Иван Толстой: Строчка Булата Окуджавы, как известно, имеет продолжение: “На смену декабрям приходят январи». Сегодня – январские передачи с архивной полки Свободы.
Столетие Чехова. Запись 29 января 60-го года. Диктор – Екатерина Горина.
Диктор: Кому, прежде всего, пристало говорить о Чехове? Вполне понятно - тем, кто действительно знает Чехова, понимает его и как человека, и как писателя. Вот почему в нашей специальной чеховской передаче сегодня выступит русский зарубежный писатель Борис Константинович Зайцев, современник Антона Павловича, автор ряда произведений, в том числе и биографий Тургенева, Жуковского и Чехова.
Борис Зайцев: Трудно себе представить, что тому Антону Павловичу Чехову, кого видел некогда в Ялте и Москве, исполнилось бы теперь сто лет. Юным он и тогда не был, конечно. Все же в памяти остался скромный облик русского интеллигента средних лет, без седины, в пенсне, с бородкой. Но вот время прошло, отмечаем теперь с любовью и преклонением сто лет, вспоминаем Чехова как некую икону литературную. Да в своем роде он и есть икона.
След литературный его – огромный, след моральный, обаяние личности - другое, и тоже очень большое. Он никак не собирался стать святым и не был им. Не был и никаким учителем жизни, важным бородачом на посту. Начинал тихо и малозаметно, никого не собирался поучать, но чем дальше жил, тем больше становился как бы живым поучением - просто облик его облагораживал окружающее. Может быть, это и есть назначение человека - нести в жизнь преломленный в душе образ божий.
Как далек он был от шума и саморекламы. Во Франции писатели обивают пороги академиков, добиваясь быть избранными, стать тоже de l’Academie Francaise. Чехова Русская Академия сама выбрала. Он поблагодарил. А потом, когда выбранного Горького запретило правительство, вместе с Короленко Чехов ушел из этой Академии. Когда повесть его «В овраге» - украшение русской литературы - должна была появиться в журнале «Жизнь» и редактор сделал об этом объявление жирным шрифтом, Чехов написал редактору: «Пусть будет он как все, как сотоварищи. Зачем выделять?». Очень Чехов. Не задеть, не обидеть сотоварища.
В нем не было карамзинской сентиментальности, мог даже казаться холодноватым, во всяком случае, был замкнутым мужественным, с огромным самообладанием. Под всем этим неотвратимое сочувствие страданию, беде, болезни. Сам он почти всю свою недолгую жизнь был болен. Обреченность, недолговечность сознавал. Но никогда не жаловался. Вот уж нытья у него точно не было. Изображал часто и превосходно слабых и жалующихся. Сам же был сильный. Других жалел, но своих сил для этих других не жалел. Только без фраз и без поз. Голод – собирал на него. Холера - запрягать тарантас, катить по осенним дорогам из Мелихова в разные холерные пункты, улучшать, лечить, бороться. Школа в этом его Мелихове, где мне пришлось раз быть юношей - его рук дело. Церковь украшал он, даже пел с семьей иногда в ней под Пасху. Крестьян он лечил. Но все это просто, без пьедесталов.
Так вот себе живет Антон Павлович Чехов и вкруг него воздух добра и благожелания к людям. И не один воздух, а и дела в нем. Всегда был для меня Чехов в человеческом его плане вроде компаса, указателя. Так-то поступил бы Чехов в данном случае, значит, так поступать и надо. Но он сам об этом мало думал, я уверен. Никакой учительности в нем не было. Только раз, 3 августа 1901 года, написал он сестре Марье Павловне, чувствуя недалекий конец, письмо-завещание. В нем, при всей чеховской семейственности и хозяйственности, внимательности к людям близким и далеким (городу Таганрогу - на народное образование, платить в гимназию за какую-то девочку Харченко, крестьянам села Мелихова - на уплату за шоссе), при всем это есть именно и завет - предсмертный, простой и скромный и, в простоте своей, важный: помогай бедным, береги мать, живите мирно. Очень, очень Чехов.
