Вышел новый роман Дж. М. Кутзее “Детство Иисуса”. Прочтя его, одни воскликнули: “Очередной шедевр мастера!”, другие проворчали: “Очередная третьесортная аллегория”. Первые имеют в виду, разумеется, литературный талант Кутзее, дважды букеровского лауреата и однажды – нобелевского. Последние не могли не вспомнить прочие его иносказательные сочинения (сюда входит и нобелевская лекция “Он и его слуга”), притчу “В ожидании варваров”, а также антиутопическую “Дорогу” другого мастера современной прозы, Кормака Маккарти, на которую роман Кутзее и вправду чем-то похож.
В безымянную страну приезжает пара, словно перекочевавшая со страниц “Дороги”: мальчик и мужчина, Давид и Симон, сошедшие с корабля после долгого плавания. Правда, Симон не отец Давида, а окружают их не людоеды, как у Маккарти, а бюрократы. Жизнь в новых краях упорядоченная, еда безвкусная. Удается получить жилье, Симон идет работать грузчиком в порт, Давида посылают в школу. По убеждению Симона, ставшего опекуном волей судьбы, “ребенок не может расти без матери. Вы ведь сами говорили: матери ребенок обязан своей сущностью, тогда как отец нужен лишь для того, чтобы появился замысел. Стоит замыслу перенестись, как нужда в отце отпадает”. Местная женщина Инес соглашается стать искомой матерью, причем, по настоянию Симона, не приемной, а просто – матерью и точка. Бюрократы систематически ведут свою нудную, но вроде бы нужную деятельность. Ничего особенно драматичного не происходит – в отличие, например, от романа “Бесчестье”, в котором Кутзее описывает изнасилование, да еще расового характера, плюс нарушение преподавательской этики, или от “Осени в Петербурге”, где его Достоевского одолевают всяческие бесы, порой доводя до греха.
В новой книге со страстями потише: Симон, несмотря на годы и тяжелую работу, ищет женского общества, пытается записаться в скучноватый клуб знакомств, да все безуспешно. “Наверное, у них большая очередь, – утешает его Елена, с которой они, увы, всего лишь добрые знакомые. – Только меня удивляет, что вы так рветесь к ним. Почему бы не поискать другой клуб? Или просто отказаться?” Нет, отказываться Симон пока не готов.
Так и течет жизнь в городе, который, в отличие от страны, название имеет – Новилла, что-то не то новое, не то литературное. Кутзее в открытую смеется над читателем, предлагая всякие нехитрые на первый взгляд трактовки на тарелочке. И так понятно, что в начале было Слово, а в начале того, что теперь называется западной литературой, – роман “Дон Кихот” (по его адаптированному варианту учится читать Давид). Непонятно, зачем оно было или даже есть. Кутзее если и знает, то ни за что не проговорится. Так было в его “Мистере Фо” и “Элизабет Костелло”, так есть и в новом романе. И прекрасно, отвечают поклонники писателя. Перед нами – пресловутый роман идей, где речь от философии переходит к рисованию с натуры: скупой слог, экономия на прилагательных, настоящее время – стилистически нового тут немного, разве что голос ребенка на фоне обычного повествования от третьего лица, да еще ирония. На последнюю особая надежда – если удается вычитать хотя бы ее из вялотекущих сцен, так, может, дело тут как раз в ней? “Ведь не футболом единым жив человек” – с этой фразы, выданной одним из портовых грузчиков, хочется продолжать чтение.
Аналогии с историей Иисуса “настоящего” (в голову лезут популярные сочинения последних десятилетий, озаглавленные в духе “Как питался Иисус?” и “Если бы у Иисуса начался офисный роман”) автор тоже намеренно сделал сверхпрозрачными: задав тон романа названием, он на всем протяжении вставляет в него библейские намеки, от обсуждения с ребенком возможности непорочного зачатия до разъяснений на предмет воскресения, а концовка и вовсе написана под бегство – учитывая географическую туманность повествования, можно считать, что в Египет, – в компании избранных, вполне способных потянуть на апостолов. Когда Давид говорит: “У меня нет матери, нет отца. Я есть, вот и все”, понятно, что он не сам себе выдумал подобную биографию.
То, что Кутзее затеял это сочинение не без задней мысли, вполне очевидно. В чем она состоит – поди пойми, сам же он устами своего героя внушает читателю: “Ты понятия не имеешь о том, что я думаю. А теперь послушай внимательно. Я хочу сказать нечто о языке, нечто серьезное, нечто такое, что должно запасть тебе в душу. В эту страну все приходят чужаками. Я пришел чужаком. Ты пришел чужаком. Инес и ее братья некогда были чужаками. Мы приходим из разных мест и разных прошлых в поисках новой жизни. Но теперь все мы вместе в одной лодке. Поэтому нам следует ладить друг с другом. Один из способов ладить друг с другом – говорить на одном языке. Таково правило. Это правило хорошее, и мы должны ему подчиняться. Не просто подчиняться, но следовать ему всем сердцем, а не как мул, который все время упирается копытами. Всем сердцем и по доброй воле”. То, что речи эти обращены к шестилетнему ребенку, утешение слабое – понятно ведь, что к нам, читателям, своим умом мало до чего доходящим, а потому наивно ищущим объяснений в книжке, у любимого автора.
Дураком читателю, что и говорить, выглядеть обидно, а объяснений все-таки хочется. Возвращаясь к вопросу, зачем написана эта вещь, понимаешь, что думать над этим можно бесконечно, столько же, сколько над предназначением литературы вообще. Завоевать массовую читательскую аудиторию Кутзее явно не желает, прославиться – тем более. Не исключено, что книга носит характер инструкции для внутреннего литературного пользования, написана о словесности и для тех, кому она близка. Человеку, много времени проводящему с текстами – за чтением ли их, за написанием ли, – нетрудно дойти до состояния, когда делается совершенно ясно, откуда, зачем и для кого все эти слова, в образцовом порядке выстроенные на листе, а чаще – экране. Если рассматривать роман “Детство Иисуса” как аллегорическое послание к другу-сочинителю и/или читателю, кое-что в нем проясняется, но главное – понимаешь, что до понимания тебе все так же далеко.
J. M. Coetzee, The Childhood of Jesus (Harvill Secker, 2013)
