Иван Толстой:
- Я не верю, мои друзья, снам и полуснам
и в возможность обойтись без них в отчаянную
минуту;
- Я не верю в существование нелюдей
и в возможность недружб,
и что должен жертвовать кем-то, кроме себя самого;
- И не верю любви к мятежам? Так создается зло
И не верю в право уклоняться от мятежа:
так допускается зло;
- Я не верю в возможность ответить на вопросы
души
и в право души не задавать их…
Поэт Давид Самойлов сказал об этих стихах Ильи Габая: “Это, конечно, не поэзия, но их автор – праведник”.
Андрей, кто такой Илья Габай?
Андрей Гаврилов: Илья Янкелевич Габай, родившийся в 1935 году, - одна из самых трагических фигур советского инакомыслия, одна из самых трагических жертв советской системы. Так получилось, что с именем, в частности, Габая связано понятие гласности, потому что еще в далеком 1965 году он принял участие в “Митинге гласности”. Конечно, слово в русском языке существовало, но, по-моему, в политический обиход оно тогда вошло впервые, о чем, конечно же, не помнит 99 процентов тех, кто добивался победы гласности в конце 80-х годов. Илья Габай - один из людей, которые своей жизнью заплатили за право иметь свои убеждения, и одна из самых трагичных черт, одна из самых трагичных сторон этого его права заключалась в том, что он сам лишил себя жизни, не перенеся, судя по всему, предательства, безвыходности, отчаяния, которые начали его окружать. Илья Габай - совершенно прозрачный, светлый пример того, как правозащитник, диссидент, инакомыслящий, не согласный с режимом человек боролся не только за свои права, не только за права своей социальной или общественной группы, не только за права людей, которые, казалось бы, должны были быть ему как-то близки, он боролся за права тех, кого он считал униженными, оскорбленными, практически уничтоженными, бесправными, за права тех, кто, с его точки зрения, нуждался в помощи. Имя Габая навсегда стоит с именем Мустафы Джемилева. Это были два самых активных в 60-70-е годы защитника прав крымских татар. Напомню, что крымские татары принадлежат к числу тех народов, кого советская власть в свое время обвинила (огульно всех, от мала до велика, от младенцев до стариков) в предательстве, измене, и так далее, и выслала с мест их обитания. Вот за права этой группы, к которой он вроде бы никак не принадлежал, Илья Габай и боролся всеми силами своей души, своей натуры. Известно свидетельство, которое привела его адвокат Дина Каминская о том, что следователь, который вел дело Габая, сказал в сердцах: “Ну ладно - Джемилев, он сам - крымский татарин. Но сам Габай - еврей. Он-то чего?”. Вот это “он-то чего?” всегда было непонятно для власти и, может, в этом “он-то чего?” и была самая большая опасность для власти, потому что, когда ты не понимаешь чего-то, не понимаешь явления, бороться с ним становится очень трудно, и единственная возможность победить, это нанести, не глядя, сразу, с размаху, наотмашь сильнейший удар. Что было сделано с Ильей Габаем. Илья Габай, наверное, уникальный случай, потому что даже своей смертью он поразил всех. Он был неверующий, он был самоубийца, и, тем не менее, заупокойную службу по нему отслужили и в православной церкви в Москве, и в синагоге, и в мусульманской мечети. На могиле Габая (похоронен он на родине, в Баку) установлен памятник работы Вадима Сидура.
Илья Габай, наверное, невольно стал известным в последнее время, благодаря роману Людмилы Улицкой “Зеленый шатер”. Один из главных героев романа – Миха - вобрал в себя очень многие черты Габая. Это, конечно, не точная копия самого Габая или его жизни, но очень многие подробности, жизненные повороты, черты характера совпадают. Илья Габай был, конечно, одним из прообразов этого собирательного образа. Илья Габай, Вадим Делоне и Юлий Ким - это была тройка друзей, которые в 60-е годы вместе начинали свою правозащитную деятельность и вместе пришли к инакомыслию.
У Юлия Кима есть пронзительное произведение – песенная пьеса “Московские кухни” с подзаголовком “Посвящается нашим диссидентам”. В ней выведено два действующих лица - Илья и Вадим. И хотя понятно, что имеются в виду Илья Габай и Вадим Делоне, эти образы шире, чем просто биографии его друзей. В пьесе рассказывается о том, как друзья постепенно приходят к протесту. Я предлагаю послушать песню Юлия Кима из “Московских кухонь”, которая так и называется - “Подписание протеста”. Мы увидим, услышим (может, действительно увидим, благодаря таланту Юлия Кима), как происходило это в этой молодой, бесшабашной, почти подростковой, хотя это были взрослые люди, которые понимали, что они делают, компании, как это было весело и страшно одновременно. А к чему это привело, мы услышим у Юлия Кима потом.
