Роберт Чандлер – один из самых известных переводчиков с русского, благодаря которому англоязычные читатели заново открыли для себя Пушкина, познакомились с Платоновым, впервые узнали многое из литературы 20-го века. Сейчас он работает над составлением антологии русской поэзии для издательства Penguin. Туда войдут, в частности, стихи Велимира Хлебникова, которому был посвящен вечер, устроенный на днях в лондонском “Пушкинском доме”.
Чандлер начал свое выступление замечанием о том, что русская поэзия прошлого столетия в представлении большинства западных читателей ограничена произведениями знаменитой четверки: Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева. Многие равные им по силе поэты, в их числе Хлебников, не вошли в список обязательного чтения – потеря, которую Чандлер пытается восполнить.
Хлебниковым от всей души восхищались очень и очень многие, люди совершенно разных литературных пристрастий. Его принято относить к
футуристам, однако среди ценивших его были самые разные поэты – такие, например, как Кузмин (на мой взгляд, весьма сентиментальный приверженец классицизма), Ахматова, Мандельштам – человек, к футуризму никакой любви не питавший, наконец, Маяковский – он-то, конечно, сам был футуристом. Все эти люди не скрывали своего восхищения Хлебниковым. В мифах, окружающих его фигуру, есть одна несколько странная вещь. Дело в том, что мы превратили авангард в настоящий фетиш, а в отношении Хлебникова привыкли сосредотачиваться на его наиболее экспериментальных работах, которые не так-то легко понять до конца. В этом, как и в ряде других смыслов, Хлебников напоминает Аполлинера. Мы сделали фетиш из визуальной поэзии Аполлинера, поскольку он был пионером этого направления, и, как следствие, забыли его другие стихи, более традиционные и понятные, часто весьма трогательные, – в частности, посвященные войне. Еще одно сходство между этими поэтами состоит в том, что обоих можно в некотором смысле назвать чужаками в своей среде. Аполлинер не был коренным французом, хотя многие об этом забывают; по происхождению он был поляком. Хлебников же родился в астраханской губернии. Его отец был царским чиновником, попечителем по делам, связанным с калмыками, – в то время кочевым народом, жившим в степях и исповедовавшим буддизм. Дом Хлебниковых был единственным в их поселении, стоял в окружении калмыцких юрт. Отец был интересной личностью, ученым-орнитологом, интересовался не только калмыцкой культурой, но и множеством других. Он передал немалую часть своих интересов сыну. Мать Хлебникова связывала очень тесная дружба с рядом важных фигур организации “Народная воля”. Сам Хлебников, насколько можно судить, унаследовал множество увлечений от обоих родителей. Обучаясь в университете – сперва в Казанском, а впоследствии в Санкт-Петербургском, – он то и дело перескакивал с одной дисциплины на другую. Среди интересовавших его предметов были такие, как математика, естествознание, санскрит, славянские языки. Он всегда был прекрасным художником-рисовальщиком, делал зарисовки на протяжении всей жизни, и они ему удавались. Подобно Аполлинеру, дружившему с Пикассо, он со временем сблизился с немалым количеством выдающихся деятелей изобразительного искусства своей эпохи. Есть и еще одна небольшая черта, странный признак сходства между Хлебниковым и Аполлинером, который я заметил далеко не сразу. Первая изданная книга Аполлинера называлась “Бестиарий” – это сборник остроумных, очаровательных коротких стихотворений о различных животных. У Хлебникова же есть стихотворение “Зверинец”; на английский это название переводят по-разному: то “Zoo”, то “Menagerie”. По форме оно сильно отличается от катренов Аполлинера – это, по сути, длинная поэма в прозе – однако его тон, остроумный, слегка эксцентричный, порой капризный, порой свидетельствующий о глубокой проницательности, на самом деле весьма напоминает стихи Аполлинера.
Тема близости, связывавшей Хлебникова с современными ему художниками, на встрече затрагивалась еще не раз. Прежде чем к ней вернуться, Роберт Чандлер прочел знаменитое хлебниковское “Заклятие смехом”, одно из ранних его упражнений по созданию неологизмов или, как выражался сам поэт, “скорнению”. Оно прозвучало в переводе Кристофера Рида и было сопровождено небольшой историей.
