Иван Толстой: Программа из нашего радиоархива. Запись 3-го октября 1976 года.

Мария Розанова: Есть такой старый, всем известный анекдот, который кончается словами: “Нам бы ваши заботы, господин учитель!” Эту крылатую фразу мы часто повторяем, попадая на Запад и приобщаясь, присматриваясь к здешнему образу жизни. Ах, нам бы ваши заботы! Дело в том, что Запад нас не только восхищает и очаровывает своими красотами и богатствами, дело в том, что Запад нас очень часто раздражает, крайне раздражает. Это касается, в первую очередь, всякого рода мелочей, которым здесь уделяется слишком много внимания. Какими ничтожными фактами, порою анекдотического свойства, забита здешняя пресса! Чем здесь занимаются и чем интересуются люди! И мы выходим из себя, и даже злимся - нашли, о чем говорить, о чем думать и дискутировать! “Нам бы ваши заботы, господин учитель!”

Анатолий Шагинян: Нашу сегодняшнюю программу мы посвящаем этой мелкой западной проблематике, вызывающей у нас, у недавних советских граждан, смех и раздражение. В передаче принимают участие Мария Розанова, Елизавета Игошина и Анатолий Шагинян.

Мария Розанова: Итак, спустимся, снизойдем до этой мелкой западной проблематики, заглянем в газеты. Что у вас там новенького, господа?

Анатолий Шагинян: Сколько посуды бьется во Франции при супружеских конфликтах? Точно неизвестно, но можно предположить, что немало. Этот прискорбный факт был учтен владельцем одного парижского универмага, где недавно начали продавать комплекты столовой посуды, специально предназначенной для битья во время домашних баталий.
“Медицинская помощь все дорожает,- говориться в рекламном объявлении,- поэтому инфаркт или посещение невропатолога обойдутся вам значительно дороже, чем партия нашей посуды для битья. Разрядив по сходной цене семейную напряженность, вы сможете сохранить более дорогую посуду. При оптовых заказах предоставляется скидка”.

Недавно в Вашингтоне состоялась пресс-конференция, на которой выступили бывшие алкоголики. Их было 52 человека, причем все они занимают ведущее положение в американском обществе. Среди них -бывший космонавт Эдвин Олдрин, член экипажа космического корабля “Аполло-11”, летавшего на Луну. Алкоголиком он стал уже после полета. Затем, актер телевидения Дик ван Дайк. Также конгрессмен Вилбурн Миллс. Пресс-конференция была организована по инициативе Национального совета по борьбе с алкоголизмом. Бывшие алкоголики доказывали, что алкоголизм излечим.

Елизавета Егошина: Ах, не в наших парадных вы запили, и не в наших больницах вас лечили, господа! Вам бы наши больницы, нам бы ваших алкоголиков!

Анатолий Шагинян: Большая неприятность случилась недавно в некоторых почтовых отделениях Америки. Там образовались очереди. Дело в том, что с 1-го числа почтовый тариф был повышен с 10 до 13 центов, так что желающим отправить письма надо было докупать трехцентовые марки и тут же их наклеивать. Граждане были возмущены. Явившимся на место чрезвычайного происшествия журналистам одна из стоящих в очереди женщин возмущенно заявила, что она потеряла свой обеденный перерыв, потому что ей пришлось стоять в очереди 20 минут. А один мужчина вообще отказался встать в очередь, сказав репортеру, что это позор - заставлять людей ждать! А две марки по 10 центов он принципиально клеить не будет.

Елизавета Егошина: А у нас с вами язык чешется сказать: а два часа не хотите? А четыре? А ночь? А за мясом? А за сахаром? А за чайниками? А за стиральным порошком? А за утюгами? А за туалетной бумагой? Семь центов не хотите переплачивать… А пять долларов хотите за пару туфель? А 10 - за сапоги? А 20 - за пальто? А 300 - за квартиру? А 1000 - за машину? За каждый день платить тремя. За слова, которые вы в своей Америке так вольно бросали журналистам - годами каторжных лагерей, за упрямую мысль – карцером, за призрак свободы - жизнью. Хотите? Нет. Они не хотят. И правильно делают. А мы? Нам не забыть. Ах, нам бы ваши очереди, мистер!

