Напрасно я, опасаясь разочароваться, откладывал в долгий ящик исполинский (800 страниц) первый том собрания сочинений Дмитрия Александровича Пригова под названием "Монады". Пугало меня, что придется перебирать остывшую золу на стоянках Homo Sovieticus, страдавшего в очередях за синей птицей и засохшим азу, грозившего кулаком Рейгану и Тэтчер и обходившего стороной всевидящего Милицанера. Но составитель тома Марк Липовецкий сложил избранные сочинения "неканонического классика" так, что из скучного советского пепла восстало неумирающее тело частного человека, обитающего не в злой империи, а во вневременной "домашней семантике", где не существует завтра и вчера, но вечно длится настоящее. Книга получилась превосходная.

Войдешь в аптеку – что за имена!
Валокордин, глюкоза, барбамил,
Экстракт красавки, энтеросептол!
И у болезней супротив не хуже –
Шизофрения, грипп, перитонит,
Холера, катаракта, висцеральный лейшманиоз.
А поле битвы – Петр да Иван.
Какая скука.

Я прочитал это стихотворение в 1986 году; вернее, сначала услышал. Это было первое выступление Пригова в Ленинграде – в знаменитом подвале на улице Петра Лаврова. Пригов входил тогда в группу с нахальным названием ЕПС. Е (Виктор Ерофеев) читал "Жизнь с идиотом", С (Владимир Сорокин) – рассказы из "Первого субботника". Мы, подвальные жители, в ту пору невинно плавали в "ахматовско-пастернаковско-заболоцко-мандельштамовском компоте" (приговское определение), и вечер ЕПС взорвал в этом тихом компоте такую бомбу, что алые брызги долетели до обкома КПСС. Я немедленно перешел на сторону революции: на следующий день Пригов и Сорокин выступали у меня дома на Васильевском острове. В первый же приезд в Москву я оказался в квартире Пригова на улице Волгина "среди грязно-сероватых заснеженных московско-беляевских просторов". Подружиться с Приговым оказалось непосильной задачей: владелец квартиры на Волгина был радушен, но холодно-загадочен. Помню сбивший меня с толку разговор о магии имен: Пригов рисовал карандашом портреты своих знакомых в виде клювастых бегемотов, вписывая в круги и овалы избранные буквы их имен, фамилий и отчеств. Оккультное измерение его интереса к отчествам я не постиг до сих пор, могу только предположить, что это метод изменения реальности – превращение общедоступного Мити в надмирного Дмитрия Борисовича было сродни созданию гомункула, новой сущности, в огромной утробе которой мое прежнее "Я" шумно каталось, точно сухая горошина.

Беляево, о котором так много писал Пригов, не вполне "настоящее": как не может быть подлинным "то, что сообща считают жизнью". Даже в его квартире было что-то фиктивное, словно некто инопланетный (тот самый птицебегемот?) пытался смоделировать жилище московского интеллигента. Да что квартира – сам Пригов, феноменально производительный в разнообразных жанрах, трудившийся, как весь "Дом искусств" в 1921 году, мог бы запросто оказаться любознательным марсианским разведчиком. В "Монадах" есть длинный перечень чудес, которые ему довелось увидеть:

Я видел несчетные полчища клопов, колоннами пересекавших
коридор коммунальной квартиры, направляясь из одной комнаты
в другую
Я видел огромную собаку, упавшую в обморок при виде лошади
на проселочной дороге
<…> Гигантскую женщину в розовом трико и с рукой, в поперечном сечении превосходившей мой торс
Кошку, поедавшую огурцы и кислую капусту, запивавшую
все это шампанским
Пустые прилавки продовольственных магазинов города Братск,
заставленные огромными тортами ярко-анилиновой ядовитой
раскраски
<…> Я видел, как на заводе рабочему фрезой отрезало кисть руки,
и он смертельно побледнел
Я видел, как рыба, цепляясь плавниками за землю, выползала
на берег

Так могло бы выглядеть донесение марсианского шпиона, отправленного собирать гербарий земных диковин. Много лет спустя, когда мы проходили вместе паспортный контроль, Пригов, к моему удивлению, достал британский паспорт со львом и единорогом. Смена гражданства имела вполне банальное объяснение, но я бы не удивился, если бы оказалось, что в его портфеле скрываются "Вальтер", ультразвуковой перстень Джеймса Бонда и еще несколько паспортов на разные имена. Эта иноприродность заметна и в языке Пригова. Завершающий первый том собрания сочинений роман "Катя китайская" мог бы написать пришелец: перекрученный синтаксис с повторами, вопросами и восклицаниями рвется куда-то в Тяньцзинь, сбивая с толку нерасторопную родную речь.

