Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас…
Но можно писать совсем иначе, бряцая «жестью», как Ион Деген:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Мои собеседники Роман Тименчик (историк культуры), Евгений (рядовой запаса "Бундесвера"), Алесандро (рядовой запаса итальянской армии) и Голиаф (старший сержант запаса израильской армии)
Начнем с историка культуры, профессора Иерусалимского университета Романа Тименчика. Как соотносятся армия и культура? Есть ли между ними связь?
—Так точно. Но надо развести тему армии и тему войны. Известна фраза одного из российских Великих князей: "Я ненавижу войну — она портит мне армию". Такая вот стоячая армия давно уже облюбована культурой себе как антипод. Архетип солдафона сложился уже в античности и живет и здравствует до наших дней. Мне всегда вспоминается замечательный капитан у Свифта, который говорил, что всех этих Новидиев и Блутархов он бы не отдал и за понюшку табаку. Но при этом противостоянии армия всегда остается зеркалом культуры, может быть, кривым зеркалом, может быть, увеличительным стеклом, и Гете сказал, что для того, чтобы понять суть всякой империи надо прежде всего взглянуть на ее армию и на ее суды.
—Как сказываются особенности национальной культуры на армии?
—Чтобы не обижать другие армии, я приведу знаменитый анекдот об уставе израильской армии. В нем якобы первым пунктом стоит "запрещается отвечать на команду вопросом". В этой связи мне хотелось бы обратить внимание на такой интересный поворот этой проблемы, который когда-то сформулировал Осип Мандельштам:
"Как аттический солдат,
в своего врага влюбленный".
Я думаю, это относится не только к древнегреческой армии, но и ко многим из современных войсковых образований, которые от долгого всматривания в противника начинают бессознательно, так сказать, коллективно бессознательно, перенимать его черты.
—В каких культурах и литературах образ армии особенно выразителен?
—Говоря об этом в Праге, было бы странно не вспомнить об одном бравом солдате, который является самым замечательным милитарологом и милитарографом 20-го века, а может быть, и вообще всех времен и народов, наверное, классическим примером чистого, самодовлеющего, прекрасного, я бы сказал, милитаризма. Задолго до Пруссии была, например, Ассирия. И этот знаменитый возглас удивления немецкого ориенталиста Хуго Винклера в 60-е годы XIX века: "Ба, да Пруссия - это Ассур!". В Ассирии тридцать веков назад была полностью укомплектованная армия: от телохранителей императора до полковых священников-капелланов, и может ли быть что-либо прекраснее и выразительнее, чем бородатые ассирийские стражники, о которых писал тот же Мандельштам.
—Какую черту, какое свойство национальной культуры более всего подчеркивает армия?
—Надо подумать. Я думаю, что она отражает те полумифологические представления, которые существуют в культуре по отношению к предкам, к старшим, к самой идее команды и заповеди.
—Профессор Тименчик, вы лично как-то соприкасались с армией? И если да, то это сказалось на ваших культурологических штудиях или взглядах?
—Да, я рядовой запаса. Что касается культуры, то я полагаю, что ей следовало бы почаще, почаще, вспоминать главную армейскую заповедь: "Не попадайся на глаза начальству". Вот и все. Разрешите идти?
Теперь, так сказать, прикладной аспект темы. Свидетельства резервистов армий разных стран. Моего первого собеседника рядового запаса "Бундесвера" зовут Евгений. В Германии службе в армии можно предпочесть так называемые социальные работы, скажем, работать санитаром или сиделкой. Я спросил Евгения, почему он предпочел армию, почему не выбрал социальные работы.
—Работы длятся дольше. В армии же я потерял два семестра, почти год.
—Какие отношения в Бундесвере между рядовыми и сержантами?
—У нас в казарме было много ребят после гимназии, в то время как сержанты не имеют такого образования.
—И это как-то сказывается на их отношении к солдатам?
—Да.
—А в чем это выражается?
—В непонимании.
—Вы старались не шутить при сержантах?
—Нет. Нет.
—А вас часто отпускали домой?
—Первые три месяца отпускают только в конце недели. А после можно каждый день ездить домой. Люди стационируются вблизи их домов. У меня была машина, так что я каждый вечер садился в нее - и домой.