(Песня “Подписание протеста” из пьесы “Московские кухни”)
Иван Толстой: Илья Янкелевич Габай родился 9 октября 1935 в Баку. Он - диссидент, поэт, педагог, сценарист, редактор. В детстве лишился родителей. После их смерти жил у родственников, которые на некоторое время даже отдали его в детский дом.
“Как рассказать о родичах моих
За давностью бестрепетно и просто?..
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость их сердец”.
Это поздние стихи Габая. Отслужив в армии, поступил в Московский государственный Педагогический институт на отделение дефектологии, закончил филологическое отделение в 1962 году. По окончании института работал учителем русского языка и литературы, сначала в школах на периферии, затем в Москве. Десятилетним мальчиком начал писать стихи. Некоторые из них звучат в нашей сегодняшней программе. Здесь я хотел бы остановиться в чтении биографии Ильи Янкелевича, потому что у нас есть довольно редкая возможность послушать окончание его биографии, но не моими словами, не моим голосом, а голосом из архива. Виктор Федосеев в программе “Права человека” (№ 30) - она вышла в эфир 1 ноября 1973 года, вскоре после самоубийства Габая - рассказывал дальнейшую часть его жизни. Давайте послушаем эту старую запись.
Виктор Федосеев: 20 октября нынешнего года из Москвы пришло сообщение: молодой советский поэт и сценарист Илья Габай, придя домой после очередного допроса в КГБ, покончил жизнь самоубийством – выбросился из окна 11 этажа. Впервые имя Габая мы встречаем в документах самиздата, датированных еще 1967 годом. Напомню, что буквально накануне, в 1966-м, Президиум Верховного Совета РСФСР принял указ о внесении новых статей в Уголовный кодекс, которые фактически объявляли антисоветскими любые действия, направленные на защиту политических свобод в стране. Протестуя против нарушения советской законности, Илья Габай вместе со своими друзьями принял участие в мирной демонстрации на Площади Пушкина. Цели демонстрантов были ясно выражены в лозунге - “Требуем пересмотра антиконституционного указа и статьи 70-й Уголовного кодекса РСФСР”. То было первое публичное выступление Ильи Габая в защиту гражданских прав, гарантированных Конституцией Советского Союза. Но едва демонстранты появились на Пушкинской площади, как их арестовали. Более 4-х месяцев провел Габай в Лефортовской тюрьме. Затем был освобожден. Как ему разъяснили – “за отсутствием состава преступления”. Однако тюрьма Габая не сломила. Вскоре он подписывает “Обращение к деятелям науки, культуры и искусства” - серьезный обвинительный документ, датированный январем 1968 года, тем самым месяцем и годом, когда неправосудно были осуждены Московским городским судом Гинзбург и Галансков. В этом обращении, в частности, говорилось:
“В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи - в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать свое достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать”.
В этом обращении Илья Габай и двое других авторов указывали на непростительную инертность деятелей культуры по отношению к той несправедливости, которая творится на их глазах, в их время и с их молчаливого согласия.
“Бесчеловечная расправа над интеллигентами - это логическое завершение атмосферы общественной жизни нескольких последних лет. Наивным надеждам на полное оздоровление общественной жизни, вселенными в нас решениями ХХ и XXII съездов, не удалось сбыться. Медленно, но неуклонно идет процесс реставрации сталинизма. Главный расчет при этом делается на нашу общественную инертность, короткую память, горькую нашу привычку к несвободе”.
Под этим обращением Илья Габай, 32-летний тогда московский учитель, подписался в январе. А в феврале того же, 68 года, он поставил свое имя уже под новым документом – “Открытым письмом в президиум Консультативного совещания коммунистических партий в Будапеште”. В мае того же года Габай, поэт и учитель словесности, оформился простым рабочим в геологическую партию, но, как сообщает об этом “Хроника”, в последний момент ему отказали по прямому указанию КГБ. Осенью в Москве началась новая волна обысков. На этот раз обыски проводились по просьбе Ташкентского управления госбезопасности, формально - по одному из крымско-татарских дел. 19 ноября был произведен обыск и у Ильи Габая. Еще через пол года, в мае 1969, в Ташкенте был арестован известный поборник за гражданские права, в частности, за права крымско-татарского народа, генерал Петр Григоренко. В тот же день в Москве было произведено 7 обысков, в том числе у Ильи Габая, близкого друга Григоренко. У Ильи Габая был изъят архив крымско-татарских документов. Через несколько дней, 19 мая 1969 года, Габай был арестован.