Мария Розанова: В потоке подобной информации, здешняя жизнь с ее проблемами представляется нам в первый момент несерьезной, мелкой, неглубокой по сравнению с опытом, который стоит у нас за спиной. Нам кажется, что люди здесь увлекаются чепухой, которая слишком часто попадает в поле зрения, в газеты, служащие как бы экраном западного образа жизни. И нам обидно, нам смешно, смешно до слез. Теоретически мы знаем, конечно, что Запад волнуют и самые широкие проблемы, в том числе и наши российские, наши советские беды и трагедии. Но в глаза нам бросаются, прежде всего, все эти мелочи. Почему? Да потому, очевидно, что они слишком для нас непривычны и несоизмеримы с нашими мерками, с нашими масштабами. Мы привыкли жить в мире глобальных решений, будь то Архипелаг ГУЛАГ или устроение всеобщего счастья на земле. Даже если мы в Советском Союзе занимались какой-либо мелочью, скажем, решали, как прокормить семью или переехать на новую квартиру, эта проблема, как правило, оказывалась для нас гиперболой, притом, крайне болезненной, требовавшей большого физического и умственного напряжения. И легкость, какой живет по-нашему мнению Запад, представляется нам иногда чем-то кощунственным и даже опасным, чреватым потрясениями, катастрофой. И мы говорим в сердцах: Делать вам нечего! Нам бы ваши заботы, господа чижики-пыжики. Но Запад не унимается, Запад ищет сенсаций, и когда дело доходит до королей, то чего только не узнаешь из этой великосветской хроники!

Анатолий Шагинян: Умер Пол Гетти, миллиардер. Он не был королем по крови, он был королем по нефти. Может быть, и в жилах его текла нефть, потому что, как говорят и пишут теперь, любой из бывших его пяти жен он предпочитал нефтяные вышки. Со всеми пятью он развелся. Его последняя жена поведала журналистам, что в их первую брачную ночь в спальне 18 раз звонил телефон, и когда молодая жена, измученная в конец телефонными звонками, уснула, ее разбудил нежный голос новобрачного: “Дорогая, - сказал он,- пока ты спала, я заработал 400 тысяч долларов”. Он мог подарить каждому земному жителю по пять рублей, и каждый житель земли смог бы выпить за его здоровье пол литра “Столичной” и заесть колбаской. Но ему не пришла в голову подобная идея по той простой причине, что он уже много лет не пил ничего, кроме кефира, и не ел ничего, кроме вареной морковки. Стоило ли ради этого становиться миллиардером?
Фортуна всю жизнь обращала к нему голливудскую улыбку, безоблачную и чистую, как на рекламе зубной пасты, а он, говорят, много лет не улыбался. Незадолго до смерти миллиардер Пол Гетти сказал своему служащему: “Я никогда не был счастлив, я не знал, что такое счастье. Жизнь была для меня очень длинным, скучным и утомительным приключением”.

Лондон. Королева Елизавета Вторая записалась в профсоюз - в Профессиональную ассоциацию печатников и персонала предприятий информации. В силу коллективного договора с этой ассоциацией, только ее членам разрешается работать на печатных станках лондонских газет. Случилось же так, что газета “Ивнинг Стандарт” установила в своей типографии гигантские станки еще невиданного в Англии типа. На торжественную сдачу в эксплуатацию ротаторов была приглашена Королева, которая охотно согласилась нажать кнопку пуска новых машин. Для этого она, однако, должна была предварительно записаться в члены профсоюза. Правление профсоюза объявило королеву Елизавету Вторую почетным членом, и поднесло ей членскую карточку.

