Смысловое предприятие, на которое отваживается петербургский философ Оксана Штайн, – весьма нетривиально. Она выводит маску далеко за пределы того предмета, который при соответствующем слове приходит на ум автоматически: личины, накладки на лицо, прикрывающей и подменяющей его, с прорезями для глаз и рта, из ткани или кожи, папье-маше или дерева. Все это, говорит автор, глубоко вторично.

Автор уводит маску, собственно, за пределы предметности вообще и даже еще дальше – за пределы всех известных нам целей и ситуаций, с которыми и в которых та обыкновенно используется: церемониальных, эстетических, практических. Все эти цели и ситуации тоже – не более чем частные случаи, не говоря уж о таких устойчиво связываемых с маской (сегодняшним обыденным сознанием) смыслах, как «притворство», «лицемерие» (то есть – ложь) или, скажем, «театр», «карнавал» (то есть – игра и праздник). Штайн рассматривает «маску» как принцип.

Скорее даже как совокупность принципов, как – отважимся на тавтологию – принципообразующее начало. «Это, – пишет Штайн, – установление типики и топики на лице и теле человека». Иными словами – предъявление стороннему взгляду схематически обозначенных координат, в которые «замаскированный» декларирует свою вписанность – и от которых он в то же самое время претендует отличаться. И, кстати, уже самим жестом маскировки намекает на это различие, удерживает его.

У маски-принципа, более того, есть собственная история, и она – как, по крайней мере, показывает нам автор, – вполне отчетливо раскладывается на этапы. И еще того более: через историю маски – именно как, опять же, принципа, а не просто устройства, закрывающего лицо, – может быть рассмотрена история человека в целом. Точнее, история человечности, понятой как сложная система взаимодействий, взаимосопротивлений, взаимопроникновений между самостью и социальностью. Именно такую историю Штайн и выстраивает в первой главе своей книги.

Маска, чем бы та на очередном этапе становления человека ни оказывалась, неизменно работает при этих взаимодействиях как фильтр, как мембрана, как – одновременно – и разделяющая, и соединяющая граница. Она – зеркало зеркал, в котором преломляются, отражаясь и фокусируясь, характерные для эпохи коммуникативные отношения. Это и наводит на мысль, что на каждом из таких этапов маска попросту неизбежна: она непременно, чуть ли не сама собой порождается из свойственного эпохе смыслового материала. У каждого из человеческих состояний, показывает автор, – свой тип маскировки, свои характерные способы скрываться, дистанцироваться от сторонних «прочитывающих» взглядов, которым маска и адресуется. «Суть маски, – формулирует в заключение Штайн, – в дистанцировании». И если что-то на всех этапах истории в маске и неизменно, то именно это.

Таких человеческих состояний, этапов становления Штайн выделяет в состоявшейся до сих пор истории три: «архаику», «Новое время» и «современность». По всей видимости, автор полагает, что эти этапы универсальны (во всяком случае, обратное нигде не сказано), но выделяет она их – особенно последние два – практически исключительно на западном, евроамериканском культурном материале.

С архаикой – понятнее всего. Маска в архаических обществах была средством контакта с сакральным: «атрибутом ритуальных церемоний, повторяющих и воссоздающих мифологический опыт», «героем визуального представления, связанного с тайной». Она манифестировала себя, «обращаясь не просто к Другому, а к сакральным силам, закрывая индивида не просто от Другого, а от злых сил». Человек в маске – с измененным лицом – «условно переходил границу между повседневным и трансцендентным». Поэтому уже тогда маска была человекообразующим принципом, «одним из исторических инструментов преобразования непосредственного природного ранга человека в культурный». И вот где точно у нее не было смыслов притворства и двоедушия, так это в архаике – хотя смыслы защиты, тоже устойчиво сопутствующие маске (и, по совести сказать, смыслам притворства не столь уж и чуждые), – были. Напротив того, «была искренняя вера и поток эмоциональных ощущений, которые испытывал первобытный человек, надевая маску в ходе ритуальных процессий». Не говоря уж о том, что никакой – дорогой нашим современникам – самости и индивидуальности, отличной от предъявляемых извне требований и способной в них не вписаться, у архаического человека не было.

