О Гегеле чаще говорят как о завершителе, чем как о зачинателе. Это справедливо, поскольку сам себя он так и мыслил, а свою систему считал венцом философии, не предполагающим продолжения, ведь все внутренние конфликты дисциплины нашли в ее рамках окончательное разрешение. Тем не менее гегелевская система продолжения имела, а в России XIX века оказалась даже начальной точкой, от которой прослеживается развитие публичной философской дискуссии.
В стране, где сам Гегель никогда не был и о которой он написал, кажется, только то, что она своего места во всемирной истории еще не обнаружила, Гегель стал первым широко воспринятым западным философом. Настолько воспринятым, что один из его горячих пропагандистов, Виссарион Белинский, даже обращался к нему по имени-отчеству, называя Георга Вильгельма Фридриха Егором Федоровичем.
Можно долго спорить о причинах популярности Гегеля в России (самая ехидная из гипотез гласит, что Кант оказался россиянам не по зубам), можно указывать на повсеместное вопиющее непонимание его системы, но отрицать его роли в инициировании в России публичного отвлеченного разговора нельзя. Более того, невероятно интересно разбираться с российскими приключениями Г. В. Ф.
Специалистов, которые этим занимаются, довольно много, и 12–13 апреля они собрались в Нью-Йорке на конференции с интригующим названием "Гегель в Россию и обратно". Основные повороты этого закольцованного пути немецкого философа с запада на восток и с востока на запад я обсудила с участником конференции Николаем Плотниковым, сотрудником Института философии Рурского университета в Бохуме.
Мы поговорили о раннем восприятии Гегеля в России; о том, какую значимость он приобрел в поздние советские годы (которые можно назвать эпохой Эвальда Ильенкова), о его влиянии на советских философов революционного поколения в лице Михаила Лифшица и Дёрдя Лукача; о гегельянских фотографиях Александра Кожева, выставкой которых сопровождалась конференция, и даже о президенте группы "Ренессанс Страхование" Борисе Йордане, попечением которого в Нью-Йоркском университете действует центр изучения России, организовавший конференцию. Герой доклада Николая Плотникова, Густав Шпет, писал в предисловии к "Очерку развития русской философии", что верит в "русский Ренессанс" – история, надо признать, реализовала надежды Шпета довольно хитро.
В стране, где сам Гегель никогда не был и о которой он написал, кажется, только то, что она своего места во всемирной истории еще не обнаружила, Гегель стал первым широко воспринятым западным философом. Настолько воспринятым, что один из его горячих пропагандистов, Виссарион Белинский, даже обращался к нему по имени-отчеству, называя Георга Вильгельма Фридриха Егором Федоровичем.
Можно долго спорить о причинах популярности Гегеля в России (самая ехидная из гипотез гласит, что Кант оказался россиянам не по зубам), можно указывать на повсеместное вопиющее непонимание его системы, но отрицать его роли в инициировании в России публичного отвлеченного разговора нельзя. Более того, невероятно интересно разбираться с российскими приключениями Г. В. Ф.
Специалистов, которые этим занимаются, довольно много, и 12–13 апреля они собрались в Нью-Йорке на конференции с интригующим названием "Гегель в Россию и обратно". Основные повороты этого закольцованного пути немецкого философа с запада на восток и с востока на запад я обсудила с участником конференции Николаем Плотниковым, сотрудником Института философии Рурского университета в Бохуме.
Мы поговорили о раннем восприятии Гегеля в России; о том, какую значимость он приобрел в поздние советские годы (которые можно назвать эпохой Эвальда Ильенкова), о его влиянии на советских философов революционного поколения в лице Михаила Лифшица и Дёрдя Лукача; о гегельянских фотографиях Александра Кожева, выставкой которых сопровождалась конференция, и даже о президенте группы "Ренессанс Страхование" Борисе Йордане, попечением которого в Нью-Йоркском университете действует центр изучения России, организовавший конференцию. Герой доклада Николая Плотникова, Густав Шпет, писал в предисловии к "Очерку развития русской философии", что верит в "русский Ренессанс" – история, надо признать, реализовала надежды Шпета довольно хитро.