В одном из моих изданий среди примечаний есть одна милая деталь. Там говорится о том, что Хлебников – он сам рассказывал об этом в письме – жил у каких-то знакомых и встретил там мальчика лет десяти. Тот прочел “Заклятие смехом”, и это стихотворение ему страшно понравилось. В результате они с Хлебниковым, можно сказать, объединились в совместной борьбе против мира взрослых. Хлебников был одним из авторов прогремевшего футуристического манифеста, озаглавленного “Пощечина общественному вкусу”. Именно там звучали призывы к тому, чтобы сбросить с парохода современности Пушкина с Достоевским, Толстым и всеми прочими. А потом, в 1914 году он напечатал замечательную книжку – сборник стихов, которому дал необычное, хотя и легко поддающееся расшифровке название “Изборник”. Одна из частей книги иллюстрирована литографиями художника Павла Филонова. Это совершенно потрясающее издание. В английской литературе к нему ближе всего стоят так называемые “иллюминированные книги” Уильяма Блейка. Можно сказать, что работы Блейка более богаты всевозможными эффектами, включая цветовые; там перед нами иллюстрации, выполненные в полном объеме, без экономии средств. Хлебниковское издание сделано не столь роскошно, с меньшим размахом. Однако подробное внимание, которое уделяется каждой букве, превосходит то, что мы видим у Блейка. Каждая выведенная художником буква в той или иной степени видоизменяет смысл стихотворения. Словом, книга прекрасная. Впервые я увидел ее в этом году в Британском музее. Филонов, на мой взгляд, – величайший русский художник прошлого столетия. Он и Малевич – вот, пожалуй, две основные кандидатуры на это звание. Та разница, что характеризует степень нашей осведомленности о творчестве этих двух художников, отчасти объясняется тем, как тот и другой относились к собственным работам. Малевич, как известно, был человеком практичным. Он сам привез свои работы на берлинскую выставку в конце 20-х годов. Кроме того, он раздавал свои картины друзьям со словами: подержите пока у себя на всякий случай – мало ли что может произойти. Так и получилось, что работы Малевича известны на Западе с тех самых пор. Что касается Филонова, он был совершенно не таков. Пожалуй, я ни разу не слыхал о другом столь же бескомпромиссном человеке. Его идеалистические принципы отличал настоящий фанатизм. Жил он в полнейшей бедности, но отказывался от любых предложений коллекционеров. К нему обратился некий американский коллекционер, желавший купить его картины, но Филонов и слышать об этом не хотел. Все свои работы он оставил Русскому музею в Ленинграде, где те, разумеется, пролежали в запасниках следующие 50 лет. Свет дня они увидели лишь в конце 80-х. С тех пор выставки Филонова устраивались в Москве и Ленинграде, да и на Западе тоже: в Париже, в Дюссельдорфе. Но на то, чтобы он наконец обрел признание, которого заслуживает, ушло очень много времени.
Помимо Роберта Чандлера, на вечере выступала Лорен Уорнер, член исследовательской группы лондонского Института искусства Курто, занимающейся русским авангардом. Хотя Уорнер пришла в эту область с филологическим образованием – у нее диплом по русскому языку и литературе, сегодня тема ее занятий связана с изобразительным искусством. В своем докладе она рассказала следующее.