Смыслами притворства, отнюдь не присущими ей изначально, маска, значит, обзавелась лишь в (европейское) Новое время. (Тому, что с нею случилось между архаикой и Новым временем, – не досталось, увы, ни подробного рассмотрения, ни даже сколько-нибудь внятного упоминания.) Ее история в эту эпоху, пишет Штайн, – «это история манер в куртуазном обществе, где структурированные властные отношения между представителями разных сословий определяли характер социальной коммуникации без посредства социальных институтов, легитимно определяющих статусные полномочия индивида. Религиозное мировосприятие и вассалитет являлись каркасом сословных отношений. Они и повлияли на трансформацию маски в вынужденную манеру поведения, не всегда совпадающую с личными предпочтениями». Итак, отныне история маски сливается с историей условностей.

Эту линию развития маска продолжила – и, более того, углубила – и «в современном мире» (не хочется придираться, но все-таки очень недостает хоть сколько-нибудь четко проведенной хронологической границы, с которой начинается «современный» мир – и, соответственно, свойственное ему состояние маски-принципа). Сегодня она, полагает автор, – «трансформация визуальной экспрессивности через преобразование человеческой телесности». Теперь маска «включает в себя и тело, и лицо», поскольку изменяет их. Это – условности, проросшие внутрь и уводящие человека от – изначального и подлинного – самого себя. (Кроме всего прочего, маска обрела и свою виртуальную разновидность – аватарки, используемые для предъявления себя в сетевом общении, – и уж тут, конечно, по полной программе осуществляются смыслы притворства и неподлинности, «отсутствующего присутствия».) Вот как далеко мы уже оказались от ее первоначального облика – накладки на лицо из какого бы то ни было осязаемого рукою материала!

Самой своей многозначностью, насыщенностью смыслами маска как культурное явление должна, казалось бы, прямо-таки провоцировать на философское ее осмысление. Но увы. Если на отсутствие художественного внимания маске прямо-таки грех жаловаться, да и с культурологическим дела обстоят не так плохо (вспомним хотя бы переведенную и у нас книгу Клода Леви-Строса «Путь масок», а из отечественных работ – статьи Вячеслава Вс. Иванова «Маска как элемент культуры», Л.А. Софроновой «Маска как прием затрудненной идентификации» и вообще целую коллективную монографию «Маска и маскарад в русской культуре ХVIII–ХХ веков», вышедшую, правда, уже тринадцать лет назад; история же, скажем, венецианских масок и вовсе разработана подробнейшим образом) – то в философской обработке этого явления, по крайней мере на русском языке, Оксана Штайн, похоже, первопроходец, и довольно смелый.

Можно даже сказать, что она выращивает особый, не слишком освоенный доселе философской мыслью концепт «маски» – сопоставимый по значимости, по краеугольности, например, с концептами «границы», «себя» / «своего» и «д(Д)ругого», «внутреннего» и «внешнего». Со всеми этими концептами он, безусловно, связан, а концепту «границы» прямо даже и родствен – но, несомненно, должен быть сочтен самостоятельным, отдельным. Да, маска, конечно, своего рода граница. Однако – граница особенная, в которой важна, во-первых, принципиальная соотнесенность с лицом, во-вторых, напряженное взаимодействие – неразрывных и неслиянных – скрытия и обнаружения.
«Пожалуй, можно согласиться, – пишет Штайн в конце книги, – что история маски заканчивается с появлением ее в виде сувенира. Маска, обращающаяся к самой маске. Круг замыкается, но остается неизведанной сила, притягивающая приобретать, коллекционировать и хранить маски, с улыбкой поглядывая на улыбающуюся маску».

Ну что опять за стремление финализировать историю, поставить в ней очередную окончательную точку (а суть истории, в свою очередь, усмотреть в постепенном вырождении – разумеется, фатальном – чего-нибудь существенного и человекообразующего). В выводах такого типа можно подозревать своего рода интеллектуальную инерцию. Если история чему и учит, так это тому, что она неизменно обманывает подобные ожидания. Раз уж маска – человекообразующий принцип (а именно это, мы помним, нам на протяжении всей книги вполне убедительно доказывалось), то можно быть уверенными: ничего она не заканчивается. Маскируемость – открывающее скрытие, выстраивание и удержание дистанций – принадлежит к самому существу человеческого, а значит, она еще найдет – или создаст – себе новые формы.

Оксана Штайн. Маска как форма идентичности: Введение в философию образа. – СПб.: Издательство РХГА, 2012