Иван Толстой: 30 декабря, под самый Новый год Владимиру Константиновичу стукнуло 70. Хлопки шампанских пробок вынудили нас отложить программу о великом хулигане. Порывшись в старых записях, я обнаружил, что впервые фамилия юбиляра прозвучала на волнах Свободы 10 сентября 1967 года в программе «Советский Союз за неделю», номер 48. Речь шла о процессе в Московском городском суде, где Буковского и его подельников Вадима Делоне и Евгения Кушева судили за демонстрацию на Пушкинской площади в январе 67-го. Буковский отказался признать себя виновным и произнёс резкую обличительную речь — его последнее слово широко распространялось в Самиздате. Суд приговорил его к трём годам лагерей по статье 190.3 УК РСФСР (активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок).
Голос Владимира Буковского прозвучал на наших волнах уже в 70-м году, когда на радио попала запись московского видеоинтервью, снятого американским корреспондентом Си-Би-Эс Уильямом Коулом. Не так давно мы повторяли в нашем эфире эту подпольную запись.
Первое радиоинтервью с Буковским было записано в Цюрихе 19 декабря 76 года на большой пресс-конференции сразу после обмена хулигана на Луиса Корвалана. Вот с этой записи мы и начнем сегодняшнюю юбилейно-архивную программу. Дикторы – Виктория Семенова и Татьяна Вербицкая.
Диктор: Говорит Радио Свобода. Предлагаем вашему вниманию запись пресс-конференции Владимира Буковского. Эта первая его пресс-конференция была проведена в воскресенье 19 декабря в Цюрихе, куда днем раньше его вместе с матерью, сестрой и племянником доставили самолетом из Москвы и где его, долголетнего политзаключенного, узника лагерей и Владимирской тюрьмы, обменяли на освобожденного из чилийского заключения лидера компартии Чили Луиса Корвалана. Пресс-конференция была устроена организацией «Международная амнистия». Представив Владимира Буковского и его мать Нину Ивановну Буковскую съехавшимся в Цюрих журналистам, представитель «Международной амнистии» зачитал медицинский бюллетень, составленный швейцарским врачом профессором Паули после первого осмотра Владимира Буковского.
«Налицо симптомы недоедания, однако, не настолько тяжелого, чтобы надо было опасаться необратимых последствий. У пациента наблюдается повышенная нервность, а также ускорение деятельности сердца. Однако, учитывая, что господин Буковский на протяжении длительного времени содержался на штрафном режиме в тюрьме, состояние его здоровья следует признать удивительно хорошим».
Диктор: Так сказано в бюллетене профессора Паули. Добавим к этому, что Владимир Буковский уже годами страдает ревматической болезнью сердца, больной печенью и язвами желудка. Об этом неоднократно писалось в письмах, заявлениях, обращениях в защиту Буковского, и это теперь снова подтвердила его мать. Газета «Геральд Трибьюн» от 20 декабря, ссылаясь на швейцарские источники, сообщает, что для более тщательного исследования Владимиру Буковскому возможно придется лечь в больницу.
Но вернемся к пресс-конференции. После представителя «Международной амнистии» слово взял Владимир Буковский. Обращаясь к журналистам на английском языке, он сказал.
Диктор: Буковский говорит, что хотел бы для начала сделать заявление. Далее он зачитывает свое заявление по-английски, а затем и в русском оригинале. Владимир Буковский выражает свою благодарность.
Владимир Буковский: Правительству Швейцарии и властям кантона Цюрих за их гостеприимство и радушный прием, который мне был оказан. Я так же хотел выразить благодарность всем людям за их поддержку и симпатию в нашей борьбе за права советских политзаключенных. Именно благодаря этой поддержке мои друзья живы и мое освобождение стало возможным. Я рассматриваю состоявшийся обмен как чрезвычайное событие. Прежде всего, первый раз за все время советское правительство официально признает, что в Советском Союзе есть политические заключенные. Во-вторых, до сих пор не считался нормальной практикой обмен граждан своей страны на иностранцев, теперь у нас есть такой прецедент. Мы можем только догадываться, станет ли это нормальной практикой. Во всяком случае, я считаю это большой победой для всех. Этот обмен выдвигает проблему политических заключенных как универсальную, всеобщую проблему. Никто не может называть теперь внутренними делами и считать вмешательством во внутренние дела своей страны заботу людей во всем мире о положении политзаключенных. Политический заключенный, по моему мнению, – это человек, осужденный за действия, совершенные им по мотивам политических, религиозных или национальных убеждений. Если его действия были ненасильственны, он должен быть бесспорно и безоговорочно освобожден. Во всяком случае, каждый политический заключенный должен быть огражден от любых посягательств на так называемое исправление, на воздействие на свою совесть. Например, в соответствии с советскими законами средства исправления включают в себя тяжелую принудительную работу, ограничение в общении с другими людьми, в коммуникации, ограничения в общей информации и так далее. Как раз теперь перед самым моим освобождением из Владимирской тюрьмы заключенным было запрещено получать книги по почте, советские книги из магазинов и подписываться даже на советские журналы. Письма, которые пишут заключенные домой, конфискуются. Большое количество заключенных на данный момент вообще не имеют переписки со своими родственниками. Все эти меры направлены на изменение позиции, на изменение политических убеждений и иных убеждений заключенных. В 1975 году политические заключенные Советского Союза обратились с воззванием к мировому общественному мнению и предлагали установить статус политзаключенных во всем мире.
