Гасан Гусейнов. Нулевые на кончике языка: Краткий путеводитель по русскому дискурсу. – М.: Издательский дом «Дело», РАНХиГС, 2012. – 240 с.
Прежде всего: в звании «двухтысячных» Гасан Гусейнов – доктор филологических наук, сочетающий в себе знатока классической филологии (ученик А.Ф. Лосева и А.А. Тахо-Годи) со специалистом по философии языка, теории коммуникации, языковой политике, и вообще давний и внимательный наблюдатель за разворачивающимися в нашем отечестве языковыми процессами - миновавшему десятилетию решительно отказывает. Так с самого начала и пишет: «За спиной остались не двухтысячные, а нулевые». На естественно напрашивающийся вопрос «почему?» автор тут же сам и отвечает: «Потому, что их так назвали». Но из всего, сказанного вслед за тем, очевидно, что «нулевые», на самом деле, - оценка: обозначения числом более весомым, по мысли автора, эти годы в нашем с вами исполнении не заслуживают. «Никакие» годы. Годы – если уж речь идёт о языке – катастрофической нечувствительности русского языка к самому себе, разрастания в нём зон глухоты и немоты. «Что-то существенное изменилось в массовом отношении к языку. Именно за последние десять лет.»
Формально выстроенная как словарь – в алфавитном порядке (от «Адольфа, Марксэна и Ивмонтана» - это всё, между прочим, имена такие - до «Явки с повинной»), по жанру книга, пожалуй, ближе всего к сборнику публицистических статей, притом с элементами дневника. Тут много личного, вплоть до речи от первого лица, ссылок на личные обстоятельства и вообще кусков живой, на лету схваченной речи - оставляемых иной раз вовсе без комментария записей того, что автор собственными ушами слышал в транспорте или на улице (железнодорожноподслушанное, как он это называет, ибо слушает и записывает по большей части в электричках). Результатом этого весьма включённого наблюдения за жизнью языка стал подробный и яркий слепок с речевой физиономии времени. Каждая статья-ячейка берёт какое-нибудь слово или оборот из тех, что были особенно характерны для первого десятилетия XXI века – и вытягивает за это слово, как за ниточку, целые пласты жизни и мировосприятия, которые сделали его возможным.
И это всё потому, что ведущее представление Гусейнова, лежащее в основе всей книги, вот какое: язык – следствие. Он непосредственно и довольно жёстко связан с тем, как люди видят, чувствуют и понимают жизнь, мир, самих себя. «Путеводитель по русскому дискурсу» оборачивается путеводителем по русской жизни нулевых-двухтысячных. Автор водит нас по нашей собственной культуре, на которой повседневный взгляд обыкновенно не фиксируется: рассмотрите-ка.
В этой роли Вергилия-проводника по кругам русской речи автор выступает, пожалуй, всё-таки не вполне как исследователь. Исследовательский взгляд беспристрастен, интонации нейтральны – Гусейнов же, напротив того, заметно пристрастен, желчен и язвителен, ироничен и гневен. Мышление его в книге в значительной мере образно, обнаруживает черты художественные, поэтические: в основе выводов нередко оказывается эмоциональное впечатление, чувственный образ, создаваемый тем или иным анализируемым словом. Именно такими путями ведёт автора уже само слово «нулевые», ставшее, по сути, эпиграфом к разговору о нынешней многословной и косноязычной глухоте и немоте. «Первое десятилетие минувшего века – 1900-е – называли «девятисотыми». А наши двухтысячные уходят в историю как годы нулевые.» Это, в представлении автора, само по себе уже значит вот что: «Получается, что в начале прошлого века было ожидание чего-то большого, а у нас за спиной остаётся что-то промежуточное, начальное, как бы и не совсем бывшее. И ещё – как раз из-за несвойственной языку формы выражения – как бы не совсем своё».
