Композитор и мыслитель Владимир Мартынов говорит о конце одной из огромных культурных эпох и вместе с нею – соответствующего ей состояния человека. Об этом его книги «Конец времени композиторов», «Зона OpusPosth
Теперь, когда все три книги из «автоархеологической» трилогии, наконец, перед нами, можно видеть: всё это – история о путях к подлинному (или так: к Подлинному), и личных, и общекультурных (в их неотделимости друг от друга); о самой возможности этих путей и о механизмах, которые человека на эти пути выводят и выталкивают. То есть речь здесь лишь во вторую очередь идет об устройстве культуры, главным же образом – об устройстве бытия и о месте человека в нем. Пожалуй, это – единственное, что по-настоящему занимает автора; музыка же – главное содержание его жизни – и сама культура вообще важны ему лишь постольку, поскольку они – формы проживания бытия, лишь в той мере, в какой они онтологичны.
В этой части «Автоархеологии», как и в двух предыдущих, Мартынов применяет то, что можно было бы назвать его фирменным приемом, когда бы только это не звучало так технологично и отчужденно: путь к наиболее общим смыслам – изнутри собственных, личных, биографических. Такой путь видится ему наиболее верным, а может быть, даже и единственно возможным (во всяком случае, пожалуй, – единственно честным). Собственная жизнь и тут становится у него инструментом приближения к Подлинному (скорее – большим органом для Его видения), причем во всех своих подробностях, даже, казалось бы, случайных – вроде, например, того, где автор проводил лето в дошкольном детстве и какие отпечатки оставило в нем то, что он там увидел: все эти случайности были окнами, через которые в маленькую человеческую жизнь заглядывало Подлинное. На эту генеральную задачу жизни работает в ней все, включая даже такие шаги, которые могут восприниматься как ложные, – как, например, отказ Мартынова в начале 1970-х на некоторое время – думал, что навсегда, – от академической музыки: «отречение от Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана, Вагнера, то есть, – писал он, – от всего того, чем я занимался всю предыдущую жизнь», ведь только так можно было, полагал он, «освободить свое сознание от» – сковывающего – «диктата академического величия». «Теперь, спустя более чем три десятилетия, – признается Мартынов, – когда редкий день проходит у меня без Шуберта, Вагнера или Малера, я бываю почти уже готов к тому, чтобы квалифицировать тогдашнее мое отречение от великой классической музыки просто как дурость, но тут же отбрасываю эту мысль, ведь если бы я тогда не освободил свое сознание от этой музыки, то оно никогда не смогло бы вместить в себя то, что ожидало меня на
По существу, это – история о том, что Подлинное (оно же – основа жизни) осуществляется решительно во всем, независимо от того, насколько человек это замечает и осознает. Впрочем, Мартынов из особенной деликатности ни разу во всей книге не называет этой основы ее прямым именем. Он даже и о религии (которая при мысли о Подлинном, об основе жизни приходит в голову в первую очередь) в этой книге почти не говорит – может быть, потому, что и религия, в конечном счете, – лишь один из путей, хотя, вероятно, и со своими преимуществами, туда, куда ведут все дороги. Но вообще, такая стратегия умолчаний очень понятна и в свете его скептического отношения к выразительным возможностям слова: слово, в силу своей принципиальной неточности, должно – чтобы быть хоть сколько-нибудь точным – указывать как бы немного «не туда», говорить словно бы «не о том». У Мартынова оно именно таково – поэтому он предпочитает говорить о главном через преходящие детали.
Основная (по сути – единственная, хотя и разветвленная на несколько крупных ветвей) мысль автора в этой «Автоархеологии», как и в предыдущих, все та же: «выстывание бытия», данного нашей культуре в различных формах доступного ей переживания; конец, сообразно этому, большой культурной эпохи, имеющей в качестве своих ведущих ценностей индивидуальность, слово, рациональное понимание – и подготовка этим остыванием и концом эпохи новой, еще трудно представимой, о которой известно сейчас крайне немногое: то будет эпоха не слова, а молчания, не отъединенной индивидуальности, а общности и главное – особенной чуткости к основам бытия, которые наша культура чувствовать и понимать разучилась, нового единства с ними. В предыдущих книгах Мартынов уже вполне подробно проговорил эту мысль – и теперь сосредоточен прежде всего на собственной жизни, которая помогла ему это увидеть.
По первым двум «Автоархеологиям» мы знаем, что автору свойственно строить свое самораскапывание вокруг некоторых опорных текстов, внешних по отношению к раскопкам как таковым: поставленные в раскопе на правах жесткой конструкции, они не дают всему предприятию обрушиться, задают ему неявные, но несомненные точки отсчета. В первой «Автоархеологии», посвященной первым двадцати шести годам жизни Мартынова, то были стихотворения и дневники, писавшиеся им в эти годы. Во второй – собственный мартыновский «Трактат о богослужебном пении» и «Описи Саввино-Сторожевского монастыря XVII века», – тексты, находящиеся для автора в – тоже неявной и несомненной – связи друг с другом: они оба – об отношениях человека с бытием, как с тем, что еще только предстоит (к нему, высшему, тянется богослужебное пение), так и с тем, земным, телесным, что исчезает бесследно (как исчезли вещи, перечисленные в монастырской описи). В третьей книге такой опорой становятся воспоминания отца автора, музыковеда Ивана Мартынова: параллельный голос из другой жизни, очень родной автору, но все-таки именно другой – с совершенно другим чувством бытия. Из другой культурной эпохи – гораздо более понятной человеку в его известном и привычном для нас виде и более, что ли, «обитабельной» для него. Из эпохи, когда еще имели смысл – хотя уже догорали – и индивидуальное авторство, и музыка, и слово, и личность.
Независимо от того, в какой мере прав или не прав автор в предлагаемой им культурной диагностике (в конце концов, куда ведет некоторое культурное состояние – можно сколько-нибудь уверенно знать, только вышедши из него, – а мы пока все-таки внутри, захвачены им и вследствие того неминуемо пристрастны), эта книга – не в меньшей степени и еще об одной важной вещи: об отпускании уходящего. Все его книги – книги прощания, но эта, кажется, – в особенности.
Для Мартынова речь об отпускании в прошлое огромной, размером в столетия, сформировавшей нас эпохи идет, повторяю, во всех его книгах вообще, от «Конца времени композиторов» до «Автоархеологий», и не только в них, а, видимо, во всей его, начиная с определенного периода, жизни. Последняя же «Автоархеология», хотя прямо об этом, по мартыновскому обыкновению, ни слова не говорится – еще и выработка правильного отношения к ее уходу. Книга сама – жест этого отпускания, разжимание руки. И вслушивание в голоса уходящей эпохи: именно они, разные, безымянные – уже свободные от имен, хотя еще хранящие подробную форму создавшей их жизни – звучат в приложении к основному тексту в «Книге города Звенигорода»: отрывки воспоминаний, писем, стихов близких автору людей. Голоса звучат, оторвавшиеся от момента своего произнесения, как в огромном, распахнутом, холодном осеннем воздухе. Они улетают. И автор – кажется, что бесстрастно – вместе с нами смотрит им вслед.
Тем более что, как гласит открывающий книгу эпиграф из Ду Фу, «осенью можно думать спокойно / об уже ушедшей стране».
Владимир Мартынов. Автоархеология на рубеже тысячелетий. – М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2013. – 192 с.