Диктор: После этого заявления Владимира Буковского журналисты стали задавать ему вопросы. Первый вопрос: как вы думаете, почему именно вас советские власти решили освободить? Буковский ответил.
Владимир Буковский: Конечно, мне трудно ответить на этот вопрос. Я был последним информирован о том, что происходит со мной. До этого момента мне ничего не говорилось, я был полностью отрезан от внешнего мира, не имел никакой информации, практически никакой информации о всех тех акциях в защиту политзаключенных и в мою защиту, которые проводились по всему миру. Только тайными, окольными путями мог я получать какие-то скудные сведения обо всем том, что делается в мире. Впервые я узнал о готовящемся обмене, только находясь на борту самолета, когда была допущена ко мне моя мать и имела возможность сказать мне об этом. Официальное заявление о моей высылке за пределы Советского Союза было сделано первым заместителем председателя Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР Барановым, который сопровождал нас в самолете. Я должен добавить, что все это время я ехал в наручниках, начиная с момента этапирования и до пересечения советской границы в воздухе. При пересечении советской границы Баранов, первый заместитель председателя Комитета государственной безопасности, сказал мне, что до сих пор, до момента пересечения границы я считался заключенным и поэтому наручники с меня не снимались, теперь, поскольку я пересек границу СССР, наручники с меня снимаются. Мне официально объявляется о высылке меня за пределы Советского Союза, но что при этом я не лишен советского гражданства и получаю обычный паспорт советского гражданина, находящегося за рубежом, и этот паспорт будет действителен пять лет. Никаких официальных документов, указов, правительственных постановлений о выдворении меня или об отмене приговора, на основании которого я находился в местах лишения свободы, мне объявлено не было. Таким образом, господа, я могу считать себя все еще заключенным, но находящимся на каникулах, в отпуске.
Диктор: Следующий вопрос задает корреспондент британского телевидения: «По сообщениям нам известно, - говорит он, - что вас, господин Буковский, морили голодом и не лечили. Можете ли вы подтвердить, что эти сообщения соответствовали действительности?». Вот ответ Владимира Буковского.
Владимир Буковский: В соответствии с существующими в СССР законами, питание является одной из мер наказания. Существует инструкция МВД, секретная инструкция № 0225 от 1972 года, в соответствии с которой расписаны все рационы питания, применяющиеся в отдельных случаях наказания. Заключенный может быть наказан переводом на пониженную норму питания сроком на один месяц или в помещение камерного типа до 6 месяцев, также на пониженное питание с выдачей пищи через день, горячей пищи. В день лишения горячей пищи заключенному выдается в день только 450 грамм хлеба. На таком рационе заключенный должен существовать полгода, а на особом режиме до года в условиях одиночки. Горячая пища – каша, суп, баланда. Первый раз я был переведен в помещение камерного типа, находясь в лагере, в 1974 году и пробыл три месяца, с марта по май. Все эти три месяца меня кормили через день по той системе, о которой я говорю, при этом от меня требовали, чтобы я работал и выполнял норму, которая по всеобщему признанию невыполнима для здоровых, нормально питающихся людей. После перевода в тюрьму на тюремный режим в 1974 году летом и до момента освобождения я трижды переводился на строгий режим по полгода каждый, итого полтора года с содержанием каждый первый месяц этих полугодий на пониженной норме питания. Кроме этого при водворении в карцер осужденные получают питание по той же самой норме с выдачей горячей пищи через день. Я находился в карцерах Владимирской тюрьмы раз пять-шесть, я уже, признаться, не помню.
Диктор: Спрашивает голландский журналист: как смотрит Владимир Буковский на приглашение Лейденского университета приехать жить и учиться в Голландию? Буковский отвечает.
Владимир Буковский: Мои дальнейшие планы во многом будут связаны с тем, насколько я смогу быть полезен своим товарищам, оставшимся в заключении. Все, что я смогу сделать, независимо от того, сколько это потребует от меня времени, сил, энергии, я намерен выполнить прежде всего. Мое пребывание в Швейцарии во многом связано с необходимостью выяснить состояние здоровья моего племянника, отдохнуть немного и другими вещами, о которых я говорил. После чего по приглашению моего близкого друга, подданного Великобритании, я намерен посетить Англию, видимо, на небольшой промежуток времени. Что касается предложения Лейденского университета, то я узнал о нем, находясь еще в тюрьме, и был очень благодарен университету города Лейдена за это приглашение, за ту заботу и внимание, которое они мне уделили. В мои планы, безусловно, входит продолжить и закончить образование по интересующим меня предметам, и я хотел бы учиться в университете. Для меня вопрос выбора университета будет связан в основном, конечно, с языковыми возможностями, поскольку кроме английского языка и русского, соответственно, других языков я не знаю. Если в Лейденском университете есть преподавание на английском языке, то я, конечно, был бы только счастлив.
