Я проснулась от того, что кто-то меня трясет. На лице Кейт — ужас: «По радио говорят что-то про Галину, - она почти прошептала по-английски. - И про оружие, кажется.... Я не понимаю». Я прошлепала на кухню, где Кейт готовила завтрак под радио — как обычно, «Эхо Москвы». Утро субботы, необыкновенно светлое и чистое по ноябрьским московским меркам. Кейт указала на радиоприемник как на источник ядовитых испарений и посмотрела на меня: что говорят? Ведущий повторял имя Галины Старовойтовой.
Впервые я увидела Старовойтову 28 марта 1991 года. Точнее, увидеть ее было невозможно: она выступала перед толпой на площади Маяковского (еще, кажется, тогда не переименованной обратно в Триумфальную) на митинге в поддержку опального Бориса Ельцина. За несколько дней до этого президент и правительство в два последовательных шага запретили демонстрации в Москве. В город вошли танки, их расставили так, чтобы по Тверской невозможно было пройти. Организаторы запланированной демонстрации в ответ разделили усилия, создав два митинга — чтобы люди могли добраться хоть до одного из них. Я тогда приехала в Москву впервые после десятилетнего отсутствия: я эмигрировала еще школьницей, теперь работала журналистом и вернулась по редакционному заданию. Остановилась у бабушки, в пяти минутах ходьбы от площади Маяковского. К митингу я пробиралась дворами — вынырнула на Маяковскую через сад Аквариум и вдруг оказалась на задворках толпы. Передо мной были только затылки и бесконечное количество почти одинаковых серых и черных пальто. Но над толпой был отчетливо слышен женский голос. «Кто выступает?» – спросила я, обращаясь к стоящему рядом мужчине. Одной рукой он держал ребенка, в другой у него был пакет. - «Старовойтова». В этот момент оратор выкрикнула два слова, немедленно подхваченные многотысячной толпой: «Рос-си-я! Ель-цин!» До развала Советского Союза оставалось меньше года. Но в этот момент, когда эти официально не признанные имена прозвучали, кажется, на весь город, было понятно, что советская власть обречена.
Старовойтова была в это время депутатом Верховного Совета Народных Депутатов, членом Межрегиональной группы. Хотя она родилась в Челябинске, а выросла и практически всю жизнь прожила в Ленинграде, избрали ее от Армении: будучи этнографом, она проводила там много времени, а когда начался конфликт в Нагорном Карабахе, стала писать письма и выступать в защиту армянского народа — тогда, собственно, и превратилась стремительно из ученого в политика. Когда в июне 1991-го года Ельцина избрали президентом России (пост с непонятными тогда полномочиями), Старовойтова стала одним из его ближайших советников: официально она консультировала его по вопросам межнациональных отношений, неофициально — и по всем остальным, включая состав правительства. В 1992-м Ельцин всерьез рассматривал возможность назначения Старовойтовой министром обороны. Назначить на эту должность не просто гражданского человека, но женщину, придерживающуюся почти пацифистских взглядов — это был бы поступок в стиле раннего Ельцина, сигнал, что действительность изменилась до неузнаваемости. Ельцин, однако, назначил Павла Грачева.
Изменить действительность до неузнаваемости, сделать возврат к прошлому абсолютно невозможным — в этом и заключалась политическая миссия Старовойтовой, радикальная даже по меркам демократов начала 90-х. Она была среди тех, кто готовил суд над КПСС — в конце концов замятый (остались, однако, около четырехсот томов дела). Она написала законопроект о люстрации. В 1992 она узнала, что в органах госбезопасности восстановлены партийные ячейки — в нарушение ельцинского декрета, запретившего деятельность Коммунистической партии. В июле 1992-го она публично попыталась привлечь к этому внимание Ельцина, но тот грубо отмахнулся. Карьера Старовойтовой внутри администрации Ельцина закончилась. А сам Ельцин занял отчетливо примирительную позицию по отношению к ностальгирующим по СССР силовикам. Уже не как представитель президентской администрации, а в качестве рядового депутата Старовойтова предприняла героическую попытку протолкнуть законопроект о люстрации — безуспешно (и это неудивительно; идея люстрации не пользовалась популярностью даже среди бывших диссидентов). Вскоре она уехала в США — сначала на год в Институт мира в Вашингтоне, затем преподавать в Брауновском университете — одном из лучших в стране.
