Дмитрий Волчек: Нобелевская премия по литературе присуждена китайскому писателю Мо Яню «за галлюцинаторный реализм, с которым он смешивает сказку, историю и современность». В 2000 году лауреатом Нобелевской премии по литературе стал живущий во Франции писатель Гао Синцзянь (интервью с ним звучало в радиожурнале «Поверх барьеров»). В КНР эта награда была проигнорирована. Два года назад Нобелевская премия мира была присуждена диссиденту Лю Сяобо, филологу, главе китайского ПЕН-центра, который был в декабре 2009 года приговорен к 11 годам заключения за «подстрекательство к подрыву государственного строя» и до сих пор, несмотря на международную кампанию в его защиту, находится в тюрьме. Тогда китайские СМИ о награде не сообщили, а МИД КНР осудил решение Нобелевского комитета. Официальный отклик на присуждение премии Мо Яню, напротив, вполне благодушен: книги Мо Яня пользуются успехом, он широко издается и входит в руководство официального Союза китайских писателей. Китайские оппозиционеры подвергли решение Нобелевского комитета критике, отметив, что Мо Янь является образцом лояльности коммунистическому режиму. Такой точки зрения придерживается, в частности, знаменитый художник Ай Вэйвэй.

Российским читателям знакомство с книгами Мо Яня предстоит: переводчик Игорь Егоров на свой страх и риск начал несколько лет назад начал переводить его прозу, и недавно ему удалось заинтересовать петербургское издательство «Амфора», уже не в первый раз угадывающее будущих Нобелевских лауреатов. Роман Мо Яня «Страна вина» уже отпечатан, а в декабре должна выйти его главная книга «Большая грудь, широкий зад». Я спросил Игоря Егорова о том, как он открыл для себя книги Мо Яня.

Игорь Егоров: Мо Яня я открыл уже для себя давно, когда прочитал роман "Гаоляново племя" (1985). По мотивам двух новелл из этого романа режиссер Чжан Имоу снял знаменитый фильм «Красный гаолян». С этого начался восход звезды Мо Яня. Вещь, конечно, замечательная, но сам автор мне сначала не очень понравился. Я его увидел на фотографии, он был в военной форме. Дело в том, что он служил в Народно-Освободительной армии Китая, а то, что я читал, написанное военными авторами, было очень низкого качества. Мо Янь – приятное исключение. Это самородок, он не оканчивал филологических факультетов, но это настолько китайский писатель, он пронизан китайским духом, впитал традиции китайского народа, и эти традиции очень гармонично сочетает с наследием мировой культуры.

Современной китайской литературе всего 30 лет. 30 лет назад закончился период культурной революции, этот шабаш, когда существовали лишь агитки, а культура и искусство были поставлены на службу политики. И за эти 30 лет китайская литература сделала большой шаг вперед. Есть много авторов мирового уровня, но Мо Янь среди них выделяется. За эти годы он написал 11 романов. Каждый роман примерно листов по 25-30, а самый большой роман, который называется "Большая грудь, широкий зад", больше 40 листов. Кроме этого, у него около 200 повестей и рассказов. Каждый его роман – это глубокий срез той или иной стороны китайской действительности. Действие почти всех его романов происходит в его родном уезде Гаомин в провинции Шаньдун. Это как у Фолкнера его округ Йокнапатофа, поэтому Мо Яня иногда называют "китайским Фолкнером". Кроме того, его называют "китайским Маркесом", потому что он отличный рассказчик, и у него очень гармонично переплетаются реальность и магический реализм. Его называют даже "китайским Кафкой". В его романе "13 прыжков" показана психология человека, лишенного свободы, в романе "Страна вина" – психология человека, который запутался в сложностях бытия. То есть это разнообразный, удивительный автор, и, оценивая современную китайскую литературу, я не знаю, кого можно было бы поставить рядом; он по качеству, по разнообразию, по масштабу впереди всех. Ему давно уже нужно было дать Нобелевскую премию, и об этом говорил еще нобелевский лауреат Кэндзабуро Оэ. О Мо Яне лестно отзывался Джон Апдайк, который рецензировал его книгу. То, что премию дали Мо Яню, это логично. Это трезвая и заслуженная оценка его творчества.