Диктор: Разговор зашел о другом политзаключенном Владимире Балахонове, за судьбой которого особенно пристально следят именно в Швейцарии. Балахонов до своего возвращения в Советский Союз из заключения работал во Всемирной метеорологической организации ООН в Женеве. Совсем недавно в Женеве была проведена пресс-конференция, на которой журналистов ознакомили с ходом акции за освобождение Балахонова. На пресс-конференции выступил, в частности, Иосиф Мешенер, сам до недавних пор политзаключенный, узник Владимирской тюрьмы. Итак, на вопрос о Балахонове Владимир Буковский ответил.
Владимир Буковский: К сожалению, я сейчас не знаю, не успел познакомиться с публикациями, касающимися наших дел за рубежом, поэтому мне трудно сказать, что именно сообщил Мешенер о положении моего товарища Балахонова. Я могу сказать только то, что мне известно в настоящий момент. Балахонов в настоящий момент находится в достаточно тяжелом положении. Он один из первых людей, один из первых политзаключенных во Владимире, принявших так называемый явочный статус, то есть статус явочного порядка. Это трудно объяснить. Значение примерно таково, что большинство положений статуса, которые требуют от правительства признания наших прав, человек берется выполнять явочным порядком, сам от себя и, конечно, подвергается большим наказаниям.
Вопрос: Простите, вы имеете в виду статус политзаключенного?
Владимир Буковский: Да. Поскольку он один из первых людей, вставших на явочный статус, то, конечно, он подвергся наиболее тяжелым гонениям.
Диктор: Далее один из иностранных журналистов поинтересовался: кем себя считает Владимир Буковский – все ли еще коммунистом или социалистом, или же он скорее относится к лагерю Солженицына? (Выражение не наше, а данного журналиста). Вот ответ Буковского.
Владимир Буковский: Я никогда не был коммунистом и социалистом по своим убеждениям. Должен сказать, что этот вопрос в данный момент кажется мне наименее важным. Для нас в СССР самый важный вопрос – это борьба за права человека, за человеческие права, за право выражать все убеждения. Потому что запрещено выражать всякие убеждения в СССР, отличающиеся от генеральной линии партии. Поэтому я готов солидаризоваться с любыми людьми, которые будут бороться за именно право всех людей выражать свои взгляды и жить в соответствии со своими убеждениями.
Диктор: Следующий вопрос касается проблемы прав человека в Советском Союзе. Не считает ли Буковский, что в порядке выполнения заключительного акта совещания в Хельсинки наблюдается некоторый прогресс в этом отношении?
Владимир Буковский: Прежде, чем ответить на этот вопрос, я должен сказать, что 6 лет я был лишен информации полностью, за исключением самых официальных советских источников, а именно газета «Правда» и советское радио – это все, что я имел. Поэтому ваш вопрос я понимаю как вопрос, связанный с проблемой детанта. Судить об этой проблеме мне труднее всех, я знаю только советскую точку зрения на эту проблему, советское понимание хельсинкских соглашений, советское понимание разрядки, и так далее. Так, как я его увидел по сообщениям советской прессы и по тому, что мне говорили различные должностные лица, Советский Союз понимает детант как одностороннее разоружение Запада в идеологическом плане, по крайней мере, которое позволило бы советским властям продолжать совершать все те беззакония, которые они совершают безнаказанно, и отвергать любые попытки заступиться за преследуемых людей - как вмешательство во внутренние дела. Самым важным пунктом этих соглашений с точки зрения Советского Союза является именно невмешательство в том смысле, в каком они хотят его понимать. Как заключенный, который может судить лучше всего с точки зрения заключенного, должен сказать, что сразу же с момента подписания Хельсинкских соглашений в 75 году режим содержания во Владимирской тюрьме резко ухудшился, стало запрещено то, что было разрешено раньше. Даже коммунистические газеты, представители которых, может быть, здесь есть, запрещены для чтения заключенным Советского Союза. Даже такой журнал как «Курьер ЮНЕСКО» запрещено подписывать. Все это стало после Хельсинкских соглашений.
Еще один значительный для меня факт, говорящий мне очень много, состоит в понимании и применении на практике в Советском Союзе статьи 64 Уголовного кодекса. В соответствии с 64 статьей Уголовного кодекса РСФСР, любой гражданин СССР, бежавший из Советского Союза или отказавшийся возвратиться в него, приравнивается к дезертиру, приравнивается к бежавшему из рядов армии на сторону врага. Хотя бы по этому вы можете судить, как советское правительство оценивает Запад, западные страны. Оно все еще считает себя в состоянии войны, вражды с Западом. Действительно, обмен, который предусматривается Хельсинкскими соглашениями, расширение этого обмена, можно было бы приветствовать, если бы это был равноправный обмен. Неравноправность этого обмена я понимаю в таком смысле: допустим, происходит расширение контактов и обмена между, скажем, профсоюзными организациями Запада и профсоюзными организациями Советского Союза. Если профсоюзные организации Запада – это действительно организации, защищающие права своих членов, то профсоюзные организации Советского Союза – это всего лишь придаток партийной машины, всего лишь придаток производственно-хозяйственной системы, рассчитанный на выжимание большего пота из рабочих. Что может принести такой обмен и расширение контактов, как не признание де-факто представительности советских профсоюзов, как не придание респектабельности советским фиктивным представителям рабочих, фиктивным депутатам, которых фактически никто не выбирает, фиктивным представителям интеллигенции, и так далее? Конечно, было бы только лучше, если бы о жизни в СССР узнали больше и подробнее на Западе и о жизни на Западе узнали больше и подробнее в Советском Союзе и более правдиво.
