Британский скандал с кониной, обнаруженной там, где ее не должно быть, из России понять трудно. Неприятно, конечно, когда на упаковке написано «говядина», а продают тебе на самом деле нечто другое, но масштабы общественной и правительственной реакции поражают. Полиция устраивает рейды по мясокомбинатам и скотобойням, магазины отказываются торговать подозрительными продуктами, пресса негодует, а британский министр по вопросам охраны окружающей среды Оуэн Патерсон в среду специально ездил в Брюссель, где обсудил проблему с евробюрократами. Чтобы понять, в чем дело, участникам скандала нужно посмотреть на него отстраненно, а людям сторонним, наоборот, попытаться примерить его на себя. С первой задачей уже справился мэр Лондона Борис Джонсон, а вторую попытаюсь выполнить я.
В понедельник Джонсон опубликовал в Telegraph блестящее эссе, разъясняющее суть происходящего с точки зрения антрополога-марсианина. (Здесь стоит напомнить, что Борис Джонсон, классик по образованию, до избрания мэром занимался журналистикой и писательством и сноровки, как мы видим, не утратил.) Марсианский антрополог, о котором он ведет речь, слушает заявления Даунинг-стрит о том, что такой вещи, как конина, в британском меню быть не должно, читает разгневанные статьи и на себе ощущает весь масштаб общественной истерики. На следующий день он садится в поезд, приезжает в Париж и в первом же ресторане доказывает сам себе – с помощью карманного ДНК-тестера, конечно же, – что блюдо, которое официант только что с гордостью перед ним поставил, не просто называется кониной, но и является оной. Две равноцивилизованные, исторически связанные страны придерживаются радикально противоположных взглядов на мясо лошади. Марсианин удивлен. И удивляется еще больше, когда узнает, что по всему миру от Мексики до Казахстана люди с превеликим удовольствием поедают конину и ничего предосудительного в этом не находят.
Любознательность заставляет марсианина исследовать многочисленные диетические запреты, действующие в иных культурах. После некоторого раздумья он понимает, что все они являются формой контроля, позволяющего сохранить единство общества. Табу (в конечном итоге марсианин осваивает и местный термин) регулируют повседневные практики вроде еды и секса, они подвержены историческим флуктуациям и сопряжены с известной долей лицемерия. Табуированное часто широко практикуют, но никогда об этом не говорят. Тем не менее, именно благодаря такого рода запретам формируются границы приемлемого, которое и определяет физиономию того или иного общества. Сегодня британцы приходят в ярость от того, что их пытаются кормить кониной, а через сто лет премьер-министр может выступить с проектом памятника коровам, которых прожорливые предки веками забивали на стейки. Это не важно. Для общества важен сам факт существования каких-то табу. Текущий скандал демонстрирует решимость британцев защищать свою идентичность, и это не может не радовать, заключает консерватор Борис Джонсон. Либералы, которым запрет на поедание конины кажется диким, просто выполняют свою историческую функцию: они видоизменяют табу, но не отменяют самого их существования.
Схема, предложенная Борисом Джонсоном, кристально ясна. Чтобы довести до конца герменевтику скандала с кониной, мне оставалось только найти российскую параллель. Но это оказалось нелегко. В современном российском обществе, кажется, нет общепринятых табу. Двадцать лет назад в провинции всеобщее возмущение могла вызвать женщина, курящая на прямо на улице, ни от кого не скрываясь. Сегодня это кажется дикостью. Матери-одиночки, некогда скандализировавшие благонравную публику, перестали восприниматься как нечто необычное еще раньше. Гомосексуальные практики, являвшиеся до перестройки уголовным преступлением, сегодня если и не кажутся приемлемыми большинству населения, то уж точно не табуированы, поскольку широко обсуждаются. Потребление спиртного никогда особо не возбранялось. Мат, еще двадцать лет назад почти невообразимый в интеллигентных разговорах, сегодня стал одной из форм ведения светской беседы – как минимум, в просвещенных кругах. Есть вообще можно все. Я помню, как моя бабушка-фельдшер скормила моему папе жареную собаку в целях борьбы с намечавшимся у него туберкулезом. Ее поведение даже экстравагантным никому не показалось. Что еще? Что в России и впрямь совершенно непозволительно? Ну хотя бы не во всей России, а среди образованных жителей крупных городов?