Дмитрий Волчек: 12 лет назад Нобелевскую премию по литературе тоже получил китайский писатель – Гао Синцзянь.

Игорь Егоров: В Китае Гао Синцзяня не считают китайским лауреатом Нобелевской премии, потому что к тому времени он уже был гражданином Франции. Китайское руководство относится неоднозначно к таким вещам. Мо Янь – совсем другой писатель. Он народный писатель, а Гао Синцзянь, несмотря на его достоинства, – человек ученый, человек европейского склада. Он учился во Франции, занимался французской литературой, поэтому он больше нравится на Западе. Я предпочитаю Мо Яня именно потому, что он народный, очень китайский писатель. Недавно была заметка Василия Головнина, где противопоставлялся Мураками и Мо Янь: такой Мураками тщедушненький и жуткая фотография Мо Яня, который называется в этом материале "литературным боссом" только потому, что занимает должность заместителя председателя Союза китайских писателей. Это, наверное, от незнания, потому что Мо Янь – не функционер. Его выбрали заместителем председателя – это почетная должность, он просто свадебный генерал.

Дмитрий Волчек: А как складывались его отношения с китайскими властями?

Игорь Егоров: У Мо Яня была очень сложная история. Например, у него происхождение не очень хорошее по пролетарским меркам. Он из богатых крестьян, а в 50-60-е годы статус человека в Китае играл очень большое значение. Если у тебя биография неправильная, карьеры тебе уже не видать. Вот он чудом попал в армию, и это стало началом его карьеры. Его книги запрещались. А сейчас, как бы они ни относились к его творчеству, его мыслям, они не могут не признавать его гениальность, его первостатейность.

Дмитрий Волчек: Существует ли в Китае предварительная цензура? Следит ли власть и партия за художественной литературой или это все осталось в прошлом, а сейчас уже рынок и никто в эти дела не лезет, как в России?

Игорь Егоров: Не могу с уверенностью утверждать, что имею цельное представление о том, как действует цензура в Китае или насколько власти контролируют этот процесс. У меня такое представление, что разговоры о цензуре могли бы быть правомочными как раз в 80-90-х годах, а сейчас это уже совсем другой Китай. После начала реформ в 1979 году это все существовало, сохранялся тотальный контроль над всеми, в том числе над литераторами. Роман Мо Яня «Чесночные напевы» даже убрали с полок, когда он появился в 1992 году, власти боялись, что это спровоцирует дополнительные протесты после событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Слишком резка была сатира Мо Яня, его высмеивание действительности и нелицеприятная правда об обманутых крестьянах. Но это было начало 90-х годов. «Страна вина», которая вышла в 1993 году, тоже поначалу была запрещена из-за резкой критики, разоблачения чревоугодничества и пристрастия к питию властей предержащих, и так далее. отом рынок выиграл, проголосовали своими юанями читатели, роман стал очень популярными, переиздавался. У меня перевод сделан по последней версии, которую мне прислал автор, а вот в английском переводе есть места, которые в последующих версиях опущены. Английский перевод, думаю, делался по первой версии романа, где не было купюр. В частности, впечатляет последний абзац последнего перевода, которого нет в русском. Я думаю, что, может быть, он и пригодился бы в русском, но я не могу против воли автора идти - я делал по варианту, который он прислал. Самый главный его роман «Большая грудь, широкий зад» вышел в 96 году, там тоже были купюры, тоже против Мо Яня бастовали официальные критики. Его называли даже «предателем интересов китайского народа» в том смысле, что в его романе в благожелательном свете изображены именно предатели китайского народа, как их называли – и гоминдановцы, и националисты. Все это участники братоубийственной гражданской войны, которая проходила после того, как из Китая были изгнаны японские интервенты, то есть после 1945 года и вплоть до 1949 года. То есть это проявление цензуры на то время. Сейчас, насколько я понимаю, цензура есть, но как она функционирует, в чем она выражается, я не могу сказать, потому что сейчас литература совсем изменилась. Помимо общепризнанных мастеров существует еще огромный сегмент сетевой литературы, то есть авторы выкладывают сначала свои произведении в интернет, а потом издательства уже покупают права на них и издают на бумаге. За всем этим уследить невозможно, это как искать иголку в стоге сена. Не знаю, насколько успешно этим занимается цензура или власти, но, тем не менее, учитывая развитие книжного рынка, и то, что сейчас читатель уже другой, не тот, который был в 80-х и 90-х, мне кажется, что сейчас особенно о цензуре говорить не приходится.