Допустим, меня в свое время поразил такой факт. Когда премьер-министр Канады посетил Советский Союз, он изъявил желание ознакомиться с опытом Советского Союза по освоению Севера. И в этих целях поехал в город Норильск, как один из примеров освоения Советским Союзом Севера. Удивительно, что господин Трюдо не знает, какими жертвами был освоен Север, и сколько человеческих жизней унесло создание города Норильска. Миллионы заключенных погибли там, и этот город фактически возведен на костях заключенных.
Диктор: Один из журналистов пожелал знать, ограничивается ли правозащитное или демократическое движение в Советском Союзе небольшим кругом московской интеллигенции или же у него более широкий охват? Буковский в ответ на это сказал.
Владимир Буковский: Я хотел бы, чтобы господа журналисты чаще и подробнее читали такие издания как «Хроника текущих событий», как журнал «Континент» и другие издания, которые сейчас достаточно широко распространены на Западе. Они часто и подробно дают информацию о наличии сопротивления в других городах Советского Союза, о протестах, о репрессиях не только в других городах Советского Союза, но и охватывая различные национальные движения, проблемы национальные, существующие в СССР. Все эти темы нуждаются в самом широчайшем освещении прессой.
Диктор: После этого ответа Буковского Мишель Горде, известный французский журналист, сотрудник еженедельника «Экспресс» обратился к Буковскому с несколько неожиданной просьбой сказать, что это на нем за костюм. Просьба эта Буковского нисколько не смутила. Улыбаясь, он сказал.
Владимир Буковский: Я могу ответить на этот вопрос. Позавчера, когда я этапировался из Владимира и был привезен в Москву в Лефортовскую тюрьму, с меня насильственно была снята роба политзаключенного, в которой я шесть лет находился в заключении. Эта роба не смущала советские власти, пока я в ней находился в местах лишения свободы, они не смущались представлять меня на свидания с моей матерью в этом костюме, однако они постеснялись выпустить меня на Запад в этом костюме, в котором ходят миллионы советских заключенных. Взамен, должен я добавить, у меня были изъяты деньги, имевшиеся на моем лицевом счету, в размере 400 рублей. Я не знаю, стоит ли этот костюм 400 рублей или он стоит меньше или больше, во всяком случае, сдачи с советского правительства я просить не буду.
Диктор: А на дополнительный вопрос, какого производства этот костюм, в котором ему, Буковскому, дали вылететь за границу, выяснилось, что французского. Обстоятельство, которое вызвало улыбки, смех и остроты среди журналистской братии, участников пресс-конференции Владимира Буковского.
Иван Толстой: Наш Буковский: к 70-летию писателя и правозащитника. Архивные записи. В день цюрихской пресс-конференции высланного правозащитника записала на пленку и поэт Наталья Горбаневская. Этой записи была посвящена специальная передача 26 декабря 76-го года. Диктор Георгий Бутов.
Диктор: Говорит Радио Свобода. Предлагаем вашему вниманию запись рассказа Владимира Буковского и его матери Нины Ивановны Буковской о том, как происходило его освобождение из тюрьмы, высылка за границу и обмен на лидера чилийской компартии Луиса Корвалана. Запись эта была сделана Натальей Горбаневской вечером после прибытия Буковских в Швейцарию в номере одной из гостиниц в Цюрихе. Вот что говорит по поводу этой записи сама Наталья Горбаневская.
Наталья Горбаневская: Я приехала встречать Буковского формально от Радио Свобода. Конечно, я поехала встречать его потому, что я хотела его видеть. Если бы у меня не было возможности поехать от радио, я бы все равно поехала. Я решила, что я своих формальных журналистских функций выполнять не буду. Я решила это потому, что я видела, в каком состоянии прилетел Володя. Утром этого дня он был еще в тюрьме, днем он уже был не просто освобожден - он был на свободной земле и, как он сам и Нина Ивановна говорили, действительно испытал удивительное чувство полной свободы. Поэтому все, что я сделала, – это записала то, что рассказывали Володя Буковский и Нина Ивановна во время разговоров с друзьями. Я прошу прощения у слушателей за несовершенство этой записи. Эта запись прерывается телефонными звонками, стуками в дверь, стуком кофейных чашек, голосами друзей, задающих вопросы, может быть, не всегда можно расслышать эти вопросы, но я думаю, что вы хорошо услышите, что говорят и Володя, и Нина Ивановна.
Диктор: К этим словам Натальи Горбаневской мы лишь добавим, что мы кое-где подчистили ленту, так что шумов, посторонних звуков и пауз стало меньше. Что же до самого рассказа, то к нему мы ножницами не прикасались. Оставили мы на ленте и голоса тех, кто иногда прерывает рассказ вопросами, замечаниями, восклицаниями. Итак, включаем звукозапись. Начинает говорить Владимир Буковский.