По занятой позиции Гусейнов, скорее, - диагност. Притом жёсткий – настолько, что книга вполне может быть прочитана как хроника порчи и разрушения нашей культуры на протяжении последних десяти лет. Что до языка, главного предмета разговора, - он предстаёт здесь как совокупность симптомов (и уж не орудий ли?) этого разрушения, может быть – одним из самых верных его показателей.
При всей своей страстной и пристрастной категоричности Гусейнов говорит не всё – он, скорее, даёт читателю это «всё» почувствовать. Выглядит же это «всё» - некие, то есть, не сформулированные прямо, но очень напрашивающиеся выводы из сказанного – примерно вот как: не умеем говорить – не просто не умеем думать («неправильно называющий форму предмета вряд ли понимает его содержание»), хотя этого одного уже было бы достаточно. Нет, хуже того: жить не умеем. Не можем, не стараемся правильно (хотя бы просто – грамматически правильно) обращаться с собственным языком – сами себя обрекаем на непонимание – и неполное, а то и ложное проживание - того, что берёмся этим языком обозначать.
Выводы сильные, но напрашиваются именно они. Яркая иллюстрация этого нарастающего неумения – первый же текст книги, «С каким акцентом говорит Москва?». Речь там – не об акценте, как можно было бы ожидать (об акценте – и, что характерно, о новой нечувствительности к нему – ниже), а о том, что носители русского языка разучились обращаться с числительными. Не то чтобы, конечно, все – «но в массе своей»: тяжёлая необходимость их склонять приводит наших соотечественников к путанице и косноязычию. «Вот они, наши нулевые: слова для их обозначения – двухтысячный, две тысячи первый, две тысячи второй и так далее – оказались не по зубам юным дикторам телевидения и радио: не заглянув в бумажку, в большинстве случаев не умеют наши телепузики правильно просклонять числительные.» Пуще того: вообще «ни одна редакция газеты или журнала, - утверждает Гусейнов, - не сможет выполнить без ошибок простейшее упражнение для школьников шестого класса».
К теме явной неграмотности в следующих статьях «путеводителя» добавляется тема непрояснённости, скомканности мысли, пренебрежительно-невнимательного, лениво-грубого взгляда на обозначаемые словом предметы. Она объединяет практически все статьи, о чём бы ни шла в них речь. Не могу тут не вспомнить, что по нынешнему неверному употреблению слова «практически» - как синонима слова «почти» - автор в книге тоже прошёлся. Так вот, в данном случае – не почти, а именно практически, на деле. Говорится ли, то есть, о новомодном сюсюканьи на электронных страницах блогов и форумов, о том ли, что сегодняшний милиционер, имеющий задачей вылавливать в Москве иноземцев, не в силах определить их по говору – «он не слышит того, что режет слух так называемым старым москвичам», - или о новых гнёздах, свиваемых в русскоязычных головах словами-заимствованиями типа «рукколы» с «пармезаном» – везде об одном: не слышат, не понимают, фальшивят. Упрощают, огрубляют, искажают. На это работают решительно все (понятно, неотрефлектированные) языковые средства, вплоть до расхожего употребления «уменьшительно-уничижительных» суффиксов. «Встречка», «ментовочка», «Васька» вместо «Васильевского острова», «Поклонка» вместо «Поклонной горы» - причина всего этого, по мнению автора, «обыкновенная философия солипсизма», укореняющаяся в головах говорящих силой одной только «логики языка» - «ничего личного».
Всё, в конечном счёте, - о качестве сознания, прежде всего общекультурного, а затем уж и индивидуального: оно неизменно оказывается низким, по меньшей мере - недостаточным. (Впору задуматься о том, не тенденциозен ли автор. – Пожалуй, не без этого.) Вот и в главе «Эйяфьятлайокудль» нам рассказана история не столько о прогремевшем в 2010-м - и теперь уже, кстати, начавшем забываться – колоритном слове, сколько о неясностях и темнотах массового сознания с его столь же смутными, сколь и сильными катастрофическими ожиданиями, которые очередной раз оживило пробуждение исландского вулкана.
