Говорят, что алкоголь отшибает память. Есть даже выражение: "напиться до беспамятства". У меня другой опыт. Герой Марселя Пруста возвращается в детство благодаря вкусу и запаху сдобного пирожного и липового чая. Моя машина времени – это вино. Мне было пять лет, когда вместе с родителями я приехал из Забайкалья в Черновцы. Первые полгода мы жили вместе с мамиными родственниками на вилле. Это была роскошная австрийская вилла, но нас было много и жили мы скученной коммунальной жизнью. Вилла казалась мне огромным дворцом с чуланами и чуланчиками, бездонным подвалом, просторным чердаком. На этом самом чердаке я открыл свой остров сокровищ: лейки, пахнущие укропом, чужие детские игрушки, пропахшие пылью, и – главное – великанские зеленые бутыли, пахнущие неведомым мне запахом. Я внюхивался в их горлышки и до головокружения вдыхал нездешний аромат. Позже я понял, что это был за аромат: бутыли делились со мной воспоминаниями о наливках, настойках и домашних винах. Я до сих пор с закрытыми глазами могу узнать этот вяжущий запах чужой взрослой жизни.
Но не только вино вызывает у меня яркие ассоциации. Я живу в Праге уже много лет и часто бываю в Вене, где всегда захожу в Музей истории искусств. В Х зале музея выставлена картина Питера Брейгеля "Охотники на снегу" (1565). Пять часов на поезде – и ты снова рядом, говоря высокопарно, с "фрагментом вечности". У этого "фрагмента" жесткая драматургия: пламя в печи и покрытые льдом пруд и река, скрежет коньков и полозьев и безмолвное небо, птица в полете и неподвижные птицы на ветках, вертикальные стволы деревьев и плоский пруд, белый снег и свинцовый воздух. Чем завершится встреча с "вечностью", я знаю: где голландские охотники, там и кровавое мясо, а где кровавое мясо, там и можжевеловка jenеver. Ее можно спросить в любом венском баре. Лучше со льдом или в замороженном стакане. Полчаса с можжевеловкой в баре после посещения музея – одни из самых интенсивных фрагментов моей бренной жизни. Я снова и снова возвращаюсь в XVI век, слышу хруст снега, тяжелое дыхание псов, треск пламени, звон колоколов, шорох птичьих крыльев. Можжевеловка оттачивает акустический и визуальный рельеф зимнего дня, который навсегда вписан в календарь европейской культуры.
Еще о зиме. У зим бывают имена, не так ли?
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
Еленою звалась зима.
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.
В конце 60-х – начале 70-х прошлого века я бывал на подмосковной даче в Опалихе у Давида Самойлова и его жены Галины Медведевой. Мне повезло, прямо скажу: посчастливилось. Мэтр великодушно относился к моим поэтическим опытам и время от времени приглашал в гости. Честно говоря, поразительно умным и проницательным собеседником была Галина. Давид Самойлович держался едва ли не в тени. Но новые стихи читал охотно. Часто садился за фортепиано и что-то подбирал. Может быть, Сальери? Он готовил тогда публикацию о Сальери и собирался представить музыку великого итальянца читателям и слушателям журнала "Кругозор". Любовь этого "самого пушкинского" русского поэта середины ХХ века к Сальери была трогательно вызывающа. Я позже понял, в чем заключался, по крайней мере для меня, урок Самойлова: он никогда не хватал истину за грудки, а приближался к ней кругами, неторопливо, легким шагом. Должно быть, чтобы не спугнуть ее.
И были дни, как шерсть и мех,
Как теплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Иногда мы вместе выпивали, чокались маленькими рюмками с водкой. После ужина он провожал меня по скрипучему снегу к электричке. Было темно, тоскливо лаяли деревенские собаки. Я молчал, потому что не мог найти слов, передающих волнения и радости. За меня говорили звезды.
Крепкие напитки я не пью уже много лет. Но иногда, когда на столе красная лососевая икра или маринованные грибы, наливаю рюмку водки, чокаюсь с друзьями, делаю несколько глотков. И тогда возвращаются стихи:
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
Но не только вино вызывает у меня яркие ассоциации. Я живу в Праге уже много лет и часто бываю в Вене, где всегда захожу в Музей истории искусств. В Х зале музея выставлена картина Питера Брейгеля "Охотники на снегу" (1565). Пять часов на поезде – и ты снова рядом, говоря высокопарно, с "фрагментом вечности". У этого "фрагмента" жесткая драматургия: пламя в печи и покрытые льдом пруд и река, скрежет коньков и полозьев и безмолвное небо, птица в полете и неподвижные птицы на ветках, вертикальные стволы деревьев и плоский пруд, белый снег и свинцовый воздух. Чем завершится встреча с "вечностью", я знаю: где голландские охотники, там и кровавое мясо, а где кровавое мясо, там и можжевеловка jenеver. Ее можно спросить в любом венском баре. Лучше со льдом или в замороженном стакане. Полчаса с можжевеловкой в баре после посещения музея – одни из самых интенсивных фрагментов моей бренной жизни. Я снова и снова возвращаюсь в XVI век, слышу хруст снега, тяжелое дыхание псов, треск пламени, звон колоколов, шорох птичьих крыльев. Можжевеловка оттачивает акустический и визуальный рельеф зимнего дня, который навсегда вписан в календарь европейской культуры.
Еще о зиме. У зим бывают имена, не так ли?
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
Еленою звалась зима.
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.
В конце 60-х – начале 70-х прошлого века я бывал на подмосковной даче в Опалихе у Давида Самойлова и его жены Галины Медведевой. Мне повезло, прямо скажу: посчастливилось. Мэтр великодушно относился к моим поэтическим опытам и время от времени приглашал в гости. Честно говоря, поразительно умным и проницательным собеседником была Галина. Давид Самойлович держался едва ли не в тени. Но новые стихи читал охотно. Часто садился за фортепиано и что-то подбирал. Может быть, Сальери? Он готовил тогда публикацию о Сальери и собирался представить музыку великого итальянца читателям и слушателям журнала "Кругозор". Любовь этого "самого пушкинского" русского поэта середины ХХ века к Сальери была трогательно вызывающа. Я позже понял, в чем заключался, по крайней мере для меня, урок Самойлова: он никогда не хватал истину за грудки, а приближался к ней кругами, неторопливо, легким шагом. Должно быть, чтобы не спугнуть ее.
И были дни, как шерсть и мех,
Как теплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Иногда мы вместе выпивали, чокались маленькими рюмками с водкой. После ужина он провожал меня по скрипучему снегу к электричке. Было темно, тоскливо лаяли деревенские собаки. Я молчал, потому что не мог найти слов, передающих волнения и радости. За меня говорили звезды.
Крепкие напитки я не пью уже много лет. Но иногда, когда на столе красная лососевая икра или маринованные грибы, наливаю рюмку водки, чокаюсь с друзьями, делаю несколько глотков. И тогда возвращаются стихи:
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