Дмитрий Волчек: Он вам сам прислал этот роман, так что вы знакомы с Мо Янем. Как вы познакомились?

Игорь Егоров: Лично я с ним познакомился только в августе этого года, когда ездил на конференцию переводчиков китайской литературы. Сначала я стал работать над его произведениями, потом узнал его электронный адрес, написал ему, рассказал о себе, как-то мы стали с ним, хоть редко, но переписываться. Он не из тех людей, которые поддерживают переписку. У него даже ответы по-армейски краткие, как разведдонесения, и по делу. Он не любит много говорить. В переписке обнаружилось, я ему сам признался, что во многом я разделаю его взгляды. На меня его произведения произвели впечатление настоящей литературы, и мне было ужасно досадно, что до сих пор с этими замечательными произведениями не знаком русский читатель. Поэтому я работал, прилагал усилия, чтобы как-то это довести. Вот сейчас, когда Мо Янь стал нобелевским лауреатом, это будет огромный стимул и огромный катализатор, чтобы люди больше стремились познакомиться и с его книгами, и с другими китайскими произведениями. Люди сейчас поймут, что такая литература, во-первых, существует, что там есть интересные произведения, интересные писатели. Думающие люди прекрасно знают, что лучше всего познакомиться со страной, с народом можно через литературу. Кроме Мо Яня там масса других интересных авторов. Из того, что переводилось у нас, это Су Тун. Би Фэйюй должен скоро выйти. Еще очень интересный автор Юй Хуа. Его эссе «Китай в десяти словах», переведено уже на английский «China in Ten Words», и оно должно скоро выйти на русском языке.

Дмитрий Волчек: Интересная тема – Мо Янь и русская литература. В своем отзыве на фильм Чжана Имоу «Красный гаолян» он упоминает «Тихий Дон». Вы с ним в переписке не обсуждали русскую литературу? Что он читает из русских писателей?

Игорь Егоров: В переписке я этого не касался, вопросы об этом я ему задавал в интервью еще двухлетней давности, когда рассчитывал, что должна уже выйти «Страна вина». Да, он упоминал Шолохова. Но я не стал бы проводить параллели между Шолоховым и «Красным гаоляном». Там тоже война против японцев, но в большей степени такую параллель можно провести между «Тихим Доном» Шолохова и главным романом Мо Яня «Большая грудь, широкий зад». Я «Тихий Дон» прочитал, еще когда был маленьким, в школе, и он на меня произвел неизгладимое впечатление. Я терпеть не мог этих комиссаров-большевиков, которые нарушили старинный уклад, очень мне навился и Гришка Меликов, и старозаветные казаки. И когда я встретил у Мо Яня с описание братоубийственной гражданской войны, которая у них проходила с 45 года, когда был изгнаны японцы, и до 49 года, когда победили коммунисты, это было очень похоже. И самое главное – описание того времени, той войны, этих жертв и страданий простого народа. Насколько я знаю, это в первый раз встречается в китайской литературе. Раньше эти болезненные темы обходились. Кроме этого, у него очень живое описание голодных лет. Это совсем недавно китайцев накормили, исчез голод после реформ, а до этого люди недоедали. Тем более в годы, которые последовали за «большим скачком», от 58 года, это был жуткий голод, очень много людей погибло. Голод продолжался года три. Это сочеталось со стихийными бедствиями – наводнение, засуха. Были очень тяжелые времена, и это с большой силой описывает Мо Янь. В его романе очень много открытий даже для людей, знакомых с историей Китая, которые тоже никогда не встречали таких сильных описаний в китайской литературе. Это художественное полотно толстовского порядка. Отрывки я выкладывал в интернете и очень удивился доброжелательному отзыву Дмитрия Быкова, который познакомился с этими отрывками. Он написал, что видит, что это большой писатель, что это настоящая литература. Была статья Галины Юзефович в «Итогах», тоже впечатление, но не от «Большой груди», а от романа «Страна вина». То есть люди, которые чувствуют настоящую литературу, сразу могут углядеть, что за этим кроется. И я надеюсь, что людей, которые увидят, что такое Мо Янь, распознают его талант, станут его поклонниками, будет все больше и больше.

