Александр Генис: Недавно корреспондент “Нью-Йорк Таймс” опубликовал пространный очерк-репортаж из Любека, где происходит грандиозная реконструкция и обновление мемориального музея двух братьев - Генриха и Томаса Манна. Жизнь и творчество этих писателей так тесно переплелись с Америкой, что Манны стали неотъемлемой частью и ее культурного наследия. Об этом мы беседуем с Борисом Парамоновым.
Борис Парамонов: Генрих Манн, конечно, такой всемирной славой не обладает, но он по-своему очень интересный писатель. Между прочим, одно время в Советском Союзе он пользовался куда большей известностью, чем Томас Манн. Он был очень левым и в таковом качестве издавался в СССР всегда. Томаса Манна в России начали издавать достаточно давно, еще до революции: помните, слова Бунина, что идея «Человека из Сан-Франциско» пришла к нему, когда он в витрине московского книжного магазина увидел «Смерть в Венеции»? А в советское время западных авторов стали издавать – или не издавать - в зависимости от их политических пристрастий. Но был один период – после войны, после доклада Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», когда перестали издавать всех. Я к тому времени уже не чужд был чтению и хорошо помню, какие из этого правила были редкие исключения: англичанин Джеймс Олдридж и американец Говард Фаст. Последний, кажется, был даже членом американской компартии. Сразу после Сталина едва ли не первым из американцев издали роман Митчела Уилсона – о физиках-атомщиках, но тоже интересно, как издали: роман назывался «Живи среди молний», а в СССР назвали «Жизнь во мгле».
Александр Генис: Но Олдридж их всех побивал. Он был корифеем особой словесности - “литература на английском языке для русских читателей”. В поп-музыке таким был Дин Рид, американский рокер в ГДР. Еще школьником я плясал под его пластинку - других не было. А что касается разрешенного американца Уилсона, то еще один роман пользовался популярностью, тоже о физиках: «Брат мой, враг мой».
Борис Парамонов: Да, и, кстати сказать, недурной, как и «Живи среди молний». Но всё-таки Митчелл Уилсон не такого ранга писатель, чтобы его все знали в Америке.
Александр Генис: Мне один слушатель написал, что это особая клевета Радио Свобода - не признавать всемирно-исторических заслуг Джеймса Олдриджа, по рассказу которого поставили в СССР бессмертный фильм “Последний дюйм”. Я предпринял розыски и во всем англоязычном интернете нашел одну ссылку, где говорилось, что молодой поэт Олдридж получил какую-то премию для рабочих поэтов в 1946-м, кажется, году. Говард Фаст, конечно, фигура более интересная.
Борис Парамонов: Фаст со скандалом порвал с Советским Союзом после дела врачей и был подвергнут всяческой критике; помню громадную статью в «Литературной Газете». Но он отнюдь не канул в небытие и продолжал вовсю издаваться там, где и писал, - в Америке. Между прочим, это по его роману был сделан очень известный фильм «Спартак» с кучей кинозвезд. Он шел и в СССР, но, блюдя идеологическую чистоту, из титров было вырезано его имя.
Александр Генис: Ничего удивительного. Но фильм не мне, не, что важнее, Кубрику никогда не нравился. Может быть, вернемся к братьям Манн?
Борис Парамонов: Да, да, конечно, но я хочу увязать их с той же советской политикой в отношении западных писателей. Томаса Манна тоже перестали издавать после войны – а ведь до войны выпустили, в конце тридцатых, собрание его сочинений, в том числе «Волшебную гору»; это был, кажется, первый ее перевод на русский.
Александр Генис: Томас Манн потому привлек сочувствие в СССР, что в 36-м году демонстративно порвал с нацистской Германией. Ну а почему после войны оказался в неких черных списках, совсем неясно: вроде бы он ничего антисоветского никогда не говорил и был даже вынужден покинуть США за левые взгляды. Он же был огромным поклонником Рузвельта, которого вывел под египетской маской в своей тетралогии “Иосиф и его братья”.
Борис Парамонов: Я тоже удивляюсь. Но после Сталина его тут же начали издавать, в 54-м, помнится, вышли «Будденброки», очень скоро «Доктор Фаустус» и «Лотта в Веймаре». А потом и десятитомник незабываемый. У всех моих приятелей он был. Подписное издание, тираж – чуть ли не триста тысяч.
Александр Генис: 139 тысяч, я проверил. Но этого хватило, чтобы шоколадные тома Томаса Манна стояли в каждой районной библиотеке. В 17 лет, закаляя волю, я там взял “Волшебную гору” и, умирая от скуки, дочитал до конца. Мог ли я себе представить, что буду это книгу перечитывать каждый раз, когда мне не по себе. У Манна не то, что туберкулез, сама смерть уютна.
Борис Парамонов: Ну а Генрих Манн издавался во все периоды истории советской заграничной цензуры. Он был известен в России еще до революции. У Андрея Белого в мемуарах в одном месте говорится: «шикарный модернист Генрих Манн». Были очень популярны его трилогия «Богини» и роман «Погоня за любовью». Одну из богинь совсем недавно переиздали, я купил и прочел. Конечно, это очень старомодный модерн, но писатель чувствуется, оригинальный жанр его чувствуется – некоторая его, я бы сказал, феллинескность, тяга к карнавалу, клоунаде.
Александр Генис: В СССР еще популярны были его романы о Генрихе Четвертом - мушкетеры для взрослых.