Я терялась в догадках и уже готова была признать, что в нашем отечестве нет табу, а следовательно, нет и узнаваемой общественной физиономии или идентичности, но тут вспомнила прошлогодние демонстрации с требованием честных выборов. Их внезапность и массовость до сих пор никто внятно не объяснил. Выборы 2011–2012 года были не первым общенародным голосованием с предрешенным исходом. Подтасовки отмечались и раньше. На избрание Прохорова в марте 2012 года никто всерьез не рассчитывал. Рокировка «Путин – Медведев» структурно ничем не отличалась от рокировки «Медведев – Путин». Что так сильно возмутило людей и заставило их выйти на улицы в лютый мороз?
Мне кажется, я нашла ответ. Вторая рокировка была проведена с нарушением табу, воспринимаемым как таковое большинством активного населения российских мегаполисов. Табу это исторически сложилось в глухие советские годы, и состоит оно в неприемлемости явных проявлений авторитаризма и произвола. Каким бы далеким от демократии ни был российский (как и ранее советский) государственный строй, для проформы всегда нужно было исполнять демократические ритуалы. Даже когда на выборах был только один кандидат, выборы все равно проводились. Даже когда было ясно, что Матвиенко снимают с губернаторства и сажают в Сенат, ее все равно усердно выбирали муниципальным депутатом в Красненькой речке. Даже когда в СССР в тюрьмах сидели правозащитники, МИД должен был клеймить и клеймил нарушение прав человека в США. Правда из уст авторитарного правителя была табуирована. Правитель мог править как ему заблагорассудится, но говорить он должен был приемлемые вещи.
Собственно, именно это табу и было нарушено в сентябре 2011 года, когда Путин и Медведев объявили, кто станет следующим президентом, а кто премьер-министром. Вот как это выглядело на Первом канале:
Взрыв недовольства, переросший в оппозиционные марши, продемонстрировал, что табу в России все же имеются. Жаль, что определяющий физиономию общества запрет строится вокруг лицемерных отношений с властью. С политической точки зрения гораздо продуктивнее понимать себя как общество, которое не ест конину, чем как общество, готовое возмутиться произволом только тогда, когда его больше не прикрывает демократическая риторика.
Поверьте, я сама не ожидала, что из британского скандала с кониной придется сделать именно такой вывод.
весь блог
В понедельник Джонсон опубликовал в Telegraph блестящее эссе, разъясняющее суть происходящего с точки зрения антрополога-марсианина. (Здесь стоит напомнить, что Борис Джонсон, классик по образованию, до избрания мэром занимался журналистикой и писательством и сноровки, как мы видим, не утратил.) Марсианский антрополог, о котором он ведет речь, слушает заявления Даунинг-стрит о том, что такой вещи, как конина, в британском меню быть не должно, читает разгневанные статьи и на себе ощущает весь масштаб общественной истерики. На следующий день он садится в поезд, приезжает в Париж и в первом же ресторане доказывает сам себе – с помощью карманного ДНК-тестера, конечно же, – что блюдо, которое официант только что с гордостью перед ним поставил, не просто называется кониной, но и является оной. Две равноцивилизованные, исторически связанные страны придерживаются радикально противоположных взглядов на мясо лошади. Марсианин удивлен. И удивляется еще больше, когда узнает, что по всему миру от Мексики до Казахстана люди с превеликим удовольствием поедают конину и ничего предосудительного в этом не находят.
Любознательность заставляет марсианина исследовать многочисленные диетические запреты, действующие в иных культурах. После некоторого раздумья он понимает, что все они являются формой контроля, позволяющего сохранить единство общества. Табу (в конечном итоге марсианин осваивает и местный термин) регулируют повседневные практики вроде еды и секса, они подвержены историческим флуктуациям и сопряжены с известной долей лицемерия. Табуированное часто широко практикуют, но никогда об этом не говорят. Тем не менее, именно благодаря такого рода запретам формируются границы приемлемого, которое и определяет физиономию того или иного общества. Сегодня британцы приходят в ярость от того, что их пытаются кормить кониной, а через сто лет премьер-министр может выступить с проектом памятника коровам, которых прожорливые предки веками забивали на стейки. Это не важно. Для общества важен сам факт существования каких-то табу. Текущий скандал демонстрирует решимость британцев защищать свою идентичность, и это не может не радовать, заключает консерватор Борис Джонсон. Либералы, которым запрет на поедание конины кажется диким, просто выполняют свою историческую функцию: они видоизменяют табу, но не отменяют самого их существования.