Дмитрий Волчек: Знаток китайской литературы и кинематографа Сергей Торопцев написал книгу о режиссере Чжане Имоу. Я попросил Сергея Аркадьевича рассказать о дебютном фильме Чжана Имоу «Красный гаолян» по книге Мо Яня. Этот фильм получил в 1988 году главную премию Берлинского кинофестиваля, и с него началось увлечение новым китайским кинематографом в Европе и России. «Мо Янь создает некий мир, подобно Маркесу. Это свободное раскрытие жизненных сил, безумная жизненная позиция, это ничем не сдерживаемое бытие окрашено в цвета идеала и редко встречается у китайцев, даже у современных», – говорил Чжан Имоу о книге Мо Яня. Фильм Чжана Имоу вызвал дискуссию в Китае: были восторженные отклики, но появилось и немало критических замечаний, в том числе и очень резких.

Сергей Торопцев: Чжан Имоу сдвинул китайское кино, сдвинул с простого биографического рассказа о человеке в обществе, о человеке-герое, о событии, которое может произойти, он его перевел в притчевость, в то, что было в традиционной китайской литературе, то, что заложено в ментальности китайца и что ему очень близко. Поэтому это эпохальный фильм, фильм-веха. Нравится он или не нравится, но это рубеж, с которого можно начинать новое китайское кино. Этим он и хорош. Именно поэтому он и вызвал большие бури в Китае. Он был слишком хорош для того времени. Когда обсуждалось в жюри конкурса «Золотой петух», а это главный внутрикитайский профессиональный киноконкурс, то было два основных номинанта – «Красный гаолян» и «Старый колодец». В «Старом колодце» Чжан Имоу играл главную роль. Оба фильма хороши. Второй фильм я тоже с удовольствием посмотрел, он очень неплохо по-человечески сделан, но он сделан в традиционной повествовательной манере, и мнения жюри разделились именно по этому принципу. Ведь в Китае принято, что то, что награждается, то, о чем сверху говорят, на то и ориентируются. И в жюри было такое мнение: если мы дадим первый приз «Красному гаоляну», а большинство считало, что именно ему надо дать первый приз, то китайское кино может практически развалится, потому что некому следовать за Чжаном Имоу. Он, собственно, и сейчас остался один. Поэтому было принято соломоново решение – дать двум фильмам первые призы, и тому, и другому. И дальше уж ориентируетесь как хотите. Но, возвращаясь к Мо Яню, нужно сказать, что большая заслуга этого фильма лежит не только на Чжане Имоу. Это, конечно, прекрасный режиссер, особенно тогдашнего, притчевого периода, но он выбрал достойную литературу. Мо Янь до этого был не очень известным армейским писателем (он, правда, не писал на армейские темы), но ничего выдающегося у него не было, и даже этот роман особенно не был заметен, хотя он сам по себе интересен. А вот через прочтение Чжана Имоу Мо Янь тоже стал известен, и оттуда начался его путь к Нобелевской премии.


Дмитрий Волчек: Интересно, что Мо Янь защищал Чжана Имоу от нападок, а нападки были очень серьезные – обвиняли его даже и в фашизме.

Сергей Торопцев: Фашизм – не совсем точный перевод, но обвиняли его в античеловечности, там у него жестокие сцены были. Мо Янь сразу признал Чжана Имоу, когда увидел его, пришедшего к нему на квартиру, грязного, с поля, где он заранее выращивал то самое поле гаоляна, которое потом было выкрашено красным цветом, цветом крови. Он признал, что именно этот человек может передать глубинность самого Мо Яня, то, что журналисты не очень удачно перевели как «галлюцинаторный реализм», что на самом деле является магическим реализмом маркесовского толка, реализмом, который показывает человека в его реальной жизни, но связанным не только с сегодняшней жизнью, а еще с глубинными корнями, с прошлым, с давними традициями, идущими в доисторические времена. И вот именно это Чжан Имоу вытащил из Мо Яня, а потом Мо Янь пошел по этому пути. Скорее всего, для Мо Яня это тоже был толчок. Чжан Имоу показал ему самого себя, он подставил ему зеркало.





Дмитрий Волчек: Интересно, что Мо Янь в своем отзыве на фильм Чжана Имоу упоминает «Тихий Дон». Его называют «китайским Маркесом», «китайским Фолкнером», «китайским Кафкой», но, наверное, вернее назвать его «китайским Шолоховым»?

Сергей Торопцев: Кафкой я бы его не назвал, потому что сюжеты у него простые, там ничего загадочного и таинственного нет, а вот этот магический реализм Маркеса достаточно близок не только Мо Яню, но и всей сегодняшней китайской молодой литературе. Многие юные писатели именно в таком стиле пишут, в стиле магического реализма, связанного с теми старыми традициями, к которым они не были допущены. Они как бы заново их начинают понимать, ощущать и вытаскивать в сегодняшнюю жизнь. В этом достоинство новой китайской литературы, которая, наверное, заслуженно, в лице Мо Яня, получила Нобелевскую премию. Хотя мне кажется, что надо было бы дать Нобелевскую премию лет 25 назад и не Мо Яню, а Ван Мэну.

Дмитрий Волчек: Это писатель, которого вы переводили и о котором написали очень интересное эссе….

Сергей Торопцев: Я думаю, что это писатель, которому сегодняшняя китайская литература обязана своим существованием. Я думаю, что, не будь Ван Мэна, не было бы сегодняшней китайской литературы, включая Мо Яня. Потому что именно Ван Мэн отодвинул в сторону эту политизированность привычной для КНР литературы, он углубился в человека, он понял нужды личности, маленького чеховского человечка в сегодняшнем Китае, в котором человек был отодвинут в сторону, за массив общества. Вот тогда Ван Мэн заслуживал премии. Но было другое время, другие эксперты, они не сочли это возможным, и очень жаль, потому что Ван Мэн сегодня уже другой. Из сегодняшних писателей Мо Янь, может быть, действительно, больше других заслуживает такой премии, хотя, откровенно говоря, он не такой огромный писатель, но он представляет интересную, развивающуюся литературу.

Дмитрий Волчек: Сергей Аркадиевич, давайте не будем забывать, что 12 лет назад Нобелевскую премию по литературе получил китайский писатель – Гао Синцзянь. Я читал его по-английски, он произвел на меня очень большое впечатление. Сожалею, что его не издали по-русски толком.

Сергей Торопцев: Да, его только в отрывочках издали. Это очень плохо, но гораздо хуже, что он в КНР не признан. Я после вручения премии был в КНР, ходил по книжным магазинам, спрашивал у продавцов, есть ли у них произведения Гао Синцзяня, а меня спрашивали: «А кто это такой?». Хотя до отъезда во Францию он писал очень интересные пьесы, никто его не знал, и только какой-то древний старичок у полки вдруг вспомнил: «А! Гао Синцзянь! Да, да, я когда-то читал его!». Вот это самое обидное.

Дмитрий Волчек: Это же политические вещи. Его не знают потому, что он запрещен…

Сергей Торопцев: Да, а Мо Яня и читатели знают, и руководство, и даже Министерство иностранных дел с официальным заявлением выступило, приветствуя вручение Нобелевской премии. В таком мире мы с вами живем.

Дмитрий Волчек: В отличие от Нобелевской премии мира 2010 года, которую получил Лю Сяобо. Тогда реакция китайских властей была совсем другой....

Сергей Торопцев: Была другая, но это понятно – они резко относятся к политическим выступлениям. О Лю Сяобо мы в плане литературы и культуры говорить не будем, хотя он интересный философ. Когда-то даже я был знаком с ним, в молодости его и своей, но это уже другой сюжет.

Дмитрий Волчек: Сергей Аркадьевич, вы открыли российским читателям замечательную писательницу, совсем непохожую на Мо Яня – Цань Сюэ. Это интереснейшая проза, и рассказы, которые публиковались в вашем переводе в «Иностранной литературе», произвели на меня большое впечатление. Я надеюсь, что вы продолжите ее переводить и, может быть, ее книга выйдет в России?