Иван Толстой: Немного публицистики. 11 января 65-го. У микрофона прозаик, журналист, главный редактор альманаха «Мосты» Геннадий Андреев, известный также под своим псевдонимом Хомяков. На Свободе он выступал как Отрадин.
Керенский. С этим именем, как вы знаете, связан целый отрезок бурной истории нашей революции. Отрезок, даже получивший особое название - «керенщина». Волной разбушевавшейся стихии в этот ответственный период революции Керенский был поднят на самый верх, и с выпавшей ему ролью не справился. И то, что он не справился, дало потом такой повод для насмешек и издевательств над ним, что, как видим из «Правды», некоторым людям не надоело обыгрывать этот факт еще и теперь, спустя почти пол века.
Говоря откровенно, я тоже относился к Керенскому отрицательно. Пожалуй, у нас, оказавшихся заграницей во время войны, такое отношение было общим. Но вот, в чем разница в нашем отношении к Керенскому и отношении к нему коммунистическом. Для власть имущих в нашей стране Керенский всегда был бельмом в глазу, так как он оставался олицетворением пусть и не удавшегося, но демократического периода русской революции, периода, который Ленин признавал самым свободным в истории России.
А для нас Керенский остался виноват в том, что он проглядел главную опасность, грозившую России, - опасность со стороны большевизма. Правда, это была общая ошибка. В то время вся наша революционная интеллигенция боялась опасности справа, она боролась с несуществующими российскими кавеньяками и не видела реальной опасности слева. В конце 40-х годов мне пришлось видеть Керенского в небольшом немецком городке, куда он приезжал, чтобы повидать группу эмигрантов. В большой комнате нас собралось человек 20, главным образом тогда еще новых эмигрантов военного времени. Смотря на Керенского я, признаться, думал: ну что может сказать этот старый, в самом деле обанкротившийся человек? Но, послушав его, я переменил свое мнение. Оказалось, что это человек с большим политическим и жизненным опытом и трезвым умом, хорошо разбирающийся в том, что происходит в нашей стране и в мире. У этого человека есть чему поучиться, о нем никак нельзя сказать, что он ничего не забыл и ничему не научился. Между прочим, шутя он говорил, что теперь «керенщины» он бы не допустил.
Керенский продолжал работать, занимаясь главным образом историей революции. Сейчас он написал еще работу уже о нашем времени, прежде всего, о том, что представляет собой нынешнее движение цветных народов и как в этих условиях надо действовать народам европейской культуры, чтобы идущая теперь уже во всем мире революция не обращалась против одних или других, а служила бы разумной перестройке отношений между людьми и народами, сохраняя накопленные ценности. Полная чепуха, конечно, то, что пишут в «Правде», что Керенский выступает, якобы, против угнетенных народов. Угнетение народов, кстати говоря, в наше время остается главным образом в коммунистических странах. Керенский пишет не против каких -либо народов. В нынешней сложной и запутанной обстановке, когда многие пытаются ловить рыбку в мутной воде соглашательских и капитулянтских настроений, Керенский выступает за трезвое и здоровое переустроение мира и, видимо, именно это не нравится органу ЦК КПСС газете «Правда».
Теперь о другом человеке в отставке. О письме в «Правду» отставного контр-адмирала Зотова. Я не знаю его и охотно готов допустить, что он достойный всяческого уважения человек. Но по его письму в «Правде» приходится заключать, что он, видимо, раб своих привычек, раб того, что он усвоил за свою карьеру на службе не столько родине, сколько партии. Контр-адмирал Зотов занимается в своем письме ни чем иным как попыткой подорвать отношения между западными демократическими странами, разжечь националистические страсти. Он прямо доказывает, что Западная Германия, как и в былое время, стремится к вооружению, теперь уже атомному, в реваншистских, милитаристических целях, обращенных, в частности, против Англии и Франции. Зотов, возможно, не понимает, что он не говорит ничего нового, а только твердит то, из чего новое никогда еще не возникало и не может возникнуть. Он повторяет старое как мир: так было, так будет. И поэтому объективно он только удобряет почву, на которой могут возрождаться реваншисты и милитаристы. А они, между прочим, в нынешней обстановке могут приобретать влияние только из-за необходимости отпора коммунистической политике, преследующей свои узкие цели.