—Да.
—А вам позволяли его держать в казарме?
—Некоторые держали в казарме - я держал перед казармой.
—А кто-нибудь из ваших ребят уходил в самоволку?
—Слышал об одном таком случае: с подругой проблемы были.
—А что у вас считалось нарушением дисциплины, и как это наказывалось?
—Честно говоря, при мне никогда не наказывали. Даже такого случая не знаю.
—Вам платили деньги?
—Да. Довольно малое количество. Я сейчас толком сумму не припомню.
—Ну, а на что хватало этих денег?
—В конце концов, у меня осталось две тысячи марок приблизительно.
—Но вы могли позволить себе пойти в пивную?
—Естественно. В казарме, так как мы в Баварии, разрешается после полудня выпить бокал пива или два.
—Евгений, во всей Европе под словом "пруссачество" принято понимать голую, грубую муштру. Вашу службу можно считать муштрой?
—Было мало таких моментов. Конечно, ходили по полигону, маршировали, какие-то песни пели глупые, но это во всех армиях бывает. Так я думаю.
—Как вы теперь вспоминаете о службе в "Бундесвере": ностальгически, с сожалением, с брезгливостью?
—Это был период, который мог бы быть более конструктивным.
И еще одно свидетельство. Рядового запаса итальянской армии Алесандро я спросил, хотел ли он служить в армии.
—Нет. Могу вам сказать, что никакой итальянец не хочет идти в армию и вы можете не пойти, но потом вам полиция напишет в каких-то документах, что вы не служили. И к вам тогда будут по-другому относиться, если вы будете искать работу, допустим.
—Алесандро, а чем вас кормили в армии?
—Первые два месяца обычно все солдаты служат в особых казармах. Они очень большие: там 5-6 тысяч солдат и кормят там ужасно, потому что готовят на 5 тысяч человек сразу. Но это первые два месяца. После вас посылают в ту казарму, где вы будете служить остальные 10 месяцев, и там уже намного лучше кормят.
—Честно говоря, я сразу себе представил, ну, самый худший вариант итальянской еды: спагетти на чесноке. По-моему, не так уж плохо?
—Ну, смотря как их готовят. Можно их по-нормальному варить, а можно их переварить, и это уже не спагетти, а каша.
—Иногда. Только по субботам и воскресеньям.
—Кьянти или вальполичелло?
—Нет. Обыкновенное вино, местное.
—Вас часто отпускали домой?
—Меня нет. Потому что я не очень хорошо армию свою служил. А так, обычно, да. Скажем, каждые пятнадцать дней отпускают на пару дней домой.
—Какие отношения в итальянской армии между южанами и северянами?
—Конечно, есть какой-то расизм: южная часть - это бедная Италия, так что почти что все офицеры, ну, 90 процентов, южане. На юге мало возможностей найти работу, и они выбирают армию.
—Они как-то отыгрываются на северянах в армии?
—Конечно. Но все в таком легком виде. У меня были маленькие проблемы, то есть мне мама звонила в казарму, и я с ней разговаривал по-русски. И меня вызвали к командиру и начали спрашивать, кто я такой, почему я говорю по-русски, с кем я разговаривал, как часто мне звонят.
—Алесандро, что у вас считалось нарушением дисциплины?
—Грубо ответить или не выполнить приказ. Надо молчать и делать. Иногда я высказывал свое мнение, и меня наказали пару раз. Я так плохо служил, что даже в тюрьме сидел. 15 дней просидел. Я был в карауле. Мне давали такую башню, можно сказать стакан, метра два в высоту. Я залезал на этот стакан и охранял свою казарму. Иногда проходили начальники, проверяли - вдруг солдат спит или курит. Ну вот, пришла проверка и один лейтенант... да, когда караулишь, не имеешь права разговаривать, так что, допустим, если подходит проверка, то они со мной могут разговаривать, а я не могу им отвечать. И был один такой лейтенант, я чувствовал, что у нас с ним как-то не очень, не подходили мы друг другу характерами, и он начал меня оскорблять. Во-первых, узнал, что я был русский, наполовину русский -наполовину итальянец, и он начал меня оскорблять, что я русский. В итальянском есть такое слово "бастардо" - это когда ты смесь, я не знаю этого слова по-русски.