Странным образом я не помню, когда познакомилась с Галиной Старовойтовой лично, но приятельские отношения между нами установились в тот год, когда она преподавала в Брауне. Она часто бывала в доме моего отца под Бостоном, а я моталась между Штатами и Москвой. Старовойтова стала моим заочным проводником в мире российской политики — хотя периодически напоминала мне (и, видимо, себе), что навсегда оставила политику и вернулась в науку. Эти ритуальные напоминания прекратились, кажется, в декабре 1994-го, когда Ельцин ввел войска в Чечню.
Весной 1995-го Старовойтова поехала в Челябинск на съезд Демократической России, которую она, вместе со Львом Пономаревым и некоторыми другими, надеялась вернуть к жизни. Я к тому времени уже года полтора как перебралась в Москву на постоянное жительство, и в Челябинск поехала корреспондентом газеты «Сегодня». Лететь пришлось в Екатеринбург и дальше добираться автобусом — и по дороге меня ограбили. Я приехала в Челябинск ночью, без копейки денег и с трясущимися руками и ногами — и в фойе гостиницы столкнулась со Старовойтовой: у нее только что закончился день малоприятных совещаний (в ДемРоссии был раскол). Я ничего не успела рассказать, но, видимо, это и не требовалось: Старовойтова чуть ли не за руку отвела меня к себе в номер, сунула мне стопку водки и принялась делать крошечные бутерброды с копченной колбасой на стеклянном журнальном столике. И одолжила 100 долларов на обратный билет.
Она относилась ко мне чуть по-матерински: я точная ровесница ее сына Платона, который к тому времени уже жил в Англии. Но дело было не только в этом. В стране, знавшей только два типажа политика — комиссара в кожанке и дряхлого аппаратчика — Старовойтова пыталась публично существовать в качестве совершенно невиданном: политика и человека одновременно. Выступая на феминистской конференции в пригороде Петербурга, она шокировала аудиторию, задрав юбку: она пыталась опровергнуть кого-то из политиков-мужчин, обвинивших ее в том, что у нее кривые ноги. В интервью женскому журналу она рассказывала о трудностях в выборе одежды для такой крупной женщины, как она. При этом продолжала упорно и даже яростно продвигать свою политическую повестку дня. В конце 97-го вновь попыталась пропихнуть законопроект о люстрации — и вновь безуспешно. В 1998-м всерьез занялась расследованием финансирования кампаний самых сильных своих оппонентов, включая спикера Думы коммуниста Геннадия Селезнева.
Я спрашивала у нее, зачем она вернулась в политику, зная, что никогда уже не вернет себе былого влияния. Она несколько раз пыталась ответить — и все не находила правильных слов. В конце концов, где-то в декабре, кажется, 96-го, она позвонила мне из больницы: ей предстояла какая-то операция, и она собиралась с мыслями о своей жизни. Она наконец-то нашла нужный образ. «Есть греческий миф о гарпиях, - сказала она (запись у меня сохранилась только по-английски, так что даю ее слова в обратном переводе). - Это тени, оживающие только тогда, когда они пьют человеческую кровь. Жизнь ученого — это жизнь тени. Когда ты строишь будущее, даже если твое участие в этом строительстве не очень велико — а это и есть политика, - тогда тень и оживает. Для этого, правда, приходится пить кровь, в том числе и свою собственную».
Радиоприемник потрескивал, будто слова давались ему с трудом. Ведущий новостей в очередной раз сообщил, что несколько часов назад Галина Старовойтова была убита в подъезде собственного дома в Петербурге. Она прилетела из Москвы поздно вечером, встретилась со своим помощником Русланом Линьковым, заехала ненадолго к родителям, и только после этого поехала домой, на Набережную канала Грибоедова. В подъезде было темно: киллеры заранее выкрутили лампочки. Старовойтова с Линьковым тем не менее начали подниматься по лестнице, обсуждая судебный иск, недавно поданный против Старовойтовой кем-то из думских конкурентов. Щелчок, вспышка света. Старовойтова умолкла. Линьков закричал: «Что вы делаете?» и побежал к источнику света и звука. Следующие две пули достались ему.