Иван Толстой: Так рассказывал о жизни Ильи Габая Виктор Федосеев, выступавший тогда у нашего микрофона под псевдонимом Виктор Мартин. Архивная запись 1 ноября 1973 года
Андрей Гаврилов: Как я уже говорил, в пьесе “Московские кухни” Юлий Ким рассказывает историю зарождения движения протеста. Мы послушали его песню “Подписание протеста”. И вот участники этого движения, герои его пьесы, замечают за собой хвост. Песня “Первая слежка”.
(Песня “Первая слежка” из пьесы “Московские кухни”)
Иван Толстой:
Мне невозможно жить, я не научен
Сносить без слов улыбочки наушничеств.
Мне стыдно, что я жив, когда творят правёж
Безжалостность и жадность, ложь и вошь,
И идиотство песенок и гимнов,
Звучащих здесь: блажной и грязный свал.
Так - что мне книги? Больше: что стихи мне?
Что мне стихи - и даже письма к вам?
Что стерты и утеряны черты,
Являя миру веские улики,
Высокомерно ль осветить элиту,
Сподобиться ль житейской простоты.
Сподобится - и дней своих на склоне
Жить в простоте: без гнева, не сердясь.
Жить в пустоте, причастность к Вавилону
Представив как монашескую грязь!..
Андрей Гаврилов: Вы начали нашу программу о Илье Габае, Иван, с чтения его стихотворения, где были замечательные строки “не верю в право уклоняться от мятежа”. Эту его черту очень хорошо и удачно подметил Юлий Ким. Напомню, мы сегодня слушаем фрагменты его песенной пьесы “Московские кухни”, посвященной диссидентам, и я хочу продолжить нашу программу песней “Куда собрался капитан”. В этой песне очень точно показана эта черта Ильи Габая - невозможность уклоняться от мятежа, невозможность не прийти на помощь.
(Звучит песня “Куда собрался капитан” из пьесы “Московские кухни”)
Иван Толстой: В 1974 году вдова Ильи Габая Галина вместе с детьми эмигрировала на Запад. 26 июня 1974 года она записала первую часть своего интервью с Юрием Мельниковым и Ириной Иловайской-Альберти, которая впоследствии станет редактором “Русской мысли”, и на этом посту будут известна всем читателям. В то время Ирина Иловайская-Альберти была корреспондентом Радио Свобода в Риме.
Ирина Иловайская-Альберти: Мы попросили Галю рассказать нам о ее муже, о его жизни и творчестве, и о том, как случилось, что так трагически закончилась жизнь этого светлого, мужественного и одаренного человека.
Галина Габай: Рассказывать об Илье очень трудно. Илья был и сложен, и прост одновременно, многогранен и очень глубок. Он был человеком и обыкновенным, и редкостным во всех своих проявлениях, он был и весел и трагичен. Это был человек фантастической образованности, и однажды один из его друзей, который регулярно переписывался с ним, когда Илья был в лагере, сказал мне, что отвечать на письма Ильи чрезвычайно трудно, потому что это - каждый раз экзамен. Больше всего на свете Илья любил стихи и друзей, книги, или, как он их называл, “книжки”. И книг, и друзей у него было очень много. Илья был, по его собственным словам, “дружествами помечен”. Так он написал в своей последней поэме в 1971 году в лагере. Поэма сохранилась, я надеюсь, что она будет вскоре опубликована. Илью занимали и волновали человеческие судьбы, он очень любил искусство, он был очень внимателен к каждому встреченному им в жизни человеку. Это внимание шло не от разума, не от понимания того, что людям надо помогать, это было искренне, это было от сердца. Так Илья был устроен, по-иному он не умел. У него была редкостная способность сострадания, сопереживания. Литература и искусство, которым он отдавал душу, не могли отвлечь его от внимания к человеческому страданию. Он не мог, например, любоваться совершенством форм художественного произведения, если речь шла о человеческом горе. Но он был человеком очень высокой совести, и это определяло все его поступки. Совесть не позволяла ему молчать, если он видел чье-то страдание, проистекающее из злого умысла, тупоумия или лени. Как-то однажды Илья сказал мне, что поэт должен стремиться походить на его лирического героя, что творчество нужно оправдывать собственной жизнью. И он это не только говорил, это не были только слова. За каждым его словом стоял поступок - цену слов и цену поступков Илья знал хорошо. Причем письма его удивляли нас иногда. Я, зная в какой обстановке он находится, краем глаза и краем уха видевшая и слышавшая то, что там происходило, поражалась его письмам. Можно было подумать, и сейчас, когда я перечитываю его письма, думаю, что они написаны не из лагеря, а из кабинета ученого. Я помню, мама мне как-то сказала: “Галя, Илья пишет, что нужно Алешку (нашего сына) сводить на выставку японских кукол в Музей восточных культур”. Это он написал из пересыльной тюрьмы. Я, будучи в Москве, не знала о том, что есть такая выставка, а он, сидя в тюрьме, о ней знал, и мне об этом сообщал. И эти письма нас поражали.