Я был одним из многих издателей Пригова в ту пору, когда его тексты еще не могли попасть в "официальную" печать. Умилительно, что эти скромные машинописные публикации теперь заинтересовали всевидящих кротов-славистов: на прошлогодних Приговских чтениях прозвучал доклад Марко Саббатини из университета Мачераты "Д.А. Пригов во "второй культуре" 1980-х годов: от "Транспонанса" до "Митиного журнала".



Самое странное сочинение Пригова, которое я напечатал, называлось "Русские стихи советского содержания на английском языке" (1989). Вот первый текст, он похож на заунывную песню зимбабвийской рок-группы:

I had broken all my bones
When I fell from th’seventh floor
Tell me, if there’s such a low
Fall and break all have you bones

Not to drink, only to wait –
May be a dream about th’state
Dream about the very great state
Dream about the very besonders great State
Forced you to do that

В Третьяковской галерее выставлялись "гробики отвергнутых стихов" Пригова. Обрывки машинописи с забракованными стихотворениями он не выбрасывал, а запаковывал в крошечные конвертики, сшитые скрепками так, что заглянуть в них невозможно, и дарил знакомым. Сохранились такие гробики и у меня. Не исключаю, что внутри вовсе не стихи, а зашифрованные депеши или, напротив, послания человечеству от внеземного разума.

Вслед за гробиком на сцену выезжает большая домовина. Монада смертна, знает, что век ее короток, и ожидает встречи с костлявой кумой.

Она явилась в семь утра
Белая
В моей палате госпитальной
Как ласковое испытанье
И говорила мне: Пора!
А за окном был дивный май
В немецкой ласковой округе
Уже? — я спрашивал в испуге
Она в ответ смеялась: Найн!
Найн! — смеялась она —
Пока

С опытом пребывания в немецкой клинике, между жизнью и смертью (1992 г., первый – или не первый? – инфаркт) связана история, которую я слышал от Пригова. В больнице он изведал то, что называется Near-death experience (NDE). Пригов рассказывал, как он, погрузившись в клиническую смерть, смотрел сам на себя, лежащего на больничной койке, потом залетел в соседнюю палату, увидел там обмотанного бинтами мальчика, потом в следующую – там лежал старик, поднялся над больницей в небо и смотрел на ее корпуса сверху, а потом стремглав вернулся в свое тело. Очнувшись, он зашел в соседние палаты, и там все было в точности так, как во время полета. Рассказ Пригова произвел на меня впечатление: я в ту пору увлекался NDE и читал все подряд – начал с популярных книжек Реймонда Моуди ("Жизнь после жизни" и сиквелы), а потом даже выписывал Journal of Near Death Studies, посвященный исследованиям околосмертных переживаний.

Увлечение это как началось, так и кончилось, из неисчислимых историй о полетах в туннелях света и встречах с Христом и покойными бабушками в памяти осталась только одна – литературная, из романа Набокова "Бледный огонь". Поэт Шейд, ненадолго лишившись чувств, видит "white fountain" – белый фонтан. Прочитав заметку о женщине, которой на границе жизни и смерти явился тот же фонтан, он находит героиню и с огорчением узнает, что в публикации была опечатка: "mountain" вместо "fountain", фонтан обернулся горой.

Одно из объяснений феномена NDE состоит в том, что галлюцинации возникают из-за повышенного содержания углекислого газа в крови. Возможно, это и справедливо в большинстве случаев, но уверен, что к опыту Пригова научное толкование не подходит. Потусторонние сущности общались с ним напрямую, без помощи углекислоты. За вещным миром в его текстах слышно "биенье совсем иного бытия": плюшевый медвежонок в "детских стихах" преображается в душегуба, матроска – это саван, спящие люди в метро – мертвецы, и их поезд катится "на уровне могил". Есть даже некоторое сходство мира Пригова с промежуточным миром Мамлеева, варевом развоплощенных душ, булькающем в предбаннике инобытия.

Для героини "Кати китайской" эта преграда между живыми и мертвыми проницаема. Она "внезапно поняла, что жизнь преходяща. Что все умрут. И она тоже. Все на этой земле однажды станут совершенно ей не известными, чужими и не помнящими ее. На какое-то мгновение ей вдруг представилось, как она стучится в некое абсолютно прозрачное стеклянное ограждение, отделяющее ее от всех остальных, смеющихся, целующихся, бегающих на поляне среди ярких цветов".

В последний раз я видел Пригова в декабре 2006 года. Он выглядел так, словно и в самом деле вернулся с того света. Вместо приветствия он говорил встречным: "Живите не по лжи", как бы благословляя.

Разговор о собрании сочинений Пригова с куратором издания и составителем первого тома профессором Университета Колорадо Марком Липовецким: