Ирина Лагунина: Радио Свобода продолжает специальный проект «Дальний Восток: жизнь на краю». Со всеми материалами об этом регионе вы можете познакомиться на специальной странице сайта Радио Свобода. Наш корреспондент Виталий Камышев побывал в Биробиджане, Хабаровске и Владивостоке. Его встречи с людьми, влюбленными в эту землю, - в основе серии репортажей, которые прозвучат в ближайшее время в программе. Встреча первая: поэт и прозаик из Еврейской автономной области Александр Драбкин.
Виталий Камышев: Александр Драбкин – прокурор, руководитель отдела криминалистики Следственного комитета по Еврейской автономной области. Меня он принимал в большом, заваленном папки с уголовными делами, кабинете. Александр Драбкин - известный на Дальнем Востоке поэт и прозаик. В сейфе у него не только положенный по званию пистолет и, наверное, патроны к нему, но и изданные в разные годы собственные книги. «Вечно раздаю авторские экземпляры, и вот здесь только и остались», - объясняет Александр. Что заставило Александра Драбкина взяться за перо?
Александр Драбкин: Люди часто начинают писать те, которым когда-то не дали возможность высказаться. До 8 класса я был такой очкарик загазованный, получающий по соплям, ходящий в музыкальную школу, как это было принято в еврейской семье, игравший на баяне, имевший маму-инвалида. В 8 классе я пошел заниматься боксом, выхода у меня не было, надо было вставать на ноги. Заговорил, меня стали слушать, со мной стали общаться. Попал в стройбат, где опять говорить не удавалось, снова били, причем сильно. Я был один еврей в роте, все, что положено было еврейскому народу. Желание высказаться постоянно внутри существовало.
Я работал в комсомоле, иногда что-то писал в газету. Потом случилась такая история: мы ехали в машине, я, зав отделом пропаганды райкома партии была женщина и за рулем председатель районного профсоюза. Ехали мы по всяким делам партийно-политическим. На дороге стоял ребенок, был сентябрь, было холодно. Машину остановили, спросили: куда ребенок? «Я еду в опытное поле». Где-то километров 10. Партийный деятель мне говорит, что нечего всяких бродяг в машину тащить. Какой же бродяга – ребенок. Они не взяли ребенка, поехали. Тогда я сказал этому партийному деятелю женского пола все, что я по этому поводу думаю. На следующий день было партийное собрание, меня исключили из партии и сняли с работы. Меня взяли на работу в редакцию. Леонид Борисович остановил свою машину, это было действительно на дороге, он меня подобрал, я шел на грани, никуда не мог устроиться, ничего. Пришел, как назло, токарем прошусь на швейку - нет у нас места. Там я познакомился с замечательными совершенно журналистами. Я стал писать как журналист, но меня часто обвиняли в бабелизмах.
Виталий Камышев: Своей любви к творчеству Исаака Бабеля Александр Драбкин не скрывает.
Александр Драбкин: Все началось с рассказа «Крашенки» и с разговора с одной замечательной писательницей, очень интересной, немногие ее знают, звали ее Шира Горшман. Была такая писательница, ее муж Мендель Горшман был первым иллюстратором «Конармии». Я ей прочитал рассказ «Крашенки», она говорит: «Сашенька, ты мне скажи, кого ты любишь читать?». «Я очень люблю Бабеля». «У вас неплохой вкус, молодой человек, я его знала». Для меня увидеть человек, который знал Бабеля, было что-то. Она мне рассказала, как была в гостях у Бабеля, как Бабель спросил у Менделя Горшмана: «Ты что, собираешься жениться на Шире?». Тот сказал: «Да». «Ты с ума сошел - это казак в юбке». Это было в стиле Бабеля. Она мне посоветовала писать рассказы. Потом был рассказ «Свинство» о том, как моя мама, дочка моей бабушки, которая ходила в синагогу, держала свиней и за счет свинства мы выросли.
Когда появились стихи? Стихи появились уже, честно говоря, далеко за 30 было. Сначала были шуточные, потом попытался писать серьезнее. Если у меня спросить, как появились стихи, я скажу так: вы знаете, в оперетте в какой момент начинают петь? Обращали внимание? В тот момент, когда невозможно говорить текстом, тогда начинают петь. Наверное, мне не хватило прозаического текста, и я начал рифмовать тексты. Я почему до сих пор осторожно отношусь к слову «стихи» и стараюсь свои тексты стихами называть. Меня научил очень осторожному подходу, был такой совершенно замечательный поэт Анатолий Кобенков.
Виталий Камышев: Себя Александр Драбкин настоящим писателем не считает.
Александр Драбкин: Писатель умеет придумывать сюжеты, я не умею абсолютно. Герои – это либо я сам участвую в событиях, о которых пишу, это про меня, либо то, что мне рассказали люди, те, которые умеют рассказывать, ни одного рассказа у меня нет придуманного. У меня мама шикарно рисовала евреев. Как она могла рисовать: у нее не было правой руки, а левой она могла делать все, кроме рисовать, она их рисовала образно. София Яковлевна, которая звонила своей дочери: «Лизонька, доче, ты ко мне придешь вешать занавески. Что, Сашеньку забрали в армию? За что?». Соседка, которая рассказывала, как у нее не получилось сливовое варенье: «Я ходил на базар и купала ведро слив. Мне соседки Цили говорили: вари степенно. Таки я варила степенно, а получились полбанка комок».