Иван Толстой: Глина Габай, интервью Радио Свобода 26 июня 1974 года. Ее записывали корреспонденты Юрий Мельников (Шлиппе) и Ирина Иловайская-Альберти. Запись была произведена в Риме.
Андрей Гаврилов: Галина Орлова, коллега по школе, в которой работал Илья Габай, рассказывает, что даже зимой, в сильные морозы, он ходил в очень тоненькой куртке из болоньи. Объяснить это очень просто - в семье совершенно не было денег. И в одном из интервью его жена Галина потом рассказала, что в свое время, когда режиссер “Мосфильма” Рошаль собралась снимать фильм по произведениям Тынянова, она пригласила Илью работать над сценарием, и, увидев, в чем он ходит, велела выдать ему тулуп из реквизита “Мосфильма”. В этом тулупе, может быть, впервые согревшись за долгие месяцы и годы, Илья пришел домой, но на пути, около подъезда, ему встретилась лифтерша, которая начала жаловаться на жизнь, что муж пьет, денег нет, дети голодные, раздетые, и одеть их не во что. Илья свой тулуп тут же снял и отдал ей. Кстати, эта святость, эта праведность, которая была присуща Габаю, производила впечатление не только на людей, которые с ним встречались часто, типа лифтерш и коллег, но и на людей, казалось, совершенно невозможных. Галина Габай рассказывала однажды, что на суде в Ташкенте (сразу хочу напомнить нашим слушателям, что в Ташкенте зимой холодно, и в этот год в Ташкенте было особенно люто зимой) один из конвоиров снял с себя шапку и отдал Илье Габаю. Я не знаю, нужно ли здесь что-то комментировать, потому что, с моей точки зрения, случай совершенно из ряда вон выходящий.
Но мы идем дальше по биографии Ильи Габая, по биографии Ильи, героя пьесы Юлия Кима “Московские кухни”. И вот наши друзья выходят на демонстрацию.
(Песня "Демонстрация")
Иван Толстой: Самоубийство Ильи Габая в 73 году было не единственным драматическим событием в среде правозащитников. Примерно за год до этого машинистка Александра Солженицына, доверенная машинистка, которая перепечатывала все его произведении и, может быть, самый страшный текст, “Архипелаг ГУЛАГ”, Елизавета Воронянская также покончила с собой, и также из-за некоего предательства, из-за разочарования в тех людях, которым она доверяла, которые ее окружали, и которые, по всей видимости, вывели КГБ на ее след. Программа Радио Свобода, посвященная трагическим событиям в среде правозащитников, вышла в наш эфир 20 июня 74 года. Ее вел Виктор Федосеев. Послушайте, пожалуйста, фрагмент из этой программы.