Борис Парамонов: Да, они же вошли в его восьмитомник, изданный тогда же, что Томаса Манна собрание. Там не всё читать можно, но есть у Генриха Манна одна вещь, которую я открыл самостоятельно, еще по довоенному отдельному изданию, и с тех пор не перестаю ею восхищаться. Это роман 1905 года «Профессор Унрат»; так называлась та книга, которую я читал в давние времена. В новом переводе вещь назвали «Учитель Гнус». Читать я ее читал еще подростком, восхищался, но не сразу понял, о чем это. Внешний сюжет: гимназический учитель, латинист, влюбляется в кабаретную певичку, женится на ней, и вдвоем они устраивают в маленьком культурном немецком городе – в котором, конечно же, угадывается Любек, самый настоящий Содом и Гоморру. Я не мог расшифровать этот гротескный сюжет, а советские трактовки только еще больше голову задуряли: писали, что в образе этого Унрата вроде как предвосхищен фашистский диктатор. Потом уже, когда я стал читать Ницше, меня озарило: этот роман Генриха Манна – сатира, скорее пародия ницшеанства. Той печально знаменитой мысли Ницше, что жизнь выше морали, - с которой позднее уже в прямой публицистической форме спорил Томас Манн. Сам персонаж «Профессора Унрата» - пародийный Ницше: филолог-классик, больной и немощный, на поводу у проститутки, долженствующей изображать ту самую пресловутую жизнь. Как говорил Ницше, больной не имеет права на пессимизм. Вот это и изобразил Генрих Манн в своем изумительном гротеске.
Александр Генис: Но в Америке этот роман Генриха Манна известен, прежде всего, тем, что по нему сделан знаменитый фильм «Голубой ангел», в котором прославилась Марлен Дитрих.
Борис Парамонов: Фильм-то все знают, а что он по роману Генриха Манна, - кажется, никто. У меня на эту тему есть один житейский рассказ, который я при случае не устаю повторять. В питерском Доме Прессы однажды выступала Марлен Дитрих, где-то в середине 60-х, и надо же какая неловкость: звезда на сцене, ждет вопросов, а у журналистов – людей по определению бойких – язык к гортани прилип, растерялись перед заморской знаменитостью. Тут я вылез и, недолго думая, спросил: вы, мол, прославились в фильме по роману Генриха Манна, можете нам что-нибудь о нем сказать? Дива оказалась на высоте: я не знаю этого человека и не понимаю, о ком вы говорите. Это был урок, как же можно, говоря со звездой, поминать кого-то еще? Но дело было сделано: у журналюг развязались языки, и пресс-конференция разгорелась.
Александр Генис: Однажды я оказался за столом с актером, игравшем Одиссея в американской постановке Кончаловского. Не зная, как завести разговор со звездой, я спросил, в каком переводе он читал Гомера. “Я читал Гомера?” - страшно изумился актер, и я понял, что попал впросак.
Борис Парамонов: С этим фильмом, с «Голубым ангелом» еще одно обстоятельство связано, говорящее не в пользу наших современников. Марлен Дитрих все помнят и знают, а Эмиля Яннингса и забыли. Он играл Унрата. Это был великий актер. А сейчас читаю в примечаниях к какой-то книжке: Эмиль Дженингс – американский актер. Серьё. А ведь он играл в немецком антианглийском фильме «Трансвааль в огне» президента Крюгера, а в «совке» это показывали в начале 50-х наравне с «Марией Стюарт» – пригодилась нацистская пропаганда. Но оба фильма были хороши.
Александр Генис: Оторвемся от кино, чтобы вернуться в Любекский музей.
Борис Парамонов: Главный сюжет, связывающий братьев Манн, ассоциируется с Любеком. У Томаса Манна есть текст под названием «Любек как форма духовной жизни». 25-го, кажется, года, уже после Нобелевской премии. Здесь он развивает любимую свою мысль о бюргерстве как культурном феномене. Бюргер, то есть горожанин, (а по-русски так просто мещанин, в чисто социологическом смысле) – это для Томаса Манна самое высокое, что создала Германия. Основное в бюргере – этика труда, более того – мастерства. В этом видит Томас Манн связь бюргера с художником и тем самым преодолевает давний свой комплекс, ибо в молодости он страдал от того, что порвал со старинной семейной, да и общекультурной традицией, изменил бюргерству, став художником. Но, созревая, Томас Манн понял, что в глубине это один тип – тип мастера своего дела, что и создает, помимо эстетики, своеобразную этику. Ту мысль наиболее полно Томас Манн развернул во время Первой мировой войны, когда писал книгу «Размышления аполитичного». Бюргерство здесь для Томаса Манна – это сама культура, принципы которой защищает Германия в войне с Антантой – носителем принципа цивилизации, то есть рационалистически уплощенной культуры, включая форму политического строя – демократию. Томас Манн считал тяжелым недоразумением, что Россия в этой войне выступает на стороне Антанты, когда ей самое место в одном ряду с Германией – ибо русская культура на своих вершинах также противится этому рационалистическому разъятию бытия. И в этой же книге Томас Манн вступил в резкую полемику с братом Генрихом, представленном им «литератором от цивилизации». Схематизируя можно сказать, что принцип культуры у Томаса Манна – музыка, а принцип цивилизации – литература. Литература насквозь иронична, она не знает неколебимых истин, и, тем самым, она политична, ибо политика в основе своей может быть только демократической, то есть, по Томасу Манну - тогдашнему Томасу Манну - беспринципной, то есть не ориентированной на какие-либо абсолюты, а только на актуальную ситуацию. Позднее он всё-таки осознал, что, как ни говори, он и сам писатель, и он изменил эту свою позицию, стал говорить о необходимости политической составляющей в культуре.
Александр Генис: И это был урок Америки.
