Музыкант Гедалия Тазартес родился в 1947 году в Париже в семье эмигрантов, имеющих испанские и турецкие корни, и с 30-летнего возраста пишет музыку. Наряду с описанием более чем двух десятков альбомов, в интернете есть несколько фотографий его квартиры, загроможденной вещами: кроме мебели и нескольких клавишных инструментов, бережно скрытых чехлами, здесь есть глобус, зеркало, шляпа и множество сюрреалистических статуэток. Некоторые музыковеды утверждают, будто сюрреализм не может существовать в музыкальном виде, но Тазартес – исключение. Его музыка – коллаж из голосов на самых разных языках, включая русский, стихов, криков, детского плача, фрагментов из фильмов и его собственного голоса. С вопроса о вокале мы и начали разговор в прокуренном кафе пражского театра "Арха", куда Тазартес приехал, чтобы сыграть и спеть, в то время как на экране демонстрируется знаменитый мистический фильм "Ведьмы" (Häxan), снятый в Дании в 1922 году. Тазартес, как и многие французы, курит самокрутки, а перед концертом отказался от алкоголя и пил только кофе. После нашего разговора он не отправился в гримерку, а остался сидеть с чашкой кофе, общаясь со зрителями, которые хотели с ним познакомиться.

– Помните ли вы, когда начали петь?

– Я начал петь еще до того, как стал сочинять музыку. Сколько себя помню, я все время что-то напевал, но в моей памяти осталось только одно связанное с этим яркое воспоминание. Умерла моя бабушка. В этот день я отправился в лес на прогулку и начал очень громко петь – не только для себя, но, наверное, и для Бога. Я сделал это от отчаяния, потому что при жизни не был добр с бабушкой, а она, наоборот, была почти святой… Я тогда был маленьким мальчиком, маленьким дьяволом, а бабушка была слишком правильной для меня, такой, какими бывают святые. Но все это я понял только после ее смерти. Я осознал свое отношение к ней и ужаснулся, что уже не могу быть прощен. Вот это противоречие и желание его преодолеть заставили меня петь.



– Ваши предки родом из Турции, и, кроме французского, с детства вы были окружены другими иностранными языками. Повлияло ли это на ваше творчество?

– Да, конечно, но в довольно противоречивом смысле. Моя бабушка говорила на языке испанских евреев – ладино. Но она отказывалась общаться со мной на этом языке, потому что не хотела, чтобы я был евреем. Это было связано с тем, что одного из ее сыновей, моего дядю, отправили в "Освенцим", и она хотела спасти меня. Я не говорил по-испански, но учил итальянский.

– Интересует ли вас еврейская мистическая традиция?

– Хотя я и еврей, но не практикующий. Я – агностик. Еврей-агностик. Мои родители были очень современными. Когда они были молодыми, они любили бибоп, мой отец относил себя к французской субкультуре зазу. Они не были верующими.

– Но при этом вы любите немое кино…

– Не все подряд. "Ведьмы" – потрясающее исключение. Для меня это фильм высшей пробы. И он отлично сочетается с моей музыкой. Мой агент предложил мне написать музыку к немому кино и показал мне "Ведьм". Фильм поразил меня, но показался прекрасным. И тогда я решил сочинить что-то именно для этой ленты.

– Очень мрачный фильм.

– Да, это злое кино. Но при этом оно наполнено смыслом. Там есть политические мотивы. Я имею в виду женскую судьбу и роль женщины, восприятие женщины обществом. Меня удивило, насколько фильм современен и интересен. Это фильм о Средневековье, снятый в 1922 году, но кажется, будто это описание того, что происходит в мире сейчас.


– Многие называют вас сюрреалистом. Вы с этим согласны?

– Для меня это комплимент. То, что я делаю, имеет отношение не только к сюрреализму, но и к дадаизму. Я не выбирал, в каком направлении работать, все это родилось вследствие игры. Вообще творческие люди не выбирают, кем стать – поэтом, художником... В поэта, художника или музыканта человека превращает жизнь. И это не имеет отношения к принятию решений. Можно только решить, что ты начнешь учиться игре на фортепиано, но, чтобы начать писать музыку, чтобы импровизировать, нужны способности.
Все, что я когда-либо слышал, на меня повлияло – пение птиц, иностранные языки, любые звуки. На музыканта влияет все, что он слышит.

– Раз уж вы упомянули пение птиц, хочу спросить, использовали ли вы пение своих канареек?