Виктор Федосеев: Как-то я коснулся, в одной из своих передач, вопроса об ответственности за действие, которое приводит людей к самоубийству. Довести человека до самоубийства считается тяжким преступлением. Ведь отличается это действие от убийства только тем, что самое последнее звено в длинной цепи этого преступления жертва разрывает сама. Однако в истории преступлений доведение до самоубийства испокон веков рассматривалось преступниками как самый изящный, самый утонченный способ лишить человека жизни. Можно, допустим, довести человека до сильного душевного волнения и тут положить перед ним, скажем, револьвер. На совести многих тюремных и лагерных надзирателей, жестоко обращающихся с осужденными, лежат жизни тысяч и тысяч заключенных, бросившихся в отчаянии на колючую проволоку, сквозь которую пропущен ток, или разбивших себе голову о стены камеры. Эдуард Кузнецов, приговоренный в 1970 году к 15 годам лишения свободы, в своем тюремном дневнике рассказывает о множестве случаев самоистязаний заключенных, доведенных жестоким обращением надзирателей до стояния полного отчаяния и безысходности. Однако что-то я не слышал, чтобы когда-нибудь судили в Советском Союзе хоть одного надзирателя по статье 107, за доведение до самоубийства. Или можно, к примеру, спокойно и, даже, вежливо разъяснять человеку при закрытых дверях (этот способ особенно привлекает следователей преступников), что нет, мол, у этого человека больше никакой надежды на достойную жизнь, что действиями своими он, будто, отвратил от себе всех своих друзей и знакомых, что достоин он только презрения, а заодно и намекнуть, как бы невзначай, что только добровольный уход его из жизни способен облегчить положение близких. И человек приходит домой в душевном смятении, стоит один посреди комнаты, смотрит на крюк, за который подвешена люстра, думает. А ведь нужны считанные секунды. Любопытную связь самоубийства с предшествовавшим допросом в кабинете следователя КГБ мы невольно усматриваем в следующем кратком сообщении “Хроники текущих событий”:
Диктор:
Саратов. 17 марта 1971 года к Нине Калустовне Кахцадзовой, врачу рентгенологу, на работу явились сотрудники КГБ и увезли ее на допрос. Утром 18 марта Нина Кахцадзова повесилась.
Алма-Ата. 16 февраля 1971 года покончил жизнь самоубийством литературовед Ефим Иосифович Ландау, 54-х лет. За несколько дней до самоубийства он был вызван на допрос КГБ.
Виктор Федосеев: Странное совпадение, не правда ли? Человека вызывают на допрос, а вернувшись домой, он почему-то кончает жизнь самоубийством. Конечно, мне смогут возразить, что на двух случаях нельзя делать обобщений. Возьмем тогда еще один случай. Рабочий Владимир Борисов из города Владимира. В декабре 1968 года Борисов создает в своем городе Союз независимой молодежи, что является вполне легальным действом, поскольку даже в советской Конституции (статья 126) сказано: “В целях развития организационной самодеятельности и политической активности народных масс, гражданам СССР обеспечивается право объединения в общественные организации, в том числе, в организации молодежи”. Одним словом, уверенные в законности своих действий, создатели Союза независимой молодежи подали во Владимирский горисполком обычное заявление о регистрации Союза. Но едва они это сделали, как из КГБ противозаконно потребовали из самороспуска, а председателю Союза Владимиру Борисову даже пригрозили тюрьмой. И в самом деле, вскоре Борисова арестовали. Почти год его держали в камере предварительного заключения, допрашивали, угрожали, отправляли на психиатрическое освидетельствование. Снова допрашивали, подолгу держали в одиночной камере Бутырской тюрьмы.
Диктор: 19 мая 1970 года Владимир Борисов повесился в больничном отделении Бутырской тюрьмы.
Виктор Федосеев: Или возьмем случай с московским поэтом Ильей Габаем. В октябре Габай был вызван на очередной допрос в КГБ, и, придя домой, выбросился из окна. Перечень этих трагических случаев, пожалуй, не имеет конца. Но ни разу, ни в одном случае не приходилось слышать о том, что следователь, доведший человека до самоубийства, был привлечен к судебной ответственности и понес заслуженное наказание. А ведь самое большое преступление это и есть безнаказанность.
Иван Толстой: Один из немногих очерков Ильи Габая, который был не только поэтом, сценаристом, правозащитником, но еще и публицистом, назван “У закрытых дверей открытого суда”. Это очерк о его стоянии перед закрытыми дверьми московского суда в середине октября 1968 года, куда его не пустили на процесс его друзей. Читают дикторы Радио Свобода. Запись 3 ноября 1973 года.