Уже Первая мировая война показала, что отношения между народами должны быть перестроены на новых основаниях, но большевистский переворот помог возникновению в Европе фашизма и национал-социализма. И получилось так, что урок Первой мировой войны как бы пропал даром.
Теперь, после Второй мировой войны, да еще при наличии ядерного оружия, народы тем более не хотят, чтобы было так как было прежде. И в Германии, может, не хотят даже больше, чем в других странах. Есть и пути к тому, чтобы так, как было, больше не было. На этот путь указывает, в частности, один из тех, кто сейчас в отставке - бывший глава российского демократического правительства. Но есть и другие отставные, кто говорит, что нового не может быть и «Правда» охотно печатает их письма, видимо, желая, чтобы так, как было последние полвека, продолжалось и дальше. Будем надеяться, что история все-таки уволит в полную отставку тех, кто, по тем или иным соображениям, хочет только повторения того, что было.
Среди тамиздатских авторов постепенно стали числиться и Ахматова, и Зощенко, Дудинцев, не говоря уже о покойных Булгакове и Пантелеймоне Романове. Пастернака среди них не было.
И вот грянул «Доктор Живаго». Эмиграцию словно подменили: повсюду – в газетах, журналах, по радио, а если бы существовало тогда телевидение в изгнании, то и по нему, - стало греметь пастернаковское имя. Нобелевская премия осенью 1958-го добавила только в количестве похвал, не изменив их безусловного качества.
Все это, конечно, не мешало суете оставаться суетой, а Пастернаку – Пастернаком.
Предлагаемый сегодня подкаст относится как раз к этим посленобелевским временам. Январь 1959-го. Бориса Леонидовича читает и комментирует наш нью-йоркский сотрудник (и сам – поэт) Владимир Юрасов.
Владимир Юрасов: Владимир Маяковский в своей книге «Как делать стихи» писал: «К стихотворению нужно относиться так, как относится к женщине Пастернак в своем гениальнейшем четверостишии:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал».
Теме любви Пастернак посвятил чуть ли не лучшие свои стихотворения. Вот, например, стихотворение из цикла «Послесловие», которое, кстати, тоже очень любил Маяковский:
Любимая - жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает - нельзя:
Прошли времена - и безграмотно.
В цикле «Осень» у Бориса Пастернака есть стихотворение об интимной радости любви. Поэт берет книгу, которую читала любимая и в которой она что-то отметила ногтем:
Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
- Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.
А пока не разбудят, любимую трогать
Так, как мне, не дано никому.
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Так писал о радости любви молодой Пастернак. Ныне о радости любви он говорит проще. Например, в стихотворении без названия, опубликованном в 9-м номере журнала «Знамя» в 1956 году:
Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье,
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.
Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.
Ты с ногами сидишь на тахте,
Под себя их поджав по-турецки.
Все равно, на свету, в темноте,
Ты всегда рассуждаешь по-детски.
За беседой ты нижешь на шнур
Кучку с шеи скатившихся бусин.
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.
Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.
Разве хмурый твой вид передаст
Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Для чего же глаза ты печалишь?
Полнее всего тема любви, тема трагической любви нашла свое отражение у Пастернака в цикле стихов «Разрыв», состоящем из 9 стихотворений.
О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,
И я б опоил тебя чистой печалью!
Но так — я не смею, но так — зуб за зуб!
О скорбь, зараженная ложью вначале,
О горе, о горе в проказе!
О ангел залгавшийся,— нет, не смертельно
Страданье, что сердце, что сердце в экземе!