Сергей Торопцев: Вашими устами да мед пить! Я очень люблю эту писательницу, и весь мир ее любит, она на многих языках издавалась. А на русском, к сожалению, очень мало, нет ни одной книжки, только подборки в сборниках. Это писательница далека от, как в Китае говорят, «главного течения жизни» – она пишет даже не о жизни человека, а о его снах, о его эзотерическом восприятии мира. Но, правда, сейчас она перешла от рассказов, где она была очень сильна, к романам, которые ей удаются хуже. Хочется надеяться, что все-таки что-то будет серьезное издано, но пока это только надежда.

Дмитрий Волчек: Сьюзен Зонтаг говорила, что в Китае есть только один претендент на Нобелевскую премию – Цань Сюэ. Послушаем ее рассказ «На пустыре» в переводе Сергея Торопцева.

На пустыре

В тот вечер она легла – и вдруг поняла, что не заснет. Встала, побродила по комнате, не зажигая огня и глухо шлепая по гнилым доскам пола.

В черноте угла таилось что-то еще более черное, отдаленно напоминающее медведя. Оно двинулось и так же глухо затопало по полу.

– Кто это? – ее голос застыл в гортани.

– Я, – робко отозвался муж.

Вот напугали друг друга!

Уже с давних пор они, точно два духа, каждую ночь блуждают во мраке пустых пространств этой большой квартиры. А днем она смежает веки, как бы и не помня, что происходило ночью.

Поднимая воспаленные глаза, он бросает на нее боязливый взгляд:

– Пресс-папье со стеклянной полочки разбилось.

– Ну, да, свалилось, ночью был сильный ветер, – отвечает она, передергивая плечами и прислушиваясь, как болезненно трещат ребра. И неожиданно для самой себя выпаливает:

– Гадко, гадко что-то исподтишка делать!

– В некоторых комнатах завелись змеи, они пустуют, ну, вот и... – подхватывает он, вертя в руках резиновый жгут, из которого посверкивает огромная игла для инъекций. – О чем это я сейчас? Ах, да, как-то вдоль плинтуса прошуршала змея, будь осторожна, ужалит...

Дней пять назад она обнаружила под подушкой резиновый шланг и иглу, все новехонькое, пахнущее резиной. Тогда она как-то не придала этому значения. А муж все эти дни забавлялся этими штуковинами, ложился спать со шлангом и жевал его. И говорил ей, прищуривая один глаз:

– А ну-ка, пойди послушай прогноз погоды.

Обширны и пусты наши комнаты, на окнах сломаны шпингалеты, и северный ветер хлопает створками.

Чтобы в темноте на натолкнуться друг на друга, парочка демонстративно громко шлепает по полу.

Выходя, он вешает свой шланг с иглой на гвоздь, и в комнате остается резиновый дух.

– Поэкспериментировать собираюсь, – оборачивается он к ней. – Надо поймать одичавшую кошку. Они тут большие, черные, где-нибудь такая тварь непременно прячется. Я как-то крутился на пустыре, там всю ночь град падал, вся спина вымокла, потом покрылась ледяной коркой. Чьи-то шаги, кто это там?

– Да это я в обратную сторону двинулась, – вяло бормочет она, стараясь втиснуть пухнущую голову в собственную тень, может, тогда черные круги из-под глаз исчезнут.

Он прошмыгнул мимо нее, сорвал со стены жгут с иглой и принялся возиться с ним.

– Жизнь, бывает, так крутанет, что и представить себе невозможно.
Со вспышкой молнии от иглы посыпались огненные искры.

Уже и не помнится, сколько они не спали. Стоит лечь, как в ушах раздаются эти странные звуки, открыв глаза, она видит супруга, жующего жгут с закрытыми глазами, и огромная игла торчит из сердца.

Она встанет, оденется, и некое видение начинает сразу преследовать ее. К стене не прислонишься – до того сырая, что одежда прилипает.

– Пресс-папье-то разбилось, чьи же это штуки? – доносится из угла его хриплый голос.