Виталий Камышев: Из рассказа Александр Драбкина «Крашенки»: «Бабушка была главой семьи и главой очень шумной, чем заработала себе прозвище Эстерка-грамофон. Беру на себя смелость утверждать, что никто в Облученском районе лучшее нее не шил, и никто так не ругался с заказчиками, как она. «Что у Эстерки? Она кричит так, будто потеряла все хлебные карточки сразу». «Бросьте, просто у Эстерки идет примерка». Доброта и жестокость уживались в ней и не мешали одно другому. Она безбожно била своих детей, но кормила соседских хлебом, когда они с жадностью смотрели на нее. «Иди сюда, на!», – кричала она ребенку и протягивала кусок. Потом отворачивалась и, наверное плакала».
Сегодня Драбкин с семьей остался в Биробиджане один, все родственники на Земле обетованной.
Александр Драбкин: У меня брат уехал в 90-м, младший брат уехал в 90-м. Честно говорю, я приехал в 93, Миша говорит: «Я тебе все сделаю, я тебе куплю квартиру, я тебе найду газету, ты будешь делать свою газету, ты только останься». Я, наверное, врос в эти камни, я ничего себе кроме Биробиджана не могу представить. Мне надо дышать морозом, мне нужно видеть эти улицы. И Мишка одно время сильно психовал, говорил: «Мама здесь ты, там ты, ты бы приехал». А потом понял говорит: «Не надо тебе ехать, ты биробиджанец, у тебя даже плохое, и то свое».
Однажды в родительский день мне приснилось, что я приехал на кладбище и не помню, где мама похоронена. Жуть, холодный пот: как? Я начинаю как криминалист думать: как бы корректно узнать, где ее могила, чтобы надо мной не посмеялись, не поиздевались. От этой жуткой мысли я просыпаюсь, я понимаю: мама не похоронена, нет ее могилы, она там, лицом на гору Тавор смотрит.
Виталий Камышев: Однажды поэт Анатолий Кобенков посоветовал Александру Драбкину написать о Биробиджане что-нибудь в жанре фантастики. Драбкин подумал и написал стихотворение о том, как на берега Биры вернулись все те, кто отсюда когда-то уехал, живые и мертвые.
Вернутся, когда позовет листопад.
Когда по прогнозам изменится ветер.
Вернутся когда-нибудь, бьюсь об заклад,
Я даже представил, как город их встретит.
Друзья и дожди, переулки, снега,
Машины и дворники, камни и стены.
Виталий Камышев: Александр Драбкин – прокурор, руководитель отдела криминалистики Следственного комитета по Еврейской автономной области. Меня он принимал в большом, заваленном папки с уголовными делами, кабинете. Александр Драбкин - известный на Дальнем Востоке поэт и прозаик. В сейфе у него не только положенный по званию пистолет и, наверное, патроны к нему, но и изданные в разные годы собственные книги. «Вечно раздаю авторские экземпляры, и вот здесь только и остались», - объясняет Александр. Что заставило Александра Драбкина взяться за перо?
Александр Драбкин: Люди часто начинают писать те, которым когда-то не дали возможность высказаться. До 8 класса я был такой очкарик загазованный, получающий по соплям, ходящий в музыкальную школу, как это было принято в еврейской семье, игравший на баяне, имевший маму-инвалида. В 8 классе я пошел заниматься боксом, выхода у меня не было, надо было вставать на ноги. Заговорил, меня стали слушать, со мной стали общаться. Попал в стройбат, где опять говорить не удавалось, снова били, причем сильно. Я был один еврей в роте, все, что положено было еврейскому народу. Желание высказаться постоянно внутри существовало.
Я работал в комсомоле, иногда что-то писал в газету. Потом случилась такая история: мы ехали в машине, я, зав отделом пропаганды райкома партии была женщина и за рулем председатель районного профсоюза. Ехали мы по всяким делам партийно-политическим. На дороге стоял ребенок, был сентябрь, было холодно. Машину остановили, спросили: куда ребенок? «Я еду в опытное поле». Где-то километров 10. Партийный деятель мне говорит, что нечего всяких бродяг в машину тащить. Какой же бродяга – ребенок. Они не взяли ребенка, поехали. Тогда я сказал этому партийному деятелю женского пола все, что я по этому поводу думаю. На следующий день было партийное собрание, меня исключили из партии и сняли с работы. Меня взяли на работу в редакцию. Леонид Борисович остановил свою машину, это было действительно на дороге, он меня подобрал, я шел на грани, никуда не мог устроиться, ничего. Пришел, как назло, токарем прошусь на швейку - нет у нас места. Там я познакомился с замечательными совершенно журналистами. Я стал писать как журналист, но меня часто обвиняли в бабелизмах.