—Ублюдок.
—Ну вот, он меня оскорбил несколько раз, а я, повторяю, должен был молчать.
—А как вы поняли, что он имеет в виду ваше русское происхождение?
—Я с ним уже встречался пару раз прежде, и он мне говорил: "А, это ты - русский парень, это у тебя мать русская, а отец итальянец." Но он таким тоном говорил, что я чувствовал: хочет оскорбить. Ну, я молчал пять минут, тем более, эта проверка ночью, часа в три ночи, так что я уже был в нервном состоянии, уставший. У меня было оружие в руках. Я взял оружие покрепче и ударил его. В живот. Он упал на землю, и я его еще пару раз ударил, а потом пришли другие лейтенанты и нас разняли.
—Какой у вас рост?
—Рост у меня 187.
—Вы его били ногами?
—Ногами и ружьем. После этого меня в суд отправили. Потому что я грубо нарушил устав. Я пошел под суд. Нам сказали, что на 50 процентов - моя вина, потому что я слишком отреагировал. А с другой стороны, сказали, что на 50 процентов - его вина, потому что он меня чересчур оскорблял. Его отправили в другую казарму на несколько лет, очень далеко от дома.
—Вы попали в дисциплинарный батальон, на гауптвахту или в тюрьму?
—Сначала я попал в тюрьму на 15 дней. В тюрьме меня посадили одного в камере, сняли часы, забрали шнурки от ботинок, сняли ремень, сняли все мои цепочки. Оставили в штанах и в майке. Там была койка, и мне пришлось там провести 15 дней. Два раза в день меня вытаскивали из этой комнаты: в туалет, обедать и ужинать. Давали газету. И сигареты. А после отправили в дисбат.
—Алесандро, условия в дисциплинарном батальоне были намного хуже, чем условия в обычной строевой части?
—Ну да, конечно. Во-первых, в этом батальоне те ребята, которые плохо себя вели. Во вторых, казарма находится в горах, на высоте 2000 метров, и я служил там в декабре. Так что было там минус 15 градусов, снега метра 2, и мне приходилось караулить в лесу. Одному. Ночью. Так что это и страшно было, и холодно, и все вместе.
—Но, по крайней мере, там вас не называли больше ублюдком?
—Нет, там нет. Там совсем другие отношения и с лейтенантами и с солдатами. Там все дружат, так как все наказаны. Могу вам сказать, что условия были ужасные в этом батальоне, но я предпочитал там находиться, чем в моей прежней казарме.
—Саша, а как вы теперь вспоминаете вашу службу в армии? С ностальгией, с сожалением, с брезгливостью?
—С ностальгией. То есть мне понравилось вообще-то. Я уверен, что все солдаты, когда уходят из армии, вспоминают ее с удовольствием.
Стихи петербургского поэта Алексея Пурина, старшего лейтенанта запаса:
У ДВЕРИ КОТЕЛЬНОЙ
Среди ночи в котельную дверь отворяю - "Playboy"!
На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф,
потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой
Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...
Отшатнусь. Слава богу, не видят вокруг ничего
и не слышат за бульканьем, гулом... В смущении дверь
прикрываю... Да пусть. Удивляет лишь выбор его -
тридцатипятилетняя душнозамшелая тверь.
Замуж хочется, вот ведь! Троих по котельным детей
нагуляла ушастых. Остыть не хватает ума.
Скоро дембель. Ликуя, пузато-обиженной, ей
из вагона помашут... Толстовские надо б тома
пролистать. Но куда там! Присоской у роты живет.
Или мужем ей кажется вся подшинельная плоть,
двухгодичная вечная юность? Тяжелый живот
плодоносит, не в силах супружеский долг побороть?
Мой очередной собеседник — фронтовик, старший сержант запаса израильской армии Голиаф. Я спросил его, испытывал ли он прилив патриотизма, уходя в армию.
—Я тогда не знал про себя - мне было около 18-ти лет - я про себя не знал: патриот я или нет. Как многие молодые люди считал, что призыв в армию, так же как и смерть, случается и с более важными персонами, чем я. Я был просто в шоке, когда это произошло.