И тут, наконец, мы подходим к самому главному вопрос: почему? Каким образом и в результате чего могло так получиться? Что запустило и направляет процессы языковой порчи – а вместе с ними и процессы разрушения чувства и понимания жизни?
Вот на него-то внятного ответа мы тут, боюсь, не найдём. Он тут даже, по существу, и не поставлен.
«Одни думают, - начинается обнадёживающее перечисление, - всему виной техническая революция, которая вернула язык в предписьменное состояние. Короткие резкие тексты в сети – это и устная, и письменная речь, и картинка, и видеоклип, и песенка в стиле рэп. Здесь не до грамотности. Чтобы правильно понимать неграмотного, нужно хорошо знать грамоту. И не одну, а целых две или три – грамотность грамотных, ленивая безграмотность малограмотных, нарочитая неграмотность грамотных». Всё. Здесь рассуждение заканчивается. Хорошо, так думают, в этом видят корень зла «одни». А другие? А третьи? А, наконец, сам автор?
Он, конечно, достаточно красноречив, чтобы навести читателя на собственные предположения. Дурное образование? Плохая государственная политика в этой области? Утрата классических традиций и чувства их ценности? Недостаток личных усилий каждого из нас? Непонимание необходимости таких усилий? Но, повторяю, - отчего, отчего всё это и откуда оно взялось в таких количествах именно в последние десять лет? Неужли только сеть виновата?
Возможно, слишком категоричной окажусь и я, но мне упорно кажется, что без ясного ответа на такой вопрос – без его, по крайней мере, постановки – всё это собрание внимательных и остроумных наблюдений несколько рассыпается.
Впрочем, мы уже заметили, что по занимаемой позиции автор прежде всего – диагност. Ему важно описать картину болезни, зафиксировать её феноменологию. Сделать проблему заметной и для исследовательского, и для непрофессионального сознания – которому книга, собственно, в первую очередь и адресована. Уязвить – и запустить процессы осмысления.
На этот случай не вспомнить ли слов классика, сказанных хоть и по другому, но тоже не слишком утешительному поводу: «Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить — это уже Бог знает!»?
Прежде всего: в звании «двухтысячных» Гасан Гусейнов – доктор филологических наук, сочетающий в себе знатока классической филологии (ученик А.Ф. Лосева и А.А. Тахо-Годи) со специалистом по философии языка, теории коммуникации, языковой политике, и вообще давний и внимательный наблюдатель за разворачивающимися в нашем отечестве языковыми процессами - миновавшему десятилетию решительно отказывает. Так с самого начала и пишет: «За спиной остались не двухтысячные, а нулевые». На естественно напрашивающийся вопрос «почему?» автор тут же сам и отвечает: «Потому, что их так назвали». Но из всего, сказанного вслед за тем, очевидно, что «нулевые», на самом деле, - оценка: обозначения числом более весомым, по мысли автора, эти годы в нашем с вами исполнении не заслуживают. «Никакие» годы. Годы – если уж речь идёт о языке – катастрофической нечувствительности русского языка к самому себе, разрастания в нём зон глухоты и немоты. «Что-то существенное изменилось в массовом отношении к языку. Именно за последние десять лет.»
Формально выстроенная как словарь – в алфавитном порядке (от «Адольфа, Марксэна и Ивмонтана» - это всё, между прочим, имена такие - до «Явки с повинной»), по жанру книга, пожалуй, ближе всего к сборнику публицистических статей, притом с элементами дневника. Тут много личного, вплоть до речи от первого лица, ссылок на личные обстоятельства и вообще кусков живой, на лету схваченной речи - оставляемых иной раз вовсе без комментария записей того, что автор собственными ушами слышал в транспорте или на улице (железнодорожноподслушанное, как он это называет, ибо слушает и записывает по большей части в электричках). Результатом этого весьма включённого наблюдения за жизнью языка стал подробный и яркий слепок с речевой физиономии времени. Каждая статья-ячейка берёт какое-нибудь слово или оборот из тех, что были особенно характерны для первого десятилетия XXI века – и вытягивает за это слово, как за ниточку, целые пласты жизни и мировосприятия, которые сделали его возможным.
