Первая беседа Пятигорского о Платоне – пожалуй, единственная из этой серии посвящена не феноменам древнего мышления, а формам современного думания и не-думания (современного, разумеется, 1975 году, когда записывался этот материал). И дело здесь не в особой своевременности Платона для позднесоветской философской мысли, а в превращениях, которые претерпела классическая философская терминология в руках советских диаматчиков и научных коммунистов.
Слова, изобретенные Сократом и Платоном для обозначения предметов и обстоятельств их собственного мышления, в советском научном языке значили совсем не то, что они значили в платоновских диалогах, – но при этом и свой изначальный смысл они не вовсе утратили. Складывалась парадоксальная ситуация: говоря "идеализм" или "диалектика", советские философы чаще всего имели в виду не идеализм и не диалектику, а утратившие всякую связь с философией идеологическое конструкты марксизма-ленинизма. Тем не менее, всегда оставалась некоторая неуверенность и неопределенность: а вдруг речь идет все же о сократовской диалектике и платоновском идеализме? Эта отчаянная надежда усмотреть смысл в выхолощенных формулах диамата задавала некоторую напряженность советской академической философии и наделяла совершенно особым статусом академическое знание об античности.
Сегодня уже мало кто спрашивает, почему именно античники стали важнейшими фигурами для интеллигентской культурной жизни того времени. Почему таким уважением пользовался Аверинцев, чем объяснялось поклонение Лосеву, в чем был источник интеллектуальной точности и чистоплотности Гаспарова? При всех их личных достижениях не последнюю роль здесь сыграла принципиальная оторванность их предмета от современности: она давала уникальную возможность делать однозначные, а не осциллирующие между идеологией и смыслом высказывания.
Идеализм для античников значил учение Платона об идеях – и ничего больше. Он не мог быть субъективным или объективным, не вступал в конкуренцию с придуманным двумя тысячелетиями позже материализмом и не должен был извиняться и кланяться, признавая свою научную несостоятельность и чуждую классовую природу. Диалектика означала для античников искусство рассуждения – и никаким Гегелем, а уж тем более Марксом и его позднейшими интерпретаторами там не пахло. Метафизикой называлось знание, касающееся того, что помимо физики (знания о природе), все, что за (мета-) этим знанием. Это слово не было для них ругательным и не имело своим антонимом диалектику. В знании об античности даже в советское время сохранялась возможность определенного – пусть и сложного – разговора. Ограниченный корпус античных текстов, с которым следовало сверять свою интерпретацию, давал почти безграничную свободу мысли. Ограниченный корпус классики марксизма-ленинизма такой свободы не предполагал: там функция генерального мыслителя-интерпретатора принадлежала Генеральному секретарю.
Пятигорский начинает рассказывать о Платоне со вздохом облегчения: на этой территории можно вести прямой разговор, употребляя слова и термины в их собственном смысле – причем отдаленность этого собственного смысла от общепринятого часто порождает комический эффект. "Платон учил в Академии" – и даже не подозревал, счастливчик, какую бессмысленную и бесплодную громадину будут обозначать этим словом в далеком-далеком будущем. Платон говорил об идеях как о сущности и смысле. Он пытался выяснить, что они такое и как их можно мыслить, не только не приставляя к идее бессмысленного латинского окончания, но даже и не подозревая о самой возможности его приставить.
Дельный разговор, разговор без подмигиваний и сомнений в истинном значении слов, который можно было вести на античном материале, освобождал думающего от вошедших в плоть и кровь приемов "экономии мышления" – от привычки думать ярлыками, блоками, уже готовыми причинно-действенными связками. Древнегреческий текст создавал ситуацию настоящего начала: "Ну, теперь дело между нами!" Эту обращенную к Парижу фразу бальзаковского Растиньяка позднее использует Мамардашвили, чтобы дать слушателям почувствовать нерв нового философского основоположения. В этой беседе о Платоне Пятигорский делает примерно то же: расчищает поле от дурно пахнущих мертвых слов, чтобы напрямую обратиться к старым, античным и начать плодотворную работу понимания.