—Какой период службы был для вас самым трудным?
—Первый месяц, курс молодого бойца. Ты все время усталый и голодный, потому что усталые и голодные безоговорочно подчиняются командам и имеют меньше собственного мнения.
—Голиаф, а есть в израильской армии свой институт стариков и зеленых?
—Нет, служат солдаты три года. Физического насилия там нет.
—Какие отношения в израильской армии между рядовыми и сержантами и старшинами?
—Старшины продолжают оставаться самыми страшными для рядового. Они воплощают идею отца и матери, и школьного преподавателя, и няньки. Они заставляют солдата нести две самые тяжелые повинности в армии: быть часовым и чистить, убирать.
— Вас часто отпускали домой?
—Раз в месяц, раз в полтора месяца: на два дня. Возвращение каждый раз самый тяжелый момент: в эти дни солдаты кончают с собой или разные беспорядки происходят.
— Вы участвовали в войне?
—Да. В ливанской. С ливанской войной для меня дело обстояло так, что по политическим убеждениям я желал Израилю проиграть войну: Ливан должен принадлежать ливанцам, а израильтяне должны уйти восвояси. С другой стороны, я беспрекословно выполнял приказы.
—Как вы себе представляли арабского солдата?
—Образ врага воспитывается прямо с ранних школьных лет. Главное отношение - это презрение. Врага презирают за то, что он араб, что он стоит ниже по культурному развитию. Никакого романтического отношения к образу врага в израильской армии, наверное, и не могло бы быть. Армия паразитирует на культуре. Для армии культура - это форма пропаганды. Будь то кино, стихи, литература. Никогда в армии не будут задавать по- настоящему важные вопросы. Почему, скажем, солдат имеет право делать то, чего никакой другой гражданин не имеет права. Убийство и насилие преподаются в армии профессионально. А в других областях жизни они строго запрещаются. Таких вопросов армия не будет разбирать.
—Во время ливанской кампании вам приходилось убивать?
—Да. Я убил лису. Однажды я сидел ночью в бункере и сквозь прибор ночного видения увидел, что кто-то ползет, и мы открыли огонь. Потом оказалось, что это была лиса. Это было очень, очень страшно.
—Армия не превратила вас в пацифиста?
—Нет. Армия меня в пацифиста не превратила, скорее она мне показала, что во мне сидит довольно неприятное существо. Потому что я увидел, как легко повиноваться жутким командам, и как легко привыкнуть ко всему что угодно. Война - это, наверное, проекция внутреннего, душевного раздора на внешний мир. После армии мне стало казаться, что для того, чтобы не было войн, нужно прийти к какому-то соглашению с самим собой.
—Какими глазами вы смотрели на ливанских девушек во время войны?
—Я не видел никаких ливанских девушек. Только в тех видеофильмах, которые доставали разведчики, когда ходили в соседние деревни. Нет, девушек я не видел. Но солдаты - дети, это тот самый возраст, когда человек хочет интенсивно жить и что-то открывать для себя. И любовь, и секс, и наркотики, это все в армии присутствует. Я уверен, что если бы в армию забирали 30-ти летних, куда меньшее число людей согласились бы на это. Я хорошо помню, как в самом начале службы одна сержантка мне сказала, что армия это такой способ написать черновик жизни, можно испробовать способы отношений с людьми, можно попытаться почувствовать себя взрослым, можно играть во многие взрослые игры, а потом армия кончается и выходишь на свободу, и все начинается набело. Этот подход мне много раз помогал. Я помню во время бомбежек в бункере в Ливане со мной был знакомый фельдшер, и он мне колол морфий в мускул, в плечо, и мы с ним проводили прекрасные часы, лежа не койках, и слушали далекие взрывы.
—Вы писали стихи в армии?
—Тогда было очень модно писать политические стихи, это был такой способ самовыражения солдатского — на стенах клозетов. Что-то похожее на частушки про то что, вот, генералы дома с женой, а солдаты тут, в поле, в песках.
—А вы что-нибудь помните наизусть?
—Да, помню. Могу прочесть. Сейчас переведу с иврита:
Прилетай к нам самолет,
И забирай нас всех на север,
Мы воюем за Шарона
И вернемся домой в ящике.