И это всё потому, что ведущее представление Гусейнова, лежащее в основе всей книги, вот какое: язык – следствие. Он непосредственно и довольно жёстко связан с тем, как люди видят, чувствуют и понимают жизнь, мир, самих себя. «Путеводитель по русскому дискурсу» оборачивается путеводителем по русской жизни нулевых-двухтысячных. Автор водит нас по нашей собственной культуре, на которой повседневный взгляд обыкновенно не фиксируется: рассмотрите-ка.
В этой роли Вергилия-проводника по кругам русской речи автор выступает, пожалуй, всё-таки не вполне как исследователь. Исследовательский взгляд беспристрастен, интонации нейтральны – Гусейнов же, напротив того, заметно пристрастен, желчен и язвителен, ироничен и гневен. Мышление его в книге в значительной мере образно, обнаруживает черты художественные, поэтические: в основе выводов нередко оказывается эмоциональное впечатление, чувственный образ, создаваемый тем или иным анализируемым словом. Именно такими путями ведёт автора уже само слово «нулевые», ставшее, по сути, эпиграфом к разговору о нынешней многословной и косноязычной глухоте и немоте. «Первое десятилетие минувшего века – 1900-е – называли «девятисотыми». А наши двухтысячные уходят в историю как годы нулевые.» Это, в представлении автора, само по себе уже значит вот что: «Получается, что в начале прошлого века было ожидание чего-то большого, а у нас за спиной остаётся что-то промежуточное, начальное, как бы и не совсем бывшее. И ещё – как раз из-за несвойственной языку формы выражения – как бы не совсем своё».
По занятой позиции Гусейнов, скорее, - диагност. Притом жёсткий – настолько, что книга вполне может быть прочитана как хроника порчи и разрушения нашей культуры на протяжении последних десяти лет. Что до языка, главного предмета разговора, - он предстаёт здесь как совокупность симптомов (и уж не орудий ли?) этого разрушения, может быть – одним из самых верных его показателей.
При всей своей страстной и пристрастной категоричности Гусейнов говорит не всё – он, скорее, даёт читателю это «всё» почувствовать. Выглядит же это «всё» - некие, то есть, не сформулированные прямо, но очень напрашивающиеся выводы из сказанного – примерно вот как: не умеем говорить – не просто не умеем думать («неправильно называющий форму предмета вряд ли понимает его содержание»), хотя этого одного уже было бы достаточно. Нет, хуже того: жить не умеем. Не можем, не стараемся правильно (хотя бы просто – грамматически правильно) обращаться с собственным языком – сами себя обрекаем на непонимание – и неполное, а то и ложное проживание - того, что берёмся этим языком обозначать.
Выводы сильные, но напрашиваются именно они. Яркая иллюстрация этого нарастающего неумения – первый же текст книги, «С каким акцентом говорит Москва?». Речь там – не об акценте, как можно было бы ожидать (об акценте – и, что характерно, о новой нечувствительности к нему – ниже), а о том, что носители русского языка разучились обращаться с числительными. Не то чтобы, конечно, все – «но в массе своей»: тяжёлая необходимость их склонять приводит наших соотечественников к путанице и косноязычию. «Вот они, наши нулевые: слова для их обозначения – двухтысячный, две тысячи первый, две тысячи второй и так далее – оказались не по зубам юным дикторам телевидения и радио: не заглянув в бумажку, в большинстве случаев не умеют наши телепузики правильно просклонять числительные.» Пуще того: вообще «ни одна редакция газеты или журнала, - утверждает Гусейнов, - не сможет выполнить без ошибок простейшее упражнение для школьников шестого класса».