Работы Филонова производили до того сильное впечатление, что люди порой несколько пугались. О том, как реагировала на них его собственная жена, рассказывает сам художник в дневниковой записи от 10 января 1939 года. “Дочка”, – так Филонов называл жену; это было одно из его словечек, – “дочка засмеялась, а потом сказала: 'Когда я в первый раз увидела картины...' – и дальше она стала объяснять, что испугалась моих картин, когда впервые увидела их после нашего знакомства; это произошло году в 20-21-м”. Если вернуться к связи между Филоновым и Хлебниковым, то они испытывали друг к другу глубокое уважение и постоянно поддерживали взаимоотношения, хотя общались не особенно часто. Обоих интересовали литературные и визуальные архетипы; оба стремились вернуть слова и образы к их первозданной чистоте. Встречались они по разным поводам. В 1913 году Филонов нарисовал карандашный портрет поэта. Интересно, что на обороте сохранились различные диаграммы и записи, выполненные рукой Хлебникова. В 1914 году, как Роберт уже упоминал, Филонов сделал литографии – иллюстрации к одной из частей “Изборника”, а также макет текста. В те времена литографии существовали, можно сказать, в противовес другим иллюстрированным изданиям. Были такие роскошные альбомы, их тогда, возможно, клали не на журнальный столик, как сейчас, но идея была та же: прекрасно изданные, дорогостоящие книги по искусству. А рядом с ними выпускались эти небольшие, едва ли не самодельные книжечки с литографиями. Известно множество примеров сотрудничества между литераторами и художниками. Если говорить об особенностях данного, то Филонов визуально оживил текст Хлебникова, изменил его размер и форму, что позволило подчеркнуть некоторые ключевые моменты. Кроме того, Филонов привнес сюда элементы тайнописи, превратив некоторые буквы в картинки. Взять, например, это слово, “Русалка” – надеюсь, вам видно, что “Р” выполнено в виде русалочки. Такой прием он использует в тексте постоянно, чтобы стихи ожили в еще большей степени. Еще одна интересная история связана с книгой Филонова “Пропевень о проросли мировой”, выпущенной в 1915 году. Эта поэма написана в том самом экспериментальном стиле, который ранее начал развивать Хлебников. Суть его в создании слов, которые на деле не существуют, но по звучанию, по образованию похожи на настоящие. Иллюстрации к своей книге Филонов тоже сделал сам – очень хорошие. Хлебников остался под большим впечатлением от этой книги, называл ее лучшей из всех, написанных о войне. Но на этом история не кончается. Алексей Крученых отметил, что рисунки Филонова – и к сборнику Хлебникова, и к его собственной книге – являются замечательными достижениями графики, а кроме того, в силу какого-то совпадения, очень похожи по стилю на хлебниковские собственные зарисовки.
Вернувшись непосредственно к поэзии, Чандлер продекламировал еще несколько стихотворений Хлебникова, в том числе в собственном переводе. Одному из них, “Москва, ты кто?”, он предпослал следующие рассуждения.
Хлебникова принято изображать этаким мечтателем не от мира сего. Но были вещи, чрезвычайно важные, которые он воспринимал с небывалой ясностью. Вот, например, это стихотворение о Москве, датированное декабрем 1921 года. Весьма вероятно, что оно было навеяно статьей Горького, написанной в те времена, когда он еще критически относился к Ленину. Тогда, в 20-м году, Горький сказал: “Для Ленина Россия – только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных”. Само же стихотворение Хлебникова построено на игре слов. В центре ее – выражение “опытная кошка”, идиоматическое, которое используют применительно к женщине – роковой обольстительнице. Дело в том, что в русском языке слово “опыт” означает еще и “эксперимент”. А если добавить к слову “опытный” приставку “под-”, то в сочетании с кошкой мы получим лабораторное животное. Я, разумеется, не смог в точности воспроизвести именно этот каламбур по-английски – пришлось поступить по-другому.
Москва, ты кто? Чаруешь или зачарована? Куешь свободу Иль закована? Чело какою думой морщится? Ты – мировая заговорщица. Ты, может, светлое окошко В другие времена, А может, опытная кошка: Велят науки распинать Под острыми бритвами умных ученых, Застывших над старою книгою На письменном столе Среди учеников?
Публика на вечере слушала стихи Хлебникова, стараясь не упустить ни слова (в местах, трудно воспринимаемых без текста перед глазами, Чандлер останавливался для пояснений). Кто-то из слушателей сознался, что плохо знает биографию поэта, и спросил: неужели правда, что тот оставил после себя лишь наволочку, набитую бумагами? Чандлер подтвердил, добавив, что наволочка с рукописями появлялась в жизни Председателя земного шара не только в последние дни и вошла в канон воспоминаний о нем.
Один из присутствующих напомнил о том, что лингвист Роман Якобсон, основоположник структурализма, в некотором смысле вышел из хлебниковской шинели. Действительно, поэтический язык Хлебникова стал предметом первого большого труда Якобсона. Говорили и о том влиянии, которое поэт оказал на Заболоцкого, и о плохом приеме, оказанном русскими футуристами Маринетти во время его визита в Москву.
В заключение Роберт Чандлер сообщил, что работа над антологией русской поэзии далеко не закончена. Если у кого-то имеются пожелания по части стихов, которые стоило бы включить в сборник, время на это еще есть.