Но что же ты душу болезнью нательной
Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно
Целуешь, как капли дождя, и, как время,
Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!
***
О стыд, ты в тягость мне! О совесть, в этом раннем
Разрыве столько грез, настойчивых еще!
Когда бы, человек,— я был пустым собраньем
Висков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек!
Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку,
По крепости тоски, по юности ее
Я б уступил им всем, я б их повел в атаку,
Я б штурмовал тебя, позорище мое!
***
Пощадят ли площади меня?
Ах, когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица!»
***
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торичелли.
Воспрети, помешательство, мне,— о, приди, посягни!
Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы — одни.
О, туши ж, о туши! Горячее!
***
Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь,
как ночью, в перелете с Бергена на полюс,
Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,
Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,
Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг.
Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,
В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,
Ношусь в сполохах глаз твоих шутливых — спи, утешься,
До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.
***
Когда, совсем как север вне последних поселений,
Украдкой от арктических и неусыпных льдин,
Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,
Я говорю — не три их, спи, забудь: все вздор один.
***
Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: — милый! — Нет,— вскричу я,— нет!
При музыке?! — Но можно ли быть ближе,
Чем в полутьме, аккорды, как дневник,
Меча в камин комплектами, погодно?
О пониманье дивное, кивни,
Кивни, и изумишься! — ты свободна.
***
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно — что жилы отворить.
В романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» тема любви занимает тоже большое место. Не случайно видный английский критик Стюарт Хэмпшир в лондонском журнале «Энкаунтер» писал: «Роман «Доктор Живаго» написан гордым и одиноким человеком. Роман навсегда останется одним из самых глубоких описаний любви во всей современной литературе».
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Иван Толстой: 29 января 60-го года. Виктор Франк о Бертольте Брехте.
Но вот на «Энкаунтер» ополчился московский журнал «Иностранная литература». В номере 5 за 1959 год журнал заявил, что английский журналист искажает действительность. Эсслин озаглавил первую свою статью «Колебания Брехта». Журнал «Иностранная литература» категорически утверждает, что у Брехта никаких колебаний не было и быть не могло. Эсслин приводил некоторые посмертно опубликованные стихотворения Брехта, в которых отражались его внутренние борения. Журнал «Иностранная литература» оспаривает толкование этих стихотворений английским литературоведом. Вот выдержка из заметки, помещенной в «Иностранной литературе» :
«В статье, написанной в стиле недомолвок и многозначительных намеков, «Энкаунтер» уверяет, что Брехт, мол, колебался и чуть ли не решил отказаться от всего, во что он верил и за что боролся до последнего вздоха».
Далее в заметке говорится:
«Жизнь Брехта перед нами как на ладони. Никогда этот последовательный и непримиримый борец за мир, демократию и социализм не подал ни малейшего повода для таких утверждений. Факты жизни Брехта настолько хорошо известны, что журнал «Энкаунтер» вынужден многие из них привести. Так автор статьи «Колебания Брехта» скрепя сердце признает, что примерно с 30-го года Брехт был убежденным марксистом и придерживался доктрины классовой борьбы. Что в начале 30-х годов Брехт, так же как и многие немецкие интеллигенты, считал Коммунистическую партию Германии единственной силой, способной противостоять гитлеровской опасности. Что после поджога Рейхстага он уехал в изгнание, что, будучи в эмиграции, являлся соредакторов литературного журнала в Москве, выходящего на немецком языке».
И, продолжая свое единоборство за доспехи Ахиллеса-Брехта, московский журнал продолжает:
«Но вот война окончена, общий враг - германский фашизм - разгромлен. Германия оказалась расколотой. Часть людей искусства, эмигрировавших из гитлеровской империи, так и не вернулась на свою родину. Быть может, в это время Брехт заколебался? Нет. Для Брехта вопрос, где ему жить и работать был ясен с самого начала. Несмотря на страшный вой реакции, он возвратился на родину. Вместе с трудящимися ГДР он строил новую жизнь. С кислой миной журнал «Энкаунтер» признает: в 1948 году Брехт вернулся в Восточный Берлин. И далее добавляет: большие средства, предоставленные восточногерманскими властями в его распоряжение и присутствие лучших друзей его молодости, должно быть, значительно облегчили ему решение».