Владимир Буковский: Ну, что я могу сказать? Меня с утра 17 декабря забрали из камеры. Никаких предупреждений, объяснений причины моего перевода не давалось. Обычно в тюрьме при переводе из камеры в камеру или еще куда-нибудь никаких объяснений не дается. Человека, когда его этапируют, перевозят или еще что-то с ним делают, не предупреждая ни о чем, он в полной неизвестности. Поэтому когда к нам пришли в камеру, в камере было четыре человека, два армянина, украинец и я, пришел начальник и сказал, что всем собрать свои вещи. Он нам ничего не объяснил, и мы считали, что нас переводят в другую камеру, поэтому я собрал все вещи, какие только мог, я чуть ли не привез мыло казенное сюда в Цюрих, потому что я предполагал, что я иду в соседнюю камеру. После этого меня отделили и буквально тут же настолько быстро, что я не успел тайным всяким способом, который есть в тюрьме, уведомить моих товарищей, что со мной и где я. Тут же повели в административный корпус, там, где выход на волю. Все мои вещи у меня отобрали, и своих вещей я больше не видал до того, как прибыл в Цюрих.
Когда я выходил из тюрьмы и подходил к последнему зданию, которое имеет выход на волю, я, конечно, успел крикнуть безадресно в тюрьму, что меня такого-то выводят, меня этапируют. Потому что всегда нужно предупреждать, чтобы товарищи знали, потому что так могут увезти и что угодно могут сделать. Это же бандиты, они могут убить, все, что угодно. Поэтому желательно, чтобы люди знали, где ты, что ты. Я успел только крикнуть. Не знаю, слышали мои товарищи, не слышали, крикнул я громко, напугал их очень. Атмосфера таинственности с этого момента была ужасной. Буквально через три минуты меня вывели через дверь тюрьмы, посадили в специальный автобус, микроавтобус, не тюремную машину, а микроавтобус, у которого были наглухо задраены все окна шторами. Мне было приказано не двигаться, не открывать окон, не открывать занавесок, сидеть, не двигаясь. В машине сидело вместе со мной три человека, работников КГБ в штатском, впереди сидел шофер, рядом с шофером сидел еще один человек. Впереди нас ехала милицейская машина, которая непрерывно давала сигналы и разгоняла все движение. Я ехал почти с правительственной скоростью, как правительственные машины ездят в Советском Союзе. Все движение разгонялось по дороге, мы ехали на предельной скорости, несмотря на плохие дорожные условия, гололед, туман и так далее. Выехали мы примерно около 10 часов утра из Владимира 17 числа, около двух мы были уже в Москве. По условиям дорожным это довольно быстро. По дороге никаких происшествий, остановок, ничего не было. В Москве меня привезли в Лефортовскую тюрьму. Тоже ничего не объясняли, куда меня везут и зачем, на мои вопросы не отвечали. Под предлогом дезинфекции моей одежды в связи с карантином у меня отобрали всю лагерную тюремную одежду и больше мне ее не вернули, хотя я сопротивлялся, требовал, чтобы мне вернули мою тюремную одежду. После этого мне выдали этот костюм, эту рубашку, носки, белье, все абсолютно новое, не мое. Сказали, что это все временно, потом отберут, когда кончится санитарная обработка моих вещей, тогда мне мои вещи вернут. Ничего не объясняли. После этого меня посадили в камеру.
В этой камере я провел ночь. Наутро под предлогом прогулки меня вызвали якобы надеть пальто на прогулку и больше в камеру не вернули. Мне одели не только пальто, но и галстук, шляпу. При этом вошли еще двое, один из них мне застегнул наручники на руках. Сопротивляться я не мог. После чего, ничего не объясняя, посадили в этот же самый микроавтобус с закрытыми окнами, впереди была милицейская машина, непрерывно сигналившая, издававшая световые вспышки. И опять же скоростным способом с прекращенным движением вокруг меня повезли неизвестно, куда. Я только мог догадываться, что меня везут в аэродром и что это связано с каким-то выездом из СССР. Это были только мои догадки, подозрения, основанные на чисто информации случайной, полученной моим сокамерником из дома. Ему в письме удалось его матери написать, что якобы предполагается обмен меня на Корвалана. Я этому не поверил, поскольку прецедентов еще не существовало обмена иностранных граждан. Разведка, агенты разведки обменивались, но они имели гражданство тех стран, которые их забирали. По международному праву обмен людей, принадлежащих к разным гражданствам, невозможная вещь. Не может государство менять своего гражданина на иностранного гражданина. Международное право таких прецедентов не знает. Поэтому я относился к этому с большим недоверием. Однако чем дальше я приближался к аэродрому, тем больше я предполагал, что так оно и будет. Ничего мне не объяснялось. Количество агентов КГБ увеличивалось, чем ближе к аэродрому, тем больше. Я насчитал разных агентов 15 человек, которые то выходили из машины, то входили в нее, подсаживались, высаживались. Я понял, что сзади едет еще больше машин КГБ. У аэродрома мы ждали, по крайней мере, часа два сидели, пока подадут самолет. Потом подвезли к самолету в наручниках, все это время я был в наручниках, начиная с 8 часов утра. В наручниках же меня подняли по трапу, сам я подняться был не в состоянии - это не гражданский трап, а военный трап, очень высокий, крутой. Посадили в одном из салонов. Там я ждал долго достаточно, потому что меня, оказывается, должны были показать матери. Мать отказывалась садиться в самолет, если не увидит, что я в самолете. Потом через какое-то время принесли моего племянника на носилках, положили. Я понял, что и мать будет скоро. Потом пришла мать, меня показали матери. После этого меня отвели в отдельный отсек и не разрешали встречаться ни с матерью, ни с сестрой, ни с племянником. После больших скандалов матери удалось несколько раз подойти в пределы видимости, чтобы видеть меня. Она потребовала, чтобы с меня сняли наручники, однако ей отказали в этом.