Он, видимо, ненадолго потерял сознание, затем пришел в себя и позвонил с мобильного знакомой журналистке — она уже позвонила в милицию. Теперь по радио сообщали, что Галина умерла, а Руслан, которого я тоже к тому моменту знала уже многие годы, в больнице в очень тяжелом состоянии.
Если бы реальность строилась по законам художественной литературы в эту минуту я бы бросила все — узнав о гибели близкого человека, уже понимая, что жизнь изменилась до неузнаваемости, - и бросилась бы куда-нибудь, делать что-нибудь, хотя бы для того, чтобы отдать должное моменту. В действительности я поехала на строительный рынок покупать сантехнику. Встретилась с прорабом. «Слышали про Старовойтову?» спросил он. Я смотрела под ноги, на снег, серый и утоптанный тысячами будущих квартировладельцев. «Мы ей строили гараж», - сказал прораб. И почему-то именно в этот момент, при упоминании бессмысленного гаража, мне стало понятно, как мне страшно и какой беспомощной я себя чувствую. Я добежала до машины и поехала на вокзал — чтобы ехать в Петербург и писать о том, что произошло с Галиной Старовойтовой.
Мой текст об убийстве вышел в «Итогах», и я слышала, как его читали по «Эху Москвы». А я стала проводить все больше времени в Петербурге. Там обнаружился сюжет, никем еще не рассказанный, даже более масштабный и страшный, чем история хладнокровного убийства одного из самых известных политиков страны. В Петербурге обнаружилось государство в государстве. Здесь правил КГБ — организация, с которой Старовойтова так упорно и безуспешно боролась. Местные политики и журналисты жили со знанием, что их телефоны и кабинеты прослушиваются. Здесь в результате неудачной сделки легко можно было оказаться за решеткой. Здесь регулярно убивали известных политиков и предпринимателей. Иными словами, жизнь и политическое устройство Петербурга в конце 90-х оказались очень похожи на жизнь и политическое устройство, которые установятся во всей России спустя несколько лет.
Впервые я увидела Старовойтову 28 марта 1991 года. Точнее, увидеть ее было невозможно: она выступала перед толпой на площади Маяковского (еще, кажется, тогда не переименованной обратно в Триумфальную) на митинге в поддержку опального Бориса Ельцина. За несколько дней до этого президент и правительство в два последовательных шага запретили демонстрации в Москве. В город вошли танки, их расставили так, чтобы по Тверской невозможно было пройти. Организаторы запланированной демонстрации в ответ разделили усилия, создав два митинга — чтобы люди могли добраться хоть до одного из них. Я тогда приехала в Москву впервые после десятилетнего отсутствия: я эмигрировала еще школьницей, теперь работала журналистом и вернулась по редакционному заданию. Остановилась у бабушки, в пяти минутах ходьбы от площади Маяковского. К митингу я пробиралась дворами — вынырнула на Маяковскую через сад Аквариум и вдруг оказалась на задворках толпы. Передо мной были только затылки и бесконечное количество почти одинаковых серых и черных пальто. Но над толпой был отчетливо слышен женский голос. «Кто выступает?» – спросила я, обращаясь к стоящему рядом мужчине. Одной рукой он держал ребенка, в другой у него был пакет. - «Старовойтова». В этот момент оратор выкрикнула два слова, немедленно подхваченные многотысячной толпой: «Рос-си-я! Ель-цин!» До развала Советского Союза оставалось меньше года. Но в этот момент, когда эти официально не признанные имена прозвучали, кажется, на весь город, было понятно, что советская власть обречена.