Так московский журнал «Иностранная литература» защищает тезис, что Бертольт Брехт был, так сказать, бесконфликтным коммунистом. Удар, казалось бы, нанесен сильный. Но посмотрим теперь, как отвечает на этот удар английский журнал «Энкаунтер». Вот что ответил этот журнал на наскок «Иностранной литературы». «Энкаунтер» утверждает, что в героической и идиллической картине, написанной «Иностранной литературой», опущены, по крайней мере, три важных факта. Во-первых, после поджога Рейхстага Брехт не уехал в Советский Союз, как полагалось бы правоверному коммунисту, хотя его и приглашали туда. Он предпочел редактировать издававшийся тогда в Москве журнал на немецком языке, проживая в Дании. Правда, покидая в 1941 году Европу, он поехал в СССР, но там не остался, а, проехав до Владивостока, двинулся дальше, в Калифорнию.
Во-вторых, может быть, как пишет «Иностранная литература», Брехт и строил вместе с трудящимися ГДР новую жизнь, но делал он это с большими оговорками. Так, когда Брехт получил Сталинскую премию мира, он положил большую часть этой суммы на свой счет в одном швейцарском банке, шокировав тем самым партийных аппаратчиков. Не принял он и гражданство ГДР. Он подал прошение об австрийском гражданстве, получил его и путешествовал он с паспортом, выданном в Зальцбурге. А что касается прав на свои произведения, то Брехт передал их одному издателю в ФРГ, покойному ныне Петеру Зуркампу. В-третьих, основные трудности Бертольта Брехта были обоснованы его отношениями с восточногерманскими коммунистическими властями. Многие из его учеников были арестованы и посажены в тюрьмы. Брехт был весьма близок группе Вольфганга Хариха, неортодоксального философа-марксиста, который все еще сидит в одной из тюрем ГДР. Незадолго до своей смерти в 1956 году Брехт увлекся так называемым ревизионизмом и переводил с польского произведение Адама Важика «Поэма для взрослых».
Такова первая контратака английского журнала в бою за доспехи Бертольта Брехта. Но московский журнал свою атаку продолжает.
«Какие же аргументы, - писал советский журнал, - приводят английские критики, чтобы доказать теорию о колебаниях Брехта? Как мы уже говорили выше, здесь вступает в свои права стиль уверток, недомолвок и намеков, обильно сдобренный самым беззастенчивым враньем. Самый главный аргумент клеветников Брехта это его последние стихи, неопубликованные при жизни и датированные 1953 годом (и журнал «Иностранная литература» затем цитирует стихи Брехта), посмертно опубликованные в восточноберлинском журнале «Sinn und Form». Стихи, которые, по мнению советского журнала, доказывают безоговорочную преданность покойного немецкого поэта идеалам коммунизма.
Что же отвечает на это оппонент журнала «Иностранная литература» лондонский ежемесячник «Энкаунтер»? А вот, что.
«Именно в этой подборке, опубликованной в 1957 году, и содержатся строчки, выявляющие всю глубину трагедии, которую переживал Брехт в 1953 году, после рабочего восстания в Восточной Германии. И если в этих строчках есть недомолвки, намеки, то это недомолвки и намеки самого Брехта. Вот эти строчки:
Вчера во сне я видел пальцы,
Указывающие на меня как на прокаженного,
Мозолистые, переломанные пальцы.
«Вы не понимаете! - крикнул я,
исполненный чувства вины.