– Раньше у меня были канарейки, сейчас уже нет. Вообще все началось с голубей. Мне нравилось, что эти птицы возвращаются, даже когда их не закрываешь в клетке. Они свободны. Они прилетают и улетают. Они жили рядом со мной: у них была своя жизнь, у меня своя, но мне пришлось с ними расстаться, потому что в Париже держать голубей запретили. Еще до Великой французской революции существовал королевский указ, запрещающий подданным держать голубей в центре Парижа. Это было привилегией королей. После революции этот закон остался в силе, и однажды ко мне домой пришла полиция и запретила держать голубей. После этого я боялся оставаться один и купил канареек. Но с ними была похожая история. Хотя канарейки и не запрещены в Париже, но они размножаются очень быстро. Покупаешь пару, а потом у тебя уже шесть сотен. Так из моего дома исчезли и канарейки.

– Поддерживаете ли вы связи с членами постсюрреалистического движения во Франции – скажем, с Алехандро Ходоровским или Фернандо Аррабалем?

– Я живу довольно обособленной жизнью. У меня есть несколько друзей, двое детей – и это основная часть моего существования. Я работаю в одиночестве, живу в одиночестве. Какое-то время я жил с дочерью, но ей уже 27 лет, а сейчас я живу со своим сыном, которому семь. Я не являюсь частью какого-то движения, какого-то объединения, религиозной общины. Это не потому, что я сделал такой выбор, а потому, что такова моя природа. Я очень застенчив.

– Вы себя называете импромюзом. Что это означает?

– Это значит всего-навсего то, что я не учился музыке в консерватории. Я брал уроки фортепиано, но этим и ограничивается мое музыкальное образование. После выхода первых моих альбомов мне казалось слишком претенциозным говорить, что я – музыкант. А, кроме того, многие критики говорили: то, что ты делаешь, – это не музыка. Может быть, это и так. Я действительно не пишу партитуры, другие музыканты не могут исполнить мою музыку. И конечно, кто-то может сказать, что это не музыка. В какой-то степени я с этим согласен. Возможно, то, что я делаю, – не музыка, но это существует, и мне пришлось найти этому название. Я подумал, что рисую на магнитной ленте, и назвал этот стиль коротко – импромюзом, импровизированной музыкой.

– Вот эта импровизированная музыка, как вы ее называете, соткана из разных звуков, отрывков из фильмов, реплик и декламации на разных языках. Как вы выбираете то, что стоит использовать?

– Я не способен анализировать себя и методы своей работы. Мое я и я сам – это единое целое, эти две ипостаси не вступают в диалог друг с другом. Они не обсуждают между собой, какая нынче погода. Так что я не могу сказать, как все это у меня получается. Но однажды после концерта ко мне пришел какой-то русский парень и сказал, что у меня потрясающая генетическая память. Это выражение я тогда услышал впервые. Я не уверен, что способен поверить в существование такой памяти, но не исключаю, что в ней кроется источник моего творчества. Сочиняя музыку, я не составляю плана. Я просто делаю что-то, а потом смотрю, хорошо ли получилось. Если вещь стоящая, я ее оставляю, если нет – выбрасываю. Таков стиль моей работы, очень эмпирический. Я не верю в прогресс в искусстве. Я не думаю, что современный художник рисует лучше, чем тот, который оставлял наскальные рисунки на стенах пещер. Доисторические рисунки потрясающи, поэтому искусство остается искусством. И никакого прогресса. Это касается и моей работы. Прогресс возможен в технических науках. Я не думаю, что в молодости я писал более красивые композиции. Некоторые люди говорят, что в молодые годы Пикассо прекрасно рисовал, но то, что он делал в зрелом возрасте, ужасно. Я так не думаю.



– Вы упомянули о русском молодом человеке, пришедшем на ваш концерт, и я вспомнила, что в некоторых ваших композициях вы используете записи с русской речью.

– Я просто очень люблю Петра Чайковского, и больше мне нечего к этому добавить.

– Тогда спрошу о двух французских поэтах – Поле Верлене и Артюре Рембо, чьи имена фигурируют в названии одного из ваших альбомов.

– Я очень люблю их стихи. Когда мне было 15, я постоянно читал Рембо. Этого поэта можно перечитывать сто раз и каждый раз находить что-то новое. Позже я осознал, что некоторые песни на стихи Рембо или Верлена слишком спокойные, я никогда не слышал рок-н-рольную песню с их стихами. Почему-то словарь поэзии рок-н-ролла беден, поэтому я решил сыграть рок-н-ролл на стихи Рембо и Верлена, чтобы передать свое понимание этих двух поэтов. Рембо был молодым, когда писал свои стихи, и остается молодым до сих пор.

– А что сейчас вдохновляет вас при создании музыки?

– Окружающий мир. Прекрасные девушки – вот что меня вдохновляет.

– А искусство? На фотографиях, сделанных у вас дома, много статуэток. Вы их собираете?

– Я очень люблю искусство, но собирать его – дорогое удовольствие, поэтому мне приходится создавать его самому. Когда у меня есть деньги, я покупаю картины своих друзей, но в основном все делаю сам из кусков стекла.