Виталий Камышев: Своей любви к творчеству Исаака Бабеля Александр Драбкин не скрывает.
Александр Драбкин: Все началось с рассказа «Крашенки» и с разговора с одной замечательной писательницей, очень интересной, немногие ее знают, звали ее Шира Горшман. Была такая писательница, ее муж Мендель Горшман был первым иллюстратором «Конармии». Я ей прочитал рассказ «Крашенки», она говорит: «Сашенька, ты мне скажи, кого ты любишь читать?». «Я очень люблю Бабеля». «У вас неплохой вкус, молодой человек, я его знала». Для меня увидеть человек, который знал Бабеля, было что-то. Она мне рассказала, как была в гостях у Бабеля, как Бабель спросил у Менделя Горшмана: «Ты что, собираешься жениться на Шире?». Тот сказал: «Да». «Ты с ума сошел - это казак в юбке». Это было в стиле Бабеля. Она мне посоветовала писать рассказы. Потом был рассказ «Свинство» о том, как моя мама, дочка моей бабушки, которая ходила в синагогу, держала свиней и за счет свинства мы выросли.
Когда появились стихи? Стихи появились уже, честно говоря, далеко за 30 было. Сначала были шуточные, потом попытался писать серьезнее. Если у меня спросить, как появились стихи, я скажу так: вы знаете, в оперетте в какой момент начинают петь? Обращали внимание? В тот момент, когда невозможно говорить текстом, тогда начинают петь. Наверное, мне не хватило прозаического текста, и я начал рифмовать тексты. Я почему до сих пор осторожно отношусь к слову «стихи» и стараюсь свои тексты стихами называть. Меня научил очень осторожному подходу, был такой совершенно замечательный поэт Анатолий Кобенков.
Виталий Камышев: Себя Александр Драбкин настоящим писателем не считает.
Александр Драбкин: Писатель умеет придумывать сюжеты, я не умею абсолютно. Герои – это либо я сам участвую в событиях, о которых пишу, это про меня, либо то, что мне рассказали люди, те, которые умеют рассказывать, ни одного рассказа у меня нет придуманного. У меня мама шикарно рисовала евреев. Как она могла рисовать: у нее не было правой руки, а левой она могла делать все, кроме рисовать, она их рисовала образно. София Яковлевна, которая звонила своей дочери: «Лизонька, доче, ты ко мне придешь вешать занавески. Что, Сашеньку забрали в армию? За что?». Соседка, которая рассказывала, как у нее не получилось сливовое варенье: «Я ходил на базар и купала ведро слив. Мне соседки Цили говорили: вари степенно. Таки я варила степенно, а получились полбанка комок».
Виталий Камышев: Из рассказа Александр Драбкина «Крашенки»: «Бабушка была главой семьи и главой очень шумной, чем заработала себе прозвище Эстерка-грамофон. Беру на себя смелость утверждать, что никто в Облученском районе лучшее нее не шил, и никто так не ругался с заказчиками, как она. «Что у Эстерки? Она кричит так, будто потеряла все хлебные карточки сразу». «Бросьте, просто у Эстерки идет примерка». Доброта и жестокость уживались в ней и не мешали одно другому. Она безбожно била своих детей, но кормила соседских хлебом, когда они с жадностью смотрели на нее. «Иди сюда, на!», – кричала она ребенку и протягивала кусок. Потом отворачивалась и, наверное плакала».
Сегодня Драбкин с семьей остался в Биробиджане один, все родственники на Земле обетованной.
Александр Драбкин: У меня брат уехал в 90-м, младший брат уехал в 90-м. Честно говорю, я приехал в 93, Миша говорит: «Я тебе все сделаю, я тебе куплю квартиру, я тебе найду газету, ты будешь делать свою газету, ты только останься». Я, наверное, врос в эти камни, я ничего себе кроме Биробиджана не могу представить. Мне надо дышать морозом, мне нужно видеть эти улицы. И Мишка одно время сильно психовал, говорил: «Мама здесь ты, там ты, ты бы приехал». А потом понял говорит: «Не надо тебе ехать, ты биробиджанец, у тебя даже плохое, и то свое».
Однажды в родительский день мне приснилось, что я приехал на кладбище и не помню, где мама похоронена. Жуть, холодный пот: как? Я начинаю как криминалист думать: как бы корректно узнать, где ее могила, чтобы надо мной не посмеялись, не поиздевались. От этой жуткой мысли я просыпаюсь, я понимаю: мама не похоронена, нет ее могилы, она там, лицом на гору Тавор смотрит.
Виталий Камышев: Однажды поэт Анатолий Кобенков посоветовал Александру Драбкину написать о Биробиджане что-нибудь в жанре фантастики. Драбкин подумал и написал стихотворение о том, как на берега Биры вернулись все те, кто отсюда когда-то уехал, живые и мертвые.
Вернутся, когда позовет листопад.
Когда по прогнозам изменится ветер.
Вернутся когда-нибудь, бьюсь об заклад,
Я даже представил, как город их встретит.
Друзья и дожди, переулки, снега,
Машины и дворники, камни и стены.