Московский критик, продолжает автор статьи в «Энкаунтере», утверждает что Брехт никакого разлада с обществом социалистическим не испытывал и испытывать не мог. Если так, то пусть он даст идеологически выдержанное объяснение трагических строк: «Вы не понимаете! - крикнул я, исполненный чувства вины!» Мы объясняем их так, что Брехт остро сознавал свою вину в связи с рабочим восстанием в Восточной Германии в 1953 году, что он стыдился мозолистых и переломанных пальцев, указывающих на него как на прокаженного. В этом была трагедия Брехта и никакие бесконфликтные объяснения, предлагаемые в журнале «Иностранная литература», эту трагедиею затушевать не могут.
Иван Толстой: 9 января 77-го. Смерть как философская проблема.
Отец Александр Шмеман: В прошлой нашей беседе я говорил, что одной из самых характерных особенностей нашей эпохи по отношению к эпохам, ей предшествовавшим, необходимо назвать современное ощущение смерти. В наиболее простом виде ощущение это, и я об этом тоже говорил, можно выразить так. Современный человек, современное общество живут так, как если бы смерти не было. Современный человек и современное общество, конечно знают, что смерть есть, но знание это, если так можно выразиться, не имеет никакого отношения к жизни, жизнь - сама по себе, а смерть - сама по себе. Жизнь упирается в смерть, таков закон природы, но сама-то жизнь, пока она длится, ничего общего со смертью не имеет. Смерть ничего в самой жизни, для самой жизни не значит. Ни в школах, ни в университетах, да вообще нигде о смерти не говорится, как если бы о ней нечего было говорить. И вся наша цивилизация построена на некоем заговоре молчания о смерти. Это фактическое отрицание смерти, отвержение ее в качестве проблемы, вопроса современный человек ставит себе в заслугу. Современный человек с презрением взирает на цивилизации прошедших времен, на всю эту, как ему кажется, возню с загробным миром. Современный человек обвиняет религию в том, что она, сосредоточив все внимание на загробном мире, отвлекла человека от заботы о жизни, от борьбы за более счастливую жизнь, от бесконечного количества земных задач, стоящих перед ним. Современный человек гордится тем, что вместо эгоистического интереса к своей загробной судьбе, он отдает себя строительству нового мира, освобождению эксплуатируемых, безостановочному улучшению земной жизни.
Надо, однако, со всей силой подчеркнуть, что это, так сказать, вынесение смерти за скобки, изгнание ее из человеческой проблематики - это явление новое. И я потому с него начинаю этот цикл бесед о человеке, что именно это явление, как это ни звучит парадоксально, стоит в центре всего современного мировоззрения или, лучше сказать, мироощущения. Так что изгнанная в качестве главного вопроса жизни, смерть подспудно продолжает определять собою изнутри понимание человеком самого себя. И это так, потому что, как я уже говорил в прошлой моей беседе, отличительное свойство человека, это как раз знание им о своей смертности. И, таким образом, теперешнее отрицание смерти как вопроса, как главного и, в известном смысле, единственного вопроса всей жизни, теперешнее отрицание смерти означает лишь то, что из сознания вопрос этот отодвинут в подсознание, но от этого не становится он не менее реальным, не менее важным. Можно без всякого преувеличения сказать, что внутри нашей, казалось бы, до конца секуляризированной, то есть к одной жизни, только к земле и к земному сведенной цивилизации, царит самый настоящий психоз. Не случайно именно в нашу эпоху возникли целые философские системы, искусство, театр, литература, построенные на утверждении абсурдности человеческой жизни, пронизанные одновременно и безнадежностью, и страхом, скрывающие бессмысленность всех человеческих дел и начинаний. И так же не случайно, что этому пессимизму противостоит столько же абсурдный, казенный, насильный оптимизм теории какого-то будущего счастья, какого-то скачка в царство свободы, как если бы человек не был рабом одного несомненного закона - закона смерти, конца, исчезновения. Как если бы в свете этого неумолимого закона не было бы бессмысленным, действительно абсурдным требовать каких-то жертв у живых во имя проблематического счастья еще не живших, но уже к смерти приговоренных будущих поколений. И выходит так, что на поверхности человечество суетится, строит, борется, осваивает космическое пространство, несется на все более и более скорых самолетах, изобретает все новые и новые штучки, бряцает оружием, создает все это земное счастье, а на глубине царят страх, тоска, растерянность и никто уже не верит в фальшиво-бодрые призывы строить новую и счастливую жизнь.