Старовойтова была в это время депутатом Верховного Совета Народных Депутатов, членом Межрегиональной группы. Хотя она родилась в Челябинске, а выросла и практически всю жизнь прожила в Ленинграде, избрали ее от Армении: будучи этнографом, она проводила там много времени, а когда начался конфликт в Нагорном Карабахе, стала писать письма и выступать в защиту армянского народа — тогда, собственно, и превратилась стремительно из ученого в политика. Когда в июне 1991-го года Ельцина избрали президентом России (пост с непонятными тогда полномочиями), Старовойтова стала одним из его ближайших советников: официально она консультировала его по вопросам межнациональных отношений, неофициально — и по всем остальным, включая состав правительства. В 1992-м Ельцин всерьез рассматривал возможность назначения Старовойтовой министром обороны. Назначить на эту должность не просто гражданского человека, но женщину, придерживающуюся почти пацифистских взглядов — это был бы поступок в стиле раннего Ельцина, сигнал, что действительность изменилась до неузнаваемости. Ельцин, однако, назначил Павла Грачева.
Изменить действительность до неузнаваемости, сделать возврат к прошлому абсолютно невозможным — в этом и заключалась политическая миссия Старовойтовой, радикальная даже по меркам демократов начала 90-х. Она была среди тех, кто готовил суд над КПСС — в конце концов замятый (остались, однако, около четырехсот томов дела). Она написала законопроект о люстрации. В 1992 она узнала, что в органах госбезопасности восстановлены партийные ячейки — в нарушение ельцинского декрета, запретившего деятельность Коммунистической партии. В июле 1992-го она публично попыталась привлечь к этому внимание Ельцина, но тот грубо отмахнулся. Карьера Старовойтовой внутри администрации Ельцина закончилась. А сам Ельцин занял отчетливо примирительную позицию по отношению к ностальгирующим по СССР силовикам. Уже не как представитель президентской администрации, а в качестве рядового депутата Старовойтова предприняла героическую попытку протолкнуть законопроект о люстрации — безуспешно (и это неудивительно; идея люстрации не пользовалась популярностью даже среди бывших диссидентов). Вскоре она уехала в США — сначала на год в Институт мира в Вашингтоне, затем преподавать в Брауновском университете — одном из лучших в стране.
Странным образом я не помню, когда познакомилась с Галиной Старовойтовой лично, но приятельские отношения между нами установились в тот год, когда она преподавала в Брауне. Она часто бывала в доме моего отца под Бостоном, а я моталась между Штатами и Москвой. Старовойтова стала моим заочным проводником в мире российской политики — хотя периодически напоминала мне (и, видимо, себе), что навсегда оставила политику и вернулась в науку. Эти ритуальные напоминания прекратились, кажется, в декабре 1994-го, когда Ельцин ввел войска в Чечню.
Весной 1995-го Старовойтова поехала в Челябинск на съезд Демократической России, которую она, вместе со Львом Пономаревым и некоторыми другими, надеялась вернуть к жизни. Я к тому времени уже года полтора как перебралась в Москву на постоянное жительство, и в Челябинск поехала корреспондентом газеты «Сегодня». Лететь пришлось в Екатеринбург и дальше добираться автобусом — и по дороге меня ограбили. Я приехала в Челябинск ночью, без копейки денег и с трясущимися руками и ногами — и в фойе гостиницы столкнулась со Старовойтовой: у нее только что закончился день малоприятных совещаний (в ДемРоссии был раскол). Я ничего не успела рассказать, но, видимо, это и не требовалось: Старовойтова чуть ли не за руку отвела меня к себе в номер, сунула мне стопку водки и принялась делать крошечные бутерброды с копченной колбасой на стеклянном журнальном столике. И одолжила 100 долларов на обратный билет.
Она относилась ко мне чуть по-матерински: я точная ровесница ее сына Платона, который к тому времени уже жил в Англии. Но дело было не только в этом. В стране, знавшей только два типажа политика — комиссара в кожанке и дряхлого аппаратчика — Старовойтова пыталась публично существовать в качестве совершенно невиданном: политика и человека одновременно. Выступая на феминистской конференции в пригороде Петербурга, она шокировала аудиторию, задрав юбку: она пыталась опровергнуть кого-то из политиков-мужчин, обвинивших ее в том, что у нее кривые ноги. В интервью женскому журналу она рассказывала о трудностях в выборе одежды для такой крупной женщины, как она. При этом продолжала упорно и даже яростно продвигать свою политическую повестку дня. В конце 97-го вновь попыталась пропихнуть законопроект о люстрации — и вновь безуспешно. В 1998-м всерьез занялась расследованием финансирования кампаний самых сильных своих оппонентов, включая спикера Думы коммуниста Геннадия Селезнева.
