсальность, настоящая, а не мнимая, как у Гегеля, который мог говорить о чем угодно, но имел в виду (или имел в качестве воображаемой аудитории) только немцев, есть главная черта истинной философии. Не бывает русской или австрийской философии, перуанской или нигерийской, философия говорит исключительно об общих вещах, связанных с миром и человеком; в идеале, как сказал бы Пятигорский, философия имеет дело с сознанием. «Но позвольте! – скажет человек, только что прослушавший нижеследующую беседу Александра Моисеевича, – как же так? Пятигорский как раз утверждает, что Шопенгауэр пытался преодолеть кантовскую зацикленность на сознании?». Да, это верно, но, похоже, Шопенгауэру не нравилась не кантовская, а просто новоевропейская зацикленность на сознании; более того, он подошел к этому вопросу со стороны, которая была не актуальна для европейской философии со времен … ну, скажем, гностиков. Эта сторона называлась Индия.

Как известно у Артура Шопенгауэра (человека и философа) было два кумира: Кант и Будда. Страсть к ним воплощалась даже вполне материально. В конце марта 1856 года Шопенгауэр написал своему приятелю по имени Фрауэнштадт: «Государственный советник Крюгер, пруссак, дал мне священную клятву, что после переезда подарит мне экземпляр “Критики практического разума” с собственноручными авторскими пометками, аутентичность которых установлена». А 7 апреля Шопенгауэр сообщает тому же Фрауэнштадту следующее: «Бронзовый Будда, покрытый черным лаком, высотой с фут, на постаменте. … Он совершенно аутентичный и выглядит достаточно ортодоксально: думаю, его отлили в Тибете, он довольно старый. Он будет покоиться на специальном шкафчике в углу моей гостиной; посетители, которые и без того заходят туда с немалым ужасом и некоторой даже паникой, теперь тут же поймут, где оказались – в священном месте. Может быть герр пастор Калб из Заксенхаузена, который злобствовал с кафедры, что “в наши дни даже буддизм привнесен на христианскую почву”, явится сюда». Это писал Артур, тот самый, который в 1803 году, когда ему было 15 лет, записал в дневник, что видел в амстердамской фарфоровой лавке статуэтку Будды: «Он заставляет смеяться тебя даже если ты в дурном настроении, его улыбка такая дружеская». А Шопенгауэр – не то, чтобы отдельно совсем от Артура, но как-то в своей сфере – предложил миру систему мысли, согласно которой «воля» есть нечто вроде индуистского Атмана и Брахмана разом, но этической задачей человека является осознание этого факта – и, соответственно, понимание иллюзорности мира. «Воля» у Шопенгауэра, – подчеркивает Пятигорский, – не имеет отношения к психологии и ко всему привычному контексту, это скорее … ну как бы «порядок вещей в мире», способ, которым он (мир) существует. Это преодоление путем осознания – улыбка Будды. Кто знает, быть может Артур стал брюзгой, не преодолев.

Шопенгауэра обожают многие – в основном, постмортем (что отчасти понятно, учитывая характер Артура; могу себе вообразить, к примеру, встречу его с Людвигом Витгенштейном, если бы второй родился лет на сто раньше). Борхес, с которого я начал этот текст, цитировал и поминал его реже разве что своего любимого Томаса де Куинси – а это что-то да значит. Помимо многого другого, аргентинца, который утверждал, что теология есть лучшая и чистейшая разновидность фантастической литературы, ему, думаю, в Шопенгауэре (не Артуре) нравилось следующее: тот утверждал, что художественный импульс есть источник философии. И действительно, без определенного рода художественного воображения невозможно начать думать об отвлеченном. Без отвлеченного – это уже не философия, а почтенный академический предмет «история философии».

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского (с этой передачи диктор наконец-то называет его правильным именем) о философии Артура Шопенгауэра прозвучала в эфире Радио Свобода 18 марта 1977 года.


Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.

Все выпуски доступны здесь