Сопровождал нас и руководил всей этой операцией первый заместитель Андропова, первый заместитель председателя КГБ СССР Баранов, он лично присутствовал. Я с ним имел беседу и спросил его, на каком основании на меня надеты наручники. Он мне объяснил, что мой статус остается старый, я еще заключенный. Когда мы стали пересекать границу Советского Союза в воздухе, я поинтересовался, остаюсь ли я еще заключенным. Баранов ушел и стал, видимо, связываться с Москвой по радио. Он сказал, что сам он решить этот вопрос не может, сейчас выяснит. Видимо, он связывался с Москвой. С кем он связывался – не знаю. Потом он пришел и сказал, что действительно по правовым нормам я не могу считаться заключенным, находясь в воздухе над Венгрией или над Австрией. «Поэтому сейчас как раз обед, на обед вам снимут наручники и после этого вам больше наручники не наденут, конечно, ведите себя хорошо». Так мы с ним и договорились. Больше на меня наручники не надевали. Тут же он мне объявил - это было первое объявление официальное, он мне официально объявил в этот момент, что я правительственным решением выдворяюсь из территории СССР и что я остаюсь советским гражданином, паспорт мне выдается такой же, как моей матери и сестре, на пять лет сроком. Я остаюсь советским гражданином. Я не лишен права вернуться в СССР.
Вопрос: Только после пяти лет?
Владимир Буковский: Нет, в любой момент на протяжение пяти лет.
Вопрос: Если дадут визу.
Владимир Буковский: Визы у меня нет, но права я не лишен, я не лишен советского гражданства. Посмотрим, что для меня означает, я пока не знаю. Это было единственное официальное объявление. После этого разрешили моей матери ко мне подойти, и тут я впервые узнал, что я обмениваюсь на Корвалана официально, – это сказала мне мать. Она была недолго, буквально 5-6 минут, после этого ушла. Вот как я впервые узнал официально о том, что происходит.
Вопрос: Вы все время были один в самолете?
Владимир Буковский: В самолете вокруг меня были только агенты КГБ.
Вопрос: И вы с ними не разговаривали?
Владимир Буковский: Только чисто выйти туда, закурить можно ли. Курить было смешно: у меня руки были скованы назад, они мне давали курить из рук своих. Правда, я не могу пожаловаться, если очень затягивались руки, они отпускали. Если было больно, то они чуть-чуть отпускали. Вот, собственно говоря, что касается дороги.
Диктор: Так рассказывает Владимир Буковский о событиях 18 декабря, когда его, привезенного накануне из Владимирской тюрьмы в Лефортово, на самолете доставили за границу и там на летном поле цюрихского аэропорта обменяли на лидера чилийской компартии Корвалана. Напомним: запись эта была сделана корреспондентом Радио Свобода Натальей Горбаневской вечером 18 декабря в номере цюрихской гостиницы в узком кругу друзей, собравшихся у Владимира Буковского и его матери. Послушаем теперь рассказ Нины Ивановны Буковской о событиях того дня.
Нина Буковская: Я без свидетелей не буду проходить одна к самолету, пусть мне предъявят сына при моих свидетелях здесь. Это же был закрытый военный аэродром, куда нас привезли. Это был не Шереметьевский аэродром - это был неизвестный закрытый военный аэродром, где стояли у ворот пограничники.
Вопрос: Это, видимо, Монино.
Нина Буковская: Я не знаю. Они сказали: «Нет, об этом не может быть и речи, сейчас же садитесь в машину, мы вас везем в самолет». Я сказала, что только силком, силой меня можно затолкать в эту машину, без свидетелей я не сдвинусь с места. «Мы вам его здесь предъявим». Я говорю: хорошо, предъявляйте около ворот. Мы не рвемся туда, нам нужно, чтобы сын был. Тут масса машин подъезжала с аэродрома к воротам, их очень много было - работников КГБ. Они подъезжали машина за машиной, мы все ждали, что действительно привезут сына в машине, но этого не произошло. Они сказали: «Хорошо, одного свидетеля мы разрешаем. Выбирайте». А со мной было четверо, тоже с большим трудом добились, чтобы их сюда привезли. Я взяла одну девушку, и мы с ней пошли. Получили паспорта в проходной, сели в машину и приехали к самолету. Причем, когда приехали к самолету в «газике», такая специальная машина, то мы стали выходить, вышла Оля, сестра Володи, потом выходит свидетельница моя, а потом за ней стою я в машине. Тот, кто нас принимал из машины, он говорит ей: «Нет, вы потом, сначала мать». Я поняла, что они хотят меня вытолкнуть, а ее оставить в этом «газике», не пускать к самолету. Я сказала: «Нет, сначала выйдет она, а потом я, категорически». Ему пришлось уступить. Наконец мы подошли к трапу.
