С еще меньшей вероятностью Кардано придет в голову современному культурному человеку как философ и астролог. Кроме всего прочего, его перу принадлежат труды по криптографии, этике, богословию… Сказать, что он забыт, было бы несправедливо – даже при том, что из огромного числа трудов, писанных этим по-возрожденчески бурным человеком (список в своей книге Кардано приводит громадный, а ведь далеко не все сохранилось), немногие были впоследствии прочитаны кем-нибудь, кроме совсем уж узких специалистов. А между тем заглянем-ка в главу под скромным названием «Что нового и достойного упоминания я ввел в различные области науки»:
«В диалектике, так как была известна только одна Аристотелева, я произвел разделение ее на теорию и практику <…> я расширил пределы пользования основными диалектическими приемами: тропом, апмлификацией и такими, посредством которых, по уверению многих, можно видеть чистые образы и как бы отделять душу от тела. <…> В арифметике я почти все переделал: главы, относящиеся к алгебре, и отдел, касающийся столь многочисленных свойств чисел, в особенности подобных между собой. <…> В геометрии я разработал измерения неправильных кривых и поверхностей, отношения бесконечных к конечным и решений первых с помощью последних. <…> В музыке я нашел новые ступени и новые звукоряды. <…> В натуральной философии я устранил из числа элементов огонь; я учил, что все – холодно, что элементы не могут заменяться взаимно и переходить один в другой, что существует палингенесис, что действительных свойств вещей имеется только два: теплое и влажное. Я раскрыл свойства соли и масла; я указал, что в смешанных телах не имеется, кроме небесной теплоты, иного начала для воспроизведения совершенных животных…»
При этом Кардано (не бывший ни затворником, ни – по крайней мере, подолгу – аскетом) находил еще время преподавать, соперничать с недоброжелателями, составлять гороскопы для известных людей настоящего и прошлого (включая Иисуса Христа), предаваться азартным играм в кости и карты (и тут мы обязаны ему наблюдениями за психологией игроков и математическими разработками, стоящими у истоков комбинаторики и теории вероятностей), постранствовал по свету, побывал в лапах инквизиции…
Прочитавши простой перечень того, что он успел сочинить, подумаешь: да одного только этого автора хватило бы на целый культурный слой. Притом для того европейского времени и места Кардано был скорее типичен – и, пожалуй, даже не состоит в числе самых первых и наиболее значительных. Скажешь «Чинквеченто» – кто придет на память прежде всего? Да сколько их, первых! Леонардо да Винчи и Микеланджело Буонаротти, Джордано Бруно и Тихо Браге, Мартин Лютер и Эразм Роттердамский, Николай Коперник и Фернан Магеллан, Лудовико Ариосто и Торквато Тассо, Тициан Вечеллио и Андреас Везалий; наконец, годящийся Кардано в сыновья, но все-таки его современник, завершитель, «закрыватель» общей для обоих культурной ситуации Мишель Монтень (там, где заходит речь об описании человеком собственной жизни, не вспомнить его просто невозможно – и Монтень в связи с этой темой запомнился накрепко, а вот Кардано – нет), а также еще один знаменитый автобиограф того времени, практически ровесник нашего автора – Бенвенуто Челлини. Все это – современники.
Так многое ли из всей громады сделанного нашим автором осталось в активном культурном обороте? Мы уже догадываемся, что нет.
То, что оно вообще ушло из активного оборота – само по себе ничуть не удивительно уже хотя бы потому, что память культуры избирательна и неравномерна. (На самом деле – не выпало, но ушло в состав черновой культурной работы, подпочвы, подтекста; в ее невостребуемый резерв.) Из всего сделанного этим преизобильным человеком нашему миру оказались важны только, пожалуй, названные его именем «карданов подвес» и «карданный вал» – а ведь это даже не его изобретение! Люди, знающие математику, припомнят еще формулу Кардано для нахождения корней кубического неполного уравнения вида x3 + ax + b = 0, которую – вы не поверите! – вывел тоже не он.