Диктор: “В 9 часов утра 9 октября 1968 года мы пришли к зданию суда Пролетарского района. Через час должно было начаться судебное заседание. Для нас, друзей и товарищей подсудимых, безусловно и безоговорочно разделяющих их убеждения, предстоящий процесс вызывал интерес отнюдь не академического характера. Мы заранее знали, что будет. Мы не питали никаких надежд увидеть своих товарищей. Нас привела сюда, прежде всего, тревога за их судьбу, и мы были готовы стоять на улице долгие часы в ожидании хоть какой-нибудь крохи информации. Все, что занимало нас до этого, хотя бы мысль о том, должны ли были наши товарищи идти на заведомое самопожертвование, отлично зная практическую безрезультатность своего шага, все, что могло породить правомерный еще вчера в достаточной степени выстраданный спор, отошло на задний план, стало неуместным перед фактом - за наглухо закрытыми для нас дверьми решается участь близких нам людей. Мы уже были приучены к цинизму и бесстыдству работников КГБ и судебной администрации. Мы готовы были сносить неотступную слежку, фотографирование. Но на этот раз нас ждали новые испытания, новый горький опыт, и мы обязаны рассказать об этом. Обязаны, в первую очередь, перед людьми, которые приговором это суда отправлены в лагерь или ссылку. Быть может, это уменьшит досужие рассуждения о бесперспективности, безрезультатности таких поступков, как демонстрации. Быть может, это кому-нибудь поможет оценить душевое величие пустынных сеятелей понятий чести, порядочности и достоинства среди массовой всегда готовности к разгулу зоологических страстей”.
Андрей Гаврилов: Я хочу только сказать, что очерк Габая “У закрытых дверей открытого суда” вошел в книгу Натальи Горбаневской “Полдень”, которая посвящена как раз делу о “демонстрации семерых”.
Иван Толстой: В своем последнем слове на Ташкентском процессе Габай сказал: “Политические вопросы это не основные интересы в моей жизни, мои интересы - в других сферах”.
Он был освобожден в мае 72-го. Но свобода оказалась той же тюремной цепью, только отпущенной подлиннее – работы не было, а для бывшего политзаключенного, не раскаявшегося, к тому же, и быть не могло. Через четыре месяца после освобождения Илью снова начинают вызывать на допросы. В июне 1972 были арестованы Петр Якир и Виктор Красин, находившиеся в самом центре правозащитного движения, близкие друзья Габая. Вскоре после ареста они покаялись в своей деятельности и дали давать в большом количестве признательные показания, оговаривая своих друзей и знакомых. Их показания были для Габая серьезным ударом – колебалась и утрачивалась прочность того, что прежде было жизненной опорой. И вновь Габая вызывают в органы и требуют от него новый показаний. Илья добровольно ушел из жизни 20 октября 1973 года. В предсмертной записке он просил близких и друзей простить “все его вины” – “у меня не осталось ни сил ни надежды”.
Андрей Гаврилов: Илья Габай - не единственный человек, который был убит советской властью, КГБ, всей системой, которая не могла по-другому вести диалог. То, что он наложил на себя руки сам, ни в коем случае не снимает вины с тех, кто, может быть, в этом конкретном случае его не подтолкнул из окна, кто не нашептывал ничего, кто, может быть, внешне чист, но на самом деле, у кого руки по локоть в крови, как говорит народная мудрость. И это действительно так. Очень многие убийцы действительно остались, остаются и останутся безнаказанными, и единственное, что мы можем сделать, это помнить тех, кто ушел из жизни сам или кого убили они.
Пьеса Юлия Кима “Московские кухни” разворачивается, как я уже говорил, в среде молодых инакомыслящих, молодых подписантов, которые понимают, что не могут больше “не выходить на площадь”, если вспоминать слова другого великого поэта. По сюжету, эти молодые ребята подписывают этикетку бутылки то ли водки, то ли коньяка, прячут ее в квартире на долгое хранение, чтобы потом, лет через десять, собраться, и снова за дружеским столом устроить попойку. И так получается, что времена в стране изменились, и те, кто уезжал в эмиграцию навсегда, вдруг смогли вернуться, и те, кто, казалось, навсегда был отправлен в лагеря, оттуда вышли. И вот компания вновь собралась за этим столом, и нашлась эта бутылка. И вот по ходу пьесы, в самом финале, за этим столом бутылку они открывают, и пьеса кончается такой песней:
(Песня)
Иван Толстой: Мне осталось только сказать, что в Бостоне в 2011 году вышла замечательная и очень объемная книга, включающая все творчество Ильи Янкелевича. Называется она Илья Габай. “Горстка книг да дружества…”. Составила ее и редактировала вдова Ильи Янкелевича Галина Габай-Фикен. Книга состоит из нескольких разделов: краткая биография Габая, “Поэзия”, “Киносценарий”, “Публицистика”, “Суд”, “Кемерово – Москва – Кемерово”, “Воспоминания” и “Последний суд”. Книга сопровождается большим количеством домашних и очень интересных фотографий, на которых запечатлен Илья Габай, его друзья и родные.