К теме явной неграмотности в следующих статьях «путеводителя» добавляется тема непрояснённости, скомканности мысли, пренебрежительно-невнимательного, лениво-грубого взгляда на обозначаемые словом предметы. Она объединяет практически все статьи, о чём бы ни шла в них речь. Не могу тут не вспомнить, что по нынешнему неверному употреблению слова «практически» - как синонима слова «почти» - автор в книге тоже прошёлся. Так вот, в данном случае – не почти, а именно практически, на деле. Говорится ли, то есть, о новомодном сюсюканьи на электронных страницах блогов и форумов, о том ли, что сегодняшний милиционер, имеющий задачей вылавливать в Москве иноземцев, не в силах определить их по говору – «он не слышит того, что режет слух так называемым старым москвичам», - или о новых гнёздах, свиваемых в русскоязычных головах словами-заимствованиями типа «рукколы» с «пармезаном» – везде об одном: не слышат, не понимают, фальшивят. Упрощают, огрубляют, искажают. На это работают решительно все (понятно, неотрефлектированные) языковые средства, вплоть до расхожего употребления «уменьшительно-уничижительных» суффиксов. «Встречка», «ментовочка», «Васька» вместо «Васильевского острова», «Поклонка» вместо «Поклонной горы» - причина всего этого, по мнению автора, «обыкновенная философия солипсизма», укореняющаяся в головах говорящих силой одной только «логики языка» - «ничего личного».
Всё, в конечном счёте, - о качестве сознания, прежде всего общекультурного, а затем уж и индивидуального: оно неизменно оказывается низким, по меньшей мере - недостаточным. (Впору задуматься о том, не тенденциозен ли автор. – Пожалуй, не без этого.) Вот и в главе «Эйяфьятлайокудль» нам рассказана история не столько о прогремевшем в 2010-м - и теперь уже, кстати, начавшем забываться – колоритном слове, сколько о неясностях и темнотах массового сознания с его столь же смутными, сколь и сильными катастрофическими ожиданиями, которые очередной раз оживило пробуждение исландского вулкана.
И тут, наконец, мы подходим к самому главному вопрос: почему? Каким образом и в результате чего могло так получиться? Что запустило и направляет процессы языковой порчи – а вместе с ними и процессы разрушения чувства и понимания жизни?
Вот на него-то внятного ответа мы тут, боюсь, не найдём. Он тут даже, по существу, и не поставлен.
«Одни думают, - начинается обнадёживающее перечисление, - всему виной техническая революция, которая вернула язык в предписьменное состояние. Короткие резкие тексты в сети – это и устная, и письменная речь, и картинка, и видеоклип, и песенка в стиле рэп. Здесь не до грамотности. Чтобы правильно понимать неграмотного, нужно хорошо знать грамоту. И не одну, а целых две или три – грамотность грамотных, ленивая безграмотность малограмотных, нарочитая неграмотность грамотных». Всё. Здесь рассуждение заканчивается. Хорошо, так думают, в этом видят корень зла «одни». А другие? А третьи? А, наконец, сам автор?
Он, конечно, достаточно красноречив, чтобы навести читателя на собственные предположения. Дурное образование? Плохая государственная политика в этой области? Утрата классических традиций и чувства их ценности? Недостаток личных усилий каждого из нас? Непонимание необходимости таких усилий? Но, повторяю, - отчего, отчего всё это и откуда оно взялось в таких количествах именно в последние десять лет? Неужли только сеть виновата?
Возможно, слишком категоричной окажусь и я, но мне упорно кажется, что без ясного ответа на такой вопрос – без его, по крайней мере, постановки – всё это собрание внимательных и остроумных наблюдений несколько рассыпается.
Впрочем, мы уже заметили, что по занимаемой позиции автор прежде всего – диагност. Ему важно описать картину болезни, зафиксировать её феноменологию. Сделать проблему заметной и для исследовательского, и для непрофессионального сознания – которому книга, собственно, в первую очередь и адресована. Уязвить – и запустить процессы осмысления.
На этот случай не вспомнить ли слов классика, сказанных хоть и по другому, но тоже не слишком утешительному поводу: «Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить — это уже Бог знает!»?