Афоризмы автора, приложенные к основному тексту издания, посвящены астрологии; они снабжены подробными комментариями современных астрологов (человек, далекий от этой области знания, стоит перед подобными текстами в сложноустроенной растерянности). Заключающая книгу статья историка науки Василия Зубова посвящена главным образом математическим разработкам Кардано и полна формул, перед которыми гуманитарий опять же в смятении теряется.
Впрочем, и гуманитарий имеет возможность вычитать из этой книги много интересного – даже если отвлечься от приложений, для полноценного восприятия которых все-таки нужна некоторая специальная подготовка. Сюда – уже совершенно непроизвольно, просто по ходу упоминания разных связанных с автором областей жизни – набилось множество разных вещей: от структуры современного Кардано знания до состава лекарств той поры, одежды, гастрономии (среди многого прочего автор пишет и о том, что ему нравится есть); я уже не говорю о снах – Кардано свои помнил и записывал (сколько поводов задуматься о возможности и перспективах такой дисциплины, как историческая поэтика сновидений!).
Самое же главное: автобиография Кардано, переизданная спустя почти 75 лет после ее первой русской публикации (1938), демонстрирует яркий факт истории европейского самосознания. Перед нами одна из остановок в истории европейского «Я».
Записки Кардано, пишущего о себе вообще чрезвычайно подробно, вплоть до физиологических деталей, не похожи на тексты, с которыми современное сознание привыкло соотносить рассказ человека о собственной жизни. Это не исповедь (ни по Августину, ни по Руссо), не разговор с Богом, не покаяние в грехах, не морализаторство, не история самовоспитания, не прояснение происхождения своих смыслов и чувств, «истории души» – что стало интересно европейцам гораздо позже карданова времени. Не ставит он себе целью и развлечь читателя забавными случаями из собственной жизни – интерес такого рода свойствен, пожалуй, всем временам, но в эпоху Кардано европейский человек относился к себе уже слишком серьезно для того, чтобы этим и ограничиться. О себе Кардано пишет как естествоиспытатель. Кстати, как замечает в предисловии к книге ее редактор-составитель Юрий Зарецкий, никто из итальянских современников Кардано с такой детальностью самого себя (привычки, внешность и телосложение, болезни, рацион, пороки и заблуждения) не описывал. И в этом предприятии для него был смысл, далекий от праздного любопытства.
На собственном примере он старается понять, как устроен человек и те силы, которые на него воздействуют. Причем силы судьбы и физиология, влияние на человека звезд и социальных обстоятельств, сновидения и предзнаменования рассматриваются им как явления одного порядка. Все это – естество, подлежащее наблюдению, анализу, систематизации. (Вообще, складывается впечатление, что в то время границы свойственного европейской науке понятия «природа» только еще проводятся, они пластичны, текучи, изменчивы. На примере Кардано отчетливо видно, как внутри этих границ на равных правах оказываются и собственно природные явления и то, что сегодняшнее сознание сочло бы грубыми суевериями – типа амулетов или нумерологии.) Всю свою жизнь он рассматривает, по существу, как опыт – хоть и не им поставленный, зато предоставляющий неисчерпаемые возможности для наблюдения и анализа. Жанр этого текста – отчет об эксперименте, протокол его. Никаких окончательных и глобальных выводов: исключительно фиксация частных наблюдений. Жизнь окончена (автор умер через несколько месяцев после окончания книги), но эксперимент продолжается. Он – открытый.
Эпоха Кардано – время, когда европейский индивид уже безусловно интересен себе. Это было время интенсивной выработки форм биографической речи (опять вспомним Челлини и Монтеня), а наш герой предложил один из возможных ее способов. (В те времена такое было скорее новаторством, которое еще нужно было оправдывать: «…мы следуем примеру древних, а не затеваем чего-либо нового или нами самими измышленного». «Древние» здесь – Марк Аврелий, Иосиф Флавий, Гай Юлий Цезарь…) До нынешнего поп-нарциссизма отсюда еще шагать и шагать.