Я спрашивала у нее, зачем она вернулась в политику, зная, что никогда уже не вернет себе былого влияния. Она несколько раз пыталась ответить — и все не находила правильных слов. В конце концов, где-то в декабре, кажется, 96-го, она позвонила мне из больницы: ей предстояла какая-то операция, и она собиралась с мыслями о своей жизни. Она наконец-то нашла нужный образ. «Есть греческий миф о гарпиях, - сказала она (запись у меня сохранилась только по-английски, так что даю ее слова в обратном переводе). - Это тени, оживающие только тогда, когда они пьют человеческую кровь. Жизнь ученого — это жизнь тени. Когда ты строишь будущее, даже если твое участие в этом строительстве не очень велико — а это и есть политика, - тогда тень и оживает. Для этого, правда, приходится пить кровь, в том числе и свою собственную».
Радиоприемник потрескивал, будто слова давались ему с трудом. Ведущий новостей в очередной раз сообщил, что несколько часов назад Галина Старовойтова была убита в подъезде собственного дома в Петербурге. Она прилетела из Москвы поздно вечером, встретилась со своим помощником Русланом Линьковым, заехала ненадолго к родителям, и только после этого поехала домой, на Набережную канала Грибоедова. В подъезде было темно: киллеры заранее выкрутили лампочки. Старовойтова с Линьковым тем не менее начали подниматься по лестнице, обсуждая судебный иск, недавно поданный против Старовойтовой кем-то из думских конкурентов. Щелчок, вспышка света. Старовойтова умолкла. Линьков закричал: «Что вы делаете?» и побежал к источнику света и звука. Следующие две пули достались ему.
Он, видимо, ненадолго потерял сознание, затем пришел в себя и позвонил с мобильного знакомой журналистке — она уже позвонила в милицию. Теперь по радио сообщали, что Галина умерла, а Руслан, которого я тоже к тому моменту знала уже многие годы, в больнице в очень тяжелом состоянии.
Если бы реальность строилась по законам художественной литературы в эту минуту я бы бросила все — узнав о гибели близкого человека, уже понимая, что жизнь изменилась до неузнаваемости, - и бросилась бы куда-нибудь, делать что-нибудь, хотя бы для того, чтобы отдать должное моменту. В действительности я поехала на строительный рынок покупать сантехнику. Встретилась с прорабом. «Слышали про Старовойтову?» спросил он. Я смотрела под ноги, на снег, серый и утоптанный тысячами будущих квартировладельцев. «Мы ей строили гараж», - сказал прораб. И почему-то именно в этот момент, при упоминании бессмысленного гаража, мне стало понятно, как мне страшно и какой беспомощной я себя чувствую. Я добежала до машины и поехала на вокзал — чтобы ехать в Петербург и писать о том, что произошло с Галиной Старовойтовой.
Мой текст об убийстве вышел в «Итогах», и я слышала, как его читали по «Эху Москвы». А я стала проводить все больше времени в Петербурге. Там обнаружился сюжет, никем еще не рассказанный, даже более масштабный и страшный, чем история хладнокровного убийства одного из самых известных политиков страны. В Петербурге обнаружилось государство в государстве. Здесь правил КГБ — организация, с которой Старовойтова так упорно и безуспешно боролась. Местные политики и журналисты жили со знанием, что их телефоны и кабинеты прослушиваются. Здесь в результате неудачной сделки легко можно было оказаться за решеткой. Здесь регулярно убивали известных политиков и предпринимателей. Иными словами, жизнь и политическое устройство Петербурга в конце 90-х оказались очень похожи на жизнь и политическое устройство, которые установятся во всей России спустя несколько лет.