– Виденье меня преследует, вон в ту форточку влезает. Как акула какая-то, вплывает и обдает затылок ледяным дыханием. Ни дня не спала, гляди, кожа-то как сморщилась. Вчера вот в панике и уронила пресс-папье, от людоедки этой спасалась. И долго эти игрища с преследованием будут продолжаться? – Из ее глотки непроизвольно вырвался горестный выдох. – Я так и не поняла, сон это или явь, принялась на работе рассказывать эту чушь, так сослуживцы в ужас пришли.

– Да найдет ли это отзвук в чьей-либо душе? У иных вся жизнь в таком состоянии проходит. Хочешь, не хочешь, а идут по улице – спят, разговаривают – спят. Может, и мы из таких же.

– Встреч боюсь, я и рта раскрыть не успею, а они сразу заметят, что я не в себе.

Он уходит в соседнюю комнату, и она продолжает видеть искры, сыплющиеся у него с иглы.

Удары грома не смолкают.

С самого ее детства эта квартира оставалась пустой, огромные, темные пространства, одно, другое, и все на один лад. Она так и не смогла сосчитать, сколько же их.

Потом появился он. Сразу возбужденно принялся заставлять подоконники вазонами с самшитом и подметать комнаты, лохматый, с торчащим задом, вздымая клубы пыли. Каждому, кто ни зайдет, орет во все горло:

– Совсем другая квартира!

Ни разу не полил самшит, тот и засох. Деревца он выкинул, и на подоконниках остались лишь пустые вазоны, по ночам смахивающие на скелеты.

– Ничего бы лучше не сажал, чистюля! – на ее желто-восковом лице вспыхивал гнев.

– Да в этих местах ничего и не может расти, – яростно топал он ногой. – Пустырь.

Больше он ничего не высаживал. С годами появилась одышка. Глаза вдруг сдали.

Как-то проснулся, за окном – чернота, часы на стене не разглядеть, он и не понял, спать ли ему дальше. И пошел из комнаты в комнату, сбивая с подоконников вазоны, которые глухо плюхались в грязь под окнами.

– Ты совсем не можешь владеть собой, вчера пресс-папье разбила, это, с львиной головой, – вновь и вновь он упрямо возвращался к этой истории.

– Так страшно по ночам от твоих вазонов на подоконниках. Может, сбросить их? – она вдруг останавливается, и голос начинает дрожать. – Когда-нибудь я решусь на это, все чохом, вот чистота-то на подоконниках будет, вот благодать!

Смутившись, он краснеет и скрипит зубами.

По ночам они смотрят сны, не засыпая, и ей кажется, что ее ноги становятся похожи черт-те на что. На ее подушке лежат его холодные, мосластые ноги, а одна раздулась до размеров тыквы.

– Больно много места ты занимаешь, – прошуршал он, будто головой обо что-то терся, – на стенку меня вон загнала, а там игла. На улице дождь, а ты такая веселая, я вот по пустырю бродил, наступил на скорпиона...

Она зажигает лампу, и ее мутные глаза широко распахиваются. Игла висит на стене у кровати, а с кончика иглы капает черная кровь. Пугающе пульсирует резиновый шланг, выдавливая из себя плазму.

Она уходит на пустырь, весь усеянный ледяными градинами, падающими с веток, тело нестерпимо пухнет, из раздувшегося пальца сочится вода. Захотелось спать, как вдруг до нее доносится стон с болота. Она тупо двинулась на этот стон, в полусне больно шлепая по рытвинам, залитым водой.

Он и в самом деле наступил на скорпиона, нога быстро раздулась, по голени поползла краснота. Ветер, чавкают ямки с водой, нога увязла в болото и никак ее не вытащить. Из тишины к нему неслись пугающие звуки близящихся шагов.

– Это только сон, я сам хотел его! – громко запротестовал он, напуганный ее приближением.

Шаги замерли рядом с ним, но никто не появился. Пустырь был безлюден. Он придумал себе эти шаги, и лишь в его воображении они остановились рядом с ним.

К его ноге с явной нарочитостью потянулась рука, не имеющая форм, и больно сжала. И хотел бы спрятаться, да некуда. Волосы, покрытые холодным потом, встали дыбом, как огромные иглы.

Часы на стене бьют последний час и рассыпаются, разбрасывая в окружающей пустоте шестерни, точно стаю пташек, гнутый резиновый шланг прилип к грязной стене, по полу растекается скорбная черная кровь.