Да, метафизическое измерение индивид здесь уже ощутимо теряет – зато в полном объеме присутствует «физическое». На примере самого себя Кардано стремится понять даже не то, как устроен человек в его специфике, но как вообще устроен мир, в котором человек – лишь частный случай. В такой точке зрения, хочется добавить, есть что-то надчеловеческое и даже беспощадное. Кардано препарирует себя, как препарировал бы любой другой материал, подлежащий исследованию. Он не судит себя – хотя понимает, что есть за что, он не ищет сочувствия – хотя знает, что достоин его: он только анализирует.
Поражает еще вот что: тотальность познавательной установки. В ее орбиту (с одним всеподчиняющим вопросом «как устроен мир?») втягивается решительно все: от детских воспоминаний до сновидений и страстей, от болезней до тоски по погибшему сыну.
Предположу: главное, что осталось сегодня от трудов Кардано – превзойдя в этом смысле все его теоретические достижения в натуральной философии, в арифметике, в музыке, в диалектике, которыми он так гордился, – познавательная установка индивида по отношению к самому себе. Создал ее не он – зато он многое сделал для наладки и шлифовки этого инструмента. Инструмент (не будем называть его «кардановым»!) этот уже не изъять из набора типичного европейского человека, и без него явно не было бы других инструментов самопознания, более поздних.
Почему все-таки нам ближе Монтень, живший всего поколением позже Кардано? Пожалуй, потому, что он – психологичнее, можно даже сказать – человечнее. Человек интересен ему не как точка пересечения мирообразующих сил, но как таковой. Современному сознанию это гораздо понятней.
Джироламо Кардано. О моей жизни [Текст] / ред.-сост. Ю.П. Зарецкий; пер. на рус. яз. Ф.А. Петровского, С. Бартеневой, В. Бернард, Р. Броля, Т. Быковой, Е. Волоконцева; вступит. ст. Ю.П. Зарецкого, Г.Г. Аванян, М.Ю. Вагиной. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012 (История от первого лица: Итальянское Возрождение).
«В диалектике, так как была известна только одна Аристотелева, я произвел разделение ее на теорию и практику <…> я расширил пределы пользования основными диалектическими приемами: тропом, апмлификацией и такими, посредством которых, по уверению многих, можно видеть чистые образы и как бы отделять душу от тела. <…> В арифметике я почти все переделал: главы, относящиеся к алгебре, и отдел, касающийся столь многочисленных свойств чисел, в особенности подобных между собой. <…> В геометрии я разработал измерения неправильных кривых и поверхностей, отношения бесконечных к конечным и решений первых с помощью последних. <…> В музыке я нашел новые ступени и новые звукоряды. <…> В натуральной философии я устранил из числа элементов огонь; я учил, что все – холодно, что элементы не могут заменяться взаимно и переходить один в другой, что существует палингенесис, что действительных свойств вещей имеется только два: теплое и влажное. Я раскрыл свойства соли и масла; я указал, что в смешанных телах не имеется, кроме небесной теплоты, иного начала для воспроизведения совершенных животных…»
При этом Кардано (не бывший ни затворником, ни – по крайней мере, подолгу – аскетом) находил еще время преподавать, соперничать с недоброжелателями, составлять гороскопы для известных людей настоящего и прошлого (включая Иисуса Христа), предаваться азартным играм в кости и карты (и тут мы обязаны ему наблюдениями за психологией игроков и математическими разработками, стоящими у истоков комбинаторики и теории вероятностей), постранствовал по свету, побывал в лапах инквизиции…
Прочитавши простой перечень того, что он успел сочинить, подумаешь: да одного только этого автора хватило бы на целый культурный слой. Притом для того европейского времени и места Кардано был скорее типичен – и, пожалуй, даже не состоит в числе самых первых и наиболее значительных. Скажешь «Чинквеченто» – кто придет на память прежде всего? Да сколько их, первых! Леонардо да Винчи и Микеланджело Буонаротти, Джордано Бруно и Тихо Браге, Мартин Лютер и Эразм Роттердамский, Николай Коперник и Фернан Магеллан, Лудовико Ариосто и Торквато Тассо, Тициан Вечеллио и Андреас Везалий; наконец, годящийся Кардано в сыновья, но все-таки его современник, завершитель, «закрыватель» общей для обоих культурной ситуации Мишель Монтень (там, где заходит речь об описании человеком собственной жизни, не вспомнить его просто невозможно – и Монтень в связи с этой темой запомнился накрепко, а вот Кардано – нет), а также еще один знаменитый автобиограф того времени, практически ровесник нашего автора – Бенвенуто Челлини. Все это – современники.