Схема, предложенная Борисом Джонсоном, кристально ясна. Чтобы довести до конца герменевтику скандала с кониной, мне оставалось только найти российскую параллель. Но это оказалось нелегко. В современном российском обществе, кажется, нет общепринятых табу. Двадцать лет назад в провинции всеобщее возмущение могла вызвать женщина, курящая на прямо на улице, ни от кого не скрываясь. Сегодня это кажется дикостью. Матери-одиночки, некогда скандализировавшие благонравную публику, перестали восприниматься как нечто необычное еще раньше. Гомосексуальные практики, являвшиеся до перестройки уголовным преступлением, сегодня если и не кажутся приемлемыми большинству населения, то уж точно не табуированы, поскольку широко обсуждаются. Потребление спиртного никогда особо не возбранялось. Мат, еще двадцать лет назад почти невообразимый в интеллигентных разговорах, сегодня стал одной из форм ведения светской беседы – как минимум, в просвещенных кругах. Есть вообще можно все. Я помню, как моя бабушка-фельдшер скормила моему папе жареную собаку в целях борьбы с намечавшимся у него туберкулезом. Ее поведение даже экстравагантным никому не показалось. Что еще? Что в России и впрямь совершенно непозволительно? Ну хотя бы не во всей России, а среди образованных жителей крупных городов?
Я терялась в догадках и уже готова была признать, что в нашем отечестве нет табу, а следовательно, нет и узнаваемой общественной физиономии или идентичности, но тут вспомнила прошлогодние демонстрации с требованием честных выборов. Их внезапность и массовость до сих пор никто внятно не объяснил. Выборы 2011–2012 года были не первым общенародным голосованием с предрешенным исходом. Подтасовки отмечались и раньше. На избрание Прохорова в марте 2012 года никто всерьез не рассчитывал. Рокировка «Путин – Медведев» структурно ничем не отличалась от рокировки «Медведев – Путин». Что так сильно возмутило людей и заставило их выйти на улицы в лютый мороз?
Мне кажется, я нашла ответ. Вторая рокировка была проведена с нарушением табу, воспринимаемым как таковое большинством активного населения российских мегаполисов. Табу это исторически сложилось в глухие советские годы, и состоит оно в неприемлемости явных проявлений авторитаризма и произвола. Каким бы далеким от демократии ни был российский (как и ранее советский) государственный строй, для проформы всегда нужно было исполнять демократические ритуалы. Даже когда на выборах был только один кандидат, выборы все равно проводились. Даже когда было ясно, что Матвиенко снимают с губернаторства и сажают в Сенат, ее все равно усердно выбирали муниципальным депутатом в Красненькой речке. Даже когда в СССР в тюрьмах сидели правозащитники, МИД должен был клеймить и клеймил нарушение прав человека в США. Правда из уст авторитарного правителя была табуирована. Правитель мог править как ему заблагорассудится, но говорить он должен был приемлемые вещи.
Собственно, именно это табу и было нарушено в сентябре 2011 года, когда Путин и Медведев объявили, кто станет следующим президентом, а кто премьер-министром. Вот как это выглядело на Первом канале:
Взрыв недовольства, переросший в оппозиционные марши, продемонстрировал, что табу в России все же имеются. Жаль, что определяющий физиономию общества запрет строится вокруг лицемерных отношений с властью. С политической точки зрения гораздо продуктивнее понимать себя как общество, которое не ест конину, чем как общество, готовое возмутиться произволом только тогда, когда его больше не прикрывает демократическая риторика.
Поверьте, я сама не ожидала, что из британского скандала с кониной придется сделать именно такой вывод.
весь блог