Безостановочно растет кверху кривая самоубийств, астрономических цифр достигает число безнадежных алкоголиков, словно не знает, как освободить себя человек от опустошенной, беспросветной, тупиком ставшей жизни. Этот все усиливающийся разлад между как будто всеми принятой, восторжествовавшей теорией земного счастья, строящегося вне отношения к смерти и реальностью, пытаются объяснить психологи, социологи идеологи всех мастей. И все их споры неизменно сводятся к спорам о той или иной форме устроения жизни, организации экономики, политического режима и тому подобного. Все они - психологи, социологи, идеологи - с апломбом и, так сказать, научно защищают свои теории о том, как может достичь человек счастья. И этим психологам, социологам и идеологам и в голову не приходит, что на глубине и, большей частью, подсознательно, человек ищет не счастья, а смысла. Или, лучше сказать, что подлинное счастье для человека невозможно, если в счастье это не входит ответ на главный вопрос жизни. Вопрос, так хорошо сформулированный в библейском эпиграфе, взятом Лермонтовым для его поэмы «Мцыри»: «Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю». И что в этой обращенности человека к смерти, к исканию в жизни смысла смерти, а в смерти смысла жизни, не слабость человека, а его достоинство и величие, его подлинная человечность. Ибо без этой встречи лицом к лицу со смертью, человек уподобляется муравью, строящему, в конце концов, никому не нужный и бессмысленный муравейник.
Вопрос о смерти - это вопрос не просто о загробной жизни, то есть о том, есть ли что-то или нет после смерти, это вопрос о жизни как таковой, о сущности и судьбе того таинственного «Я», вне которого и нет настоящей жизни. Поэтому из современного тупика, из того психоза, в который завели человечество пророки и идеологи земного счастья, и нет выхода, пока не вернется человек к тому вопросу, в ответ на который родилась вся человеческая культура, к вопросу о смерти как единственном настоящем откровении о жизни и ее смысле.
Иван Толстой: И в завершение программы – споем. Хор Жарова.
Диктор: Вена. 4 июля 1923 года. На сцене одного из самых роскошных театров Европы - Хофбургского театра в столице Австрии - перед избранной венской публикой выступают 25 хористов, казаков-донцов. Регенту Сергею Жарову 27 лет. Маленького роста, худенький Жаров выглядит совсем мальчиком.
(Хор)
Диктор: Этим новозаветным псалмом, написанным в конце 7 века архиепископом Медиоланским Амвросием и переложенным на музыку Бортнянским, начал свой первый европейский концерт хор донских казаков под управлением Сергея Жарова.
(Хор)
Диктор: Своим существованием хор обязан двум лицам. Командиру 3-й Донской дивизии добровольческой армии генералу Гусейщикову, организовавшему хор, и одному оставшемуся неизвестным красноармейцу. В крымский период гражданской войны позиции добровольческой части, в которой служил хорунжий Жаров, были захвачены красными. Маленького, исхудавшего и обессиленного после только что перенесенного тифа Жарова свалили на землю. И в тот момент, когда один из красноармейцев уже занес над ним шашку, другой крикнул товарищу: «Мальчонку-то не тронь!». Это и спасло жизнь будущему знаменитому регенту хора донских казаков.
(Хор)
Диктор: В декабре 1920 года, когда 3-я Донская дивизия ушла в эмиграцию и была расквартирована в лагере Чирингир в 60-ти километрах от Константинополя, генералу Гусейщикову пришла мысль из лучших певцов дивизии создать хор, чтобы родными песнями поднять настроение потерявших родину казаков. Хор создан. Регентом стал Жаров.
(Хор)