Так многое ли из всей громады сделанного нашим автором осталось в активном культурном обороте? Мы уже догадываемся, что нет.
То, что оно вообще ушло из активного оборота – само по себе ничуть не удивительно уже хотя бы потому, что память культуры избирательна и неравномерна. (На самом деле – не выпало, но ушло в состав черновой культурной работы, подпочвы, подтекста; в ее невостребуемый резерв.) Из всего сделанного этим преизобильным человеком нашему миру оказались важны только, пожалуй, названные его именем «карданов подвес» и «карданный вал» – а ведь это даже не его изобретение! Люди, знающие математику, припомнят еще формулу Кардано для нахождения корней кубического неполного уравнения вида x3 + ax + b = 0, которую – вы не поверите! – вывел тоже не он.
Афоризмы автора, приложенные к основному тексту издания, посвящены астрологии; они снабжены подробными комментариями современных астрологов (человек, далекий от этой области знания, стоит перед подобными текстами в сложноустроенной растерянности). Заключающая книгу статья историка науки Василия Зубова посвящена главным образом математическим разработкам Кардано и полна формул, перед которыми гуманитарий опять же в смятении теряется.
Впрочем, и гуманитарий имеет возможность вычитать из этой книги много интересного – даже если отвлечься от приложений, для полноценного восприятия которых все-таки нужна некоторая специальная подготовка. Сюда – уже совершенно непроизвольно, просто по ходу упоминания разных связанных с автором областей жизни – набилось множество разных вещей: от структуры современного Кардано знания до состава лекарств той поры, одежды, гастрономии (среди многого прочего автор пишет и о том, что ему нравится есть); я уже не говорю о снах – Кардано свои помнил и записывал (сколько поводов задуматься о возможности и перспективах такой дисциплины, как историческая поэтика сновидений!).
Самое же главное: автобиография Кардано, переизданная спустя почти 75 лет после ее первой русской публикации (1938), демонстрирует яркий факт истории европейского самосознания. Перед нами одна из остановок в истории европейского «Я».
Записки Кардано, пишущего о себе вообще чрезвычайно подробно, вплоть до физиологических деталей, не похожи на тексты, с которыми современное сознание привыкло соотносить рассказ человека о собственной жизни. Это не исповедь (ни по Августину, ни по Руссо), не разговор с Богом, не покаяние в грехах, не морализаторство, не история самовоспитания, не прояснение происхождения своих смыслов и чувств, «истории души» – что стало интересно европейцам гораздо позже карданова времени. Не ставит он себе целью и развлечь читателя забавными случаями из собственной жизни – интерес такого рода свойствен, пожалуй, всем временам, но в эпоху Кардано европейский человек относился к себе уже слишком серьезно для того, чтобы этим и ограничиться. О себе Кардано пишет как естествоиспытатель. Кстати, как замечает в предисловии к книге ее редактор-составитель Юрий Зарецкий, никто из итальянских современников Кардано с такой детальностью самого себя (привычки, внешность и телосложение, болезни, рацион, пороки и заблуждения) не описывал. И в этом предприятии для него был смысл, далекий от праздного любопытства.