Вопрос: Это были военные?
Нина Буковская: Это был Баранов, заместитель Андропова. Его зовут Александр Владимирович. Мы подошли к трапу, они говорят: «Поднимайтесь». Я говорю: «Нет, покажите, что он в самолете. А вдруг его нет в самолете, и вы нас отправите в одно место, а его в какое-то другое». Тогда они Володю вытолкнули к дверям, он сверху из дверей самолета на нас посмотрел. Мы ужаснулись все, как он плохо выглядит, ужас просто. И все его увели, мы стали подниматься. Мы попрощались с этой девушкой, она его видела. Входим в самолет, нас оставляют в первом отсеке, в салоне. А у нас мальчик больной с нами, его приносят на носилках и кладут, там большой диван. Мы остаемся одни – я, дочь и мальчик. Я говорю: «Где мой сын?». «Он здесь в самолете, вы его видели». «Покажите, где он и что с ним». Не хотят. Я насильно прорываюсь и вижу, что он в последнем отсеке сидит в наручниках. Я страшно возмутилась и сказала: «Неужели вы мало его мучили? Снимите с него наручники немедленно и дайте ему возможность ехать по-человечески». Лететь около четырех часов, у него все руки затекут от наручников, и вообще хватит мучить, довольно - намучили. Они сказали: «Нет, он еще считается заключенным, он еще не свободный человек, поэтому он поедет в наручниках».
Хорошо, полетели. Я им сказал много резких вещей, в том числе, что человечности в них нет ни на йоту и что им из всего нужно обязательно делать тюрьму. После этого мы вернулись в свой отсек, а он остался у них. Наступило время обеда, принесли нам еду, я пошла, проверила - дали сыну или нет. Принесли очень хорошую еду. С нами летел Баранов и еще несколько высокопоставленных лиц, мы не одни летели. Дело в том, что потом эти люди, которые нас сопровождали, как мы поняли, должны были здесь встретить Корвалана, посадить его в этот же самолет и лететь обратно. Они летели не только из-за нас, они летели за Корваланом. Мы высадились, тут нас встретили сразу американцы, мы почувствовали себя сразу такими свободными. Эти люди нас хорошо встретили, посол американский в Швейцарии.
Иван Толстой: Спустя 4 месяца после высылки на Запад Владимир Буковский появился в стенах Радио Свобода в Мюнхене. В большой студии номер 22, больше напоминавшей актовый зал, Буковского приветствовал директор Радио Свобода-Радио Свободная Европа Френсис Рональдс.
Френсис Рональдс: Всем тем, кто по-русски говорит, совершенно не надо представлять Владимира Буковского. Я только хотел бы повторить то, что я сказал по поводу того, что он, будучи в тюрьме, писал, ему удавалось писать книгу о положении политзаключенных в Советском Союзе. Когда он был в лагере, это было в 1968-69 годах, он слушал западные передачи, включая русские передачи Радио Свобода. Это случилось из-за того, что он своим друзьям-заключенным помог писать жалобы администрации лагеря, в знак благодарности они для него сделали радиоприемник, которым он пользовался для того, чтобы нас слушать.
Иван Толстой: После этого микрофон передали самому Буковскому.
Владимир Буковский: Я специально не готовил выступление и не предполагал. Само собой понятно, что можно сказать такой аудитории. Прежде всего, о том огромном значении, которое имеет радиовещание на Советский Союз на русском языке, на языке других народов, населяющих Советский Союз, и на языках народов восточно-европейских стран. В настоящее время буквально миллионы людей слушают передачи вашей радиостанции, и эти передачи являются для них единственным источником информации. Я думаю, вы это уже не раз слышали, потому что я везде это говорю и повторяю, что даже надзиратели в нашей тюрьме очень внимательно слушали ваши передачи, даже некоторые из них тайно информировали нас о том, что слышали.
Значение радиовещания – это не только информация, это и гласность, та самая гласность, которой так не хватает нашему обществу. Я помню, еще до последнего моего ареста в Москве я часто сталкивался с таким немножко неожиданным явлением – такой готовностью многих людей сообщать информацию в надежде на то, что она будет тотчас передана по радио. Некоторые люди, в принципе очень далекие от политики, тем более от мысли о политической борьбе, охотно искали связи с нами, контакты в Москве и передавали нам информацию о преследованиях, злоупотреблениях и при этом тут же ехали к себе назад в свои деревни, города, чтобы услышать немедленно эту передачу по радио. И потом эти же люди ходили по своему городу или деревне, где они живут, и с большим удовольствием говорили всем: подумайте – вчера произошло, а сегодня уже передает Свобода. Это превращалось в своего рода радио-игру, где интерес публичности, гласности подхлестывал новых и новых корреспондентов, неизвестных вам корреспондентов вашего радиовещания.