Эта пропедевтическая беседа Пятигорского о Платоне прозвучала в эфире Радио Свобода 18 января 1975 года. Автора по-прежнему звали "Андрей Моисеев".
Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.
Все выпуски доступны здесь.
Слова, изобретенные Сократом и Платоном для обозначения предметов и обстоятельств их собственного мышления, в советском научном языке значили совсем не то, что они значили в платоновских диалогах, – но при этом и свой изначальный смысл они не вовсе утратили. Складывалась парадоксальная ситуация: говоря "идеализм" или "диалектика", советские философы чаще всего имели в виду не идеализм и не диалектику, а утратившие всякую связь с философией идеологическое конструкты марксизма-ленинизма. Тем не менее, всегда оставалась некоторая неуверенность и неопределенность: а вдруг речь идет все же о сократовской диалектике и платоновском идеализме? Эта отчаянная надежда усмотреть смысл в выхолощенных формулах диамата задавала некоторую напряженность советской академической философии и наделяла совершенно особым статусом академическое знание об античности.
Сегодня уже мало кто спрашивает, почему именно античники стали важнейшими фигурами для интеллигентской культурной жизни того времени. Почему таким уважением пользовался Аверинцев, чем объяснялось поклонение Лосеву, в чем был источник интеллектуальной точности и чистоплотности Гаспарова? При всех их личных достижениях не последнюю роль здесь сыграла принципиальная оторванность их предмета от современности: она давала уникальную возможность делать однозначные, а не осциллирующие между идеологией и смыслом высказывания.
Идеализм для античников значил учение Платона об идеях – и ничего больше. Он не мог быть субъективным или объективным, не вступал в конкуренцию с придуманным двумя тысячелетиями позже материализмом и не должен был извиняться и кланяться, признавая свою научную несостоятельность и чуждую классовую природу. Диалектика означала для античников искусство рассуждения – и никаким Гегелем, а уж тем более Марксом и его позднейшими интерпретаторами там не пахло. Метафизикой называлось знание, касающееся того, что помимо физики (знания о природе), все, что за (мета-) этим знанием. Это слово не было для них ругательным и не имело своим антонимом диалектику. В знании об античности даже в советское время сохранялась возможность определенного – пусть и сложного – разговора. Ограниченный корпус античных текстов, с которым следовало сверять свою интерпретацию, давал почти безграничную свободу мысли. Ограниченный корпус классики марксизма-ленинизма такой свободы не предполагал: там функция генерального мыслителя-интерпретатора принадлежала Генеральному секретарю.
Пятигорский начинает рассказывать о Платоне со вздохом облегчения: на этой территории можно вести прямой разговор, употребляя слова и термины в их собственном смысле – причем отдаленность этого собственного смысла от общепринятого часто порождает комический эффект. "Платон учил в Академии" – и даже не подозревал, счастливчик, какую бессмысленную и бесплодную громадину будут обозначать этим словом в далеком-далеком будущем. Платон говорил об идеях как о сущности и смысле. Он пытался выяснить, что они такое и как их можно мыслить, не только не приставляя к идее бессмысленного латинского окончания, но даже и не подозревая о самой возможности его приставить.
Дельный разговор, разговор без подмигиваний и сомнений в истинном значении слов, который можно было вести на античном материале, освобождал думающего от вошедших в плоть и кровь приемов "экономии мышления" – от привычки думать ярлыками, блоками, уже готовыми причинно-действенными связками. Древнегреческий текст создавал ситуацию настоящего начала: "Ну, теперь дело между нами!" Эту обращенную к Парижу фразу бальзаковского Растиньяка позднее использует Мамардашвили, чтобы дать слушателям почувствовать нерв нового философского основоположения. В этой беседе о Платоне Пятигорский делает примерно то же: расчищает поле от дурно пахнущих мертвых слов, чтобы напрямую обратиться к старым, античным и начать плодотворную работу понимания.
Эта пропедевтическая беседа Пятигорского о Платоне прозвучала в эфире Радио Свобода 18 января 1975 года. Автора по-прежнему звали "Андрей Моисеев".
Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.
Все выпуски доступны здесь.