На собственном примере он старается понять, как устроен человек и те силы, которые на него воздействуют. Причем силы судьбы и физиология, влияние на человека звезд и социальных обстоятельств, сновидения и предзнаменования рассматриваются им как явления одного порядка. Все это – естество, подлежащее наблюдению, анализу, систематизации. (Вообще, складывается впечатление, что в то время границы свойственного европейской науке понятия «природа» только еще проводятся, они пластичны, текучи, изменчивы. На примере Кардано отчетливо видно, как внутри этих границ на равных правах оказываются и собственно природные явления и то, что сегодняшнее сознание сочло бы грубыми суевериями – типа амулетов или нумерологии.) Всю свою жизнь он рассматривает, по существу, как опыт – хоть и не им поставленный, зато предоставляющий неисчерпаемые возможности для наблюдения и анализа. Жанр этого текста – отчет об эксперименте, протокол его. Никаких окончательных и глобальных выводов: исключительно фиксация частных наблюдений. Жизнь окончена (автор умер через несколько месяцев после окончания книги), но эксперимент продолжается. Он – открытый.
Эпоха Кардано – время, когда европейский индивид уже безусловно интересен себе. Это было время интенсивной выработки форм биографической речи (опять вспомним Челлини и Монтеня), а наш герой предложил один из возможных ее способов. (В те времена такое было скорее новаторством, которое еще нужно было оправдывать: «…мы следуем примеру древних, а не затеваем чего-либо нового или нами самими измышленного». «Древние» здесь – Марк Аврелий, Иосиф Флавий, Гай Юлий Цезарь…) До нынешнего поп-нарциссизма отсюда еще шагать и шагать.
Да, метафизическое измерение индивид здесь уже ощутимо теряет – зато в полном объеме присутствует «физическое». На примере самого себя Кардано стремится понять даже не то, как устроен человек в его специфике, но как вообще устроен мир, в котором человек – лишь частный случай. В такой точке зрения, хочется добавить, есть что-то надчеловеческое и даже беспощадное. Кардано препарирует себя, как препарировал бы любой другой материал, подлежащий исследованию. Он не судит себя – хотя понимает, что есть за что, он не ищет сочувствия – хотя знает, что достоин его: он только анализирует.
Поражает еще вот что: тотальность познавательной установки. В ее орбиту (с одним всеподчиняющим вопросом «как устроен мир?») втягивается решительно все: от детских воспоминаний до сновидений и страстей, от болезней до тоски по погибшему сыну.
Предположу: главное, что осталось сегодня от трудов Кардано – превзойдя в этом смысле все его теоретические достижения в натуральной философии, в арифметике, в музыке, в диалектике, которыми он так гордился, – познавательная установка индивида по отношению к самому себе. Создал ее не он – зато он многое сделал для наладки и шлифовки этого инструмента. Инструмент (не будем называть его «кардановым»!) этот уже не изъять из набора типичного европейского человека, и без него явно не было бы других инструментов самопознания, более поздних.
Почему все-таки нам ближе Монтень, живший всего поколением позже Кардано? Пожалуй, потому, что он – психологичнее, можно даже сказать – человечнее. Человек интересен ему не как точка пересечения мирообразующих сил, но как таковой. Современному сознанию это гораздо понятней.
Джироламо Кардано. О моей жизни [Текст] / ред.-сост. Ю.П. Зарецкий; пер. на рус. яз. Ф.А. Петровского, С. Бартеневой, В. Бернард, Р. Броля, Т. Быковой, Е. Волоконцева; вступит. ст. Ю.П. Зарецкого, Г.Г. Аванян, М.Ю. Вагиной. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012 (История от первого лица: Итальянское Возрождение).