И, конечно же, нам бывало страшно досадно, когда передачи вашей радиостанции или других радиостанций, подобных вашей, были неадекватны, были недостаточно информативны или ошибочны. Я думаю, присутствующие здесь, владеющие русским языком, легко себе представят все те типично русские выражения, которые высказывали люди, тайком поймавшие вашу радиостанцию и услышавшие какую-нибудь чепуху, ничем не отличающуюся от публикаций в газете «Правда».
(Аплодисменты)
Очень часто программы радиовещания на Советский Союз, я имею в виду не только русский язык, но и все языки, употребляемые в Советском Союзе, очень часто эти программы не учитывают того огромного значения советской пропаганды, той огромной работы советской пропаганды, которая у нас существует. Нам не нужно повторять очень многого и сообщать очень многого того, что мы и так знаем из советской прессы. Другая сторона радиовещания, которая часто нас разочаровывала, – это некоторая путаница, некоторое смешение понятий информации и дипломатии, наблюдавшееся в радиовещании в последние годы. Иногда даже было трудно сказать, какова, собственно говоря, цель некоторых передач, кому они адресованы, на кого рассчитаны – на правительство или на народ. Я надеюсь, что сотрудники радиостанции Свобода не обидятся на меня за все то, что я говорю, поскольку это продиктовано интересами нашего общего дела, как я его понимаю.
Мне кажется, наступают времена великого единства народов перед лицом этой страшной, все разрушающей силы коммунизма. Я помню, что еще в моем детстве, в 50 годы, реакция на коммунизм обычно порождала национальную вражду. Народы пытались обвинить друг друга в том, что кто-то им навязал этот коммунизм. Украинцы считали, что сами по себе они никогда бы не создали коммунизм – это русские им принесли. Русские утверждали, что у них никогда бы не возникло коммунизма – это евреи принесли коммунизм и так далее. В Восточной Европе, естественно, с большим основанием считали, что коммунизм им был принесен советскими штыками. Но реакция была не столько против коммунизма, сколько против самих народов. И это было большой помехой на пути нашего объединения.
Ни одна страна, которая однажды оказалась порабощенная социализмом или коммунизмом, еще не нашла пути из этого тупика. Мне кажется, что мы нашли, по крайней мере, теоретически, по крайней мере, в общих терминах этот выход – мы его нашли во внутреннем раскрепощении людей, мы нашли, что сначала нужно внутри себя побороть советского человека. Это, кажется, та идея, которая начинает захватывать людей, которая начинает пониматься всеми народами в Восточной Европе, в Советском Союзе. Это для меня самый оптимистический признак.
Можно сказать, что меня поражает на Западе, особенно в американцах – это то, что сначала они сами выбирают своего президента, а потом с каким-то благоговением на него смотрят. Так же с благоговением они начинают смотреть на людей, которые хоть чуть-чуть прикоснулись к президенту. Американские люди выбрали того самого президента, который сейчас делает заявления по правам человека. И как показал последний опрос, именно эта позиция президента делает его наиболее популярным. Стало быть, это американские люди, американский народ хочет такой позиции, и он ее выразил через своего президента.
Что касается самой встречи с господином Картером, то вы все о ней читали достаточно подробно, может быть более подробно, чем она происходила. Конечно же, сама эта встреча и детали, с ней связанные, породили массу противоречий в прессе, разговоров, споров, ожиданий, страхов. Находились даже такие люди, которые считали, что сам факт такой встречи немедленно вызовет войну между Советским Союзом и Америкой. И поэтому не знаю, почему, но все обращались именно ко мне с вопросом: что же произойдет после такой встречи?
Это меня очень удивляло. Я пытался объяснить, что Брежнев не стесняется, например, встречать Корвалана перед телеобъективами, публично, на весь мир и даже целует его три раза, а я поцелуев не прошу. Моментально после этой встречи начались споры о том, что вот почему-то президент не сфотографировался со мной, почему-то не пустил прессу. Это рассматривали как попытку президента смягчить впечатление от этой встречи и каким-то образом меньше раздражать советское правительство. Все обратились ко мне за комментариями. Мне им пришлось объяснять, что для советского правительства совершенно неважно, фотографировались мы с Картером или нет, целовались или нет, для советских вождей важнее всего то, что мы с ним встретились. Для самого президента Картера такая встреча тоже носила чисто символический характер. Это было жестом признания нашего движения, признания того, что человеческие ценности, которые мы защищаем, едины.
(Аплодисменты)
Иван Толстой: Аплодисменты в 22-й студии Радио Свобода в Мюнхене, архивная запись 10 апреля 77 года. С тех пор на протяжении 35 с лишним лет Владимир Константинович выступает в наших программах. У него не всегда простые взаимоотношения со Свободой. А у свободовского начальства – с Буковским. Впрочем, директора Русской службы и президенты радио приходят и уходят, а Буковский, он - как скала. За то мы и ценим его. Наш Буковский.