Елизавета Егошина: Но вот вопрос: если профсоюз забастует, будет ли из солидарности с товарищами бастовать и Ее Величество Королева Великобритании?
Вот вы прослушали всяческие забавные истории, которые нам, приехавшим из Советского Союза, кажутся иногда не только смешными, но чуть ли не позорными, и рядом с нашими горькими проблемами – ничтожными, не имеющими право на существование. Ну а мы? Имеем мы право расставлять школьные оценки чужой жизни? Имеем мы право осуждать людей за то, что они занимаются не нашими, а собственными делами? А справедливость требует сказать, что нашими они даже очень занимаются, иначе ни одного из нас здесь бы теперь не было, и мы не имели бы возможности делиться своими впечатлениями и обидами от увиденного. Так кто же больше страдает эгоизмом - мы или они?
И самое страшное, что нам есть, чем оправдать свой эгоизм. Мы всегда можем сказать: с жиру вы беситесь, господа, вы не знаете, что такое страдания. Ну что нам свадьба Карла Густава или развод Маргариты? Так, светская болтовня. Мы даже представить себе не можем, что честь королевской семьи это часть национального самосознания, и тем в большей степени, быть может, чем меньше власти имеет король. То есть, чем менее он утилитарен, чем больше он символ, тем дороже нации чистота его имени. Перестав быть правителем, он лишается возможности совершать ошибки и влиять непосредственно на судьбу страны. Он остается знаменем, национальным гимном, он приобретает статус нравственно-эстетический, он становится фольклором. И это никак не мешает ему оставаться человеком, гражданином, и его подданным относиться к нему как к гражданину, имеющему свои обязанности.
Вот тот же Карл Густав два года служил в армии, и однажды ему пришлось председательствовать на какой-то официальной церемонии, где ему воздавались королевские почести. А когда он вернулся в казарму с опозданием, то ему сунули швабру в руки и заставили драить пол. Его двойная роль примиряет реальность с поэзией, современность с традицией, настоящее с прошлым. Все это входит в национальное самоощущение, как необходимая составная, как аргумент и точка приложения национальной гордости. Мне кажется, не будь смешного и сказочного шведского короля, и невыносимо скучный, какой-то стародевичий шведский социализм заставил бы всех мух в Швеции помереть с тоски.

Мария Розанова: Итак, мелкие факты, нами изложенные, совсем неоднозначны по смыслу, по эмоциям, которые они вызывают у западных читателей и радиослушателей. И даже у нас, у советских людей, они способны, порою, повлечь разноречивые чувства и оценки. Да, нам это смешно. И где-то, вероятно, мы правы в нашем раздражении на эти мелочи, которыми чересчур увлекается Запад. А вместе с тем, мы иногда завидуем духу легкости и свободы, который позволяет людям заниматься таким пустяками. Да и пустяки ли это всегда? Или, случается, что в пустяках содержится что-то серьезное? Как, например, известие об Английской королеве, записавшейся в профсоюз. Ведь этот факт свидетельствует о силе и о независимости профсоюзов, и о высоком уважении, какое оказывают королевскому имени в Англии.
Раздраженные подобного рода информацией, мы склонны иногда преувеличивать легкость и бездумность здешней жизни. Но нельзя же судить о большом, о многом исключительно по таким мелочам. Мы слишком придирчивы, мы слишком пристрастны и, бывает, мы ловим самих себя на том, что не вполне еще понимаем, какова она, эта свобода, и как она конкретно проявляется в западном обществе. И нам приходится критически оценивать уже собственное мнение, собственное восприятие: а достаточно ли мы сами свободны, не сказывается ли в нашей нетерпимости наш советский консерватизм или склонность всех выстроить по одной линейке, научить всех жить по одному стандарту?

Елизавета Егошина: Мы не знаем, что такое свобода, у нас отсечено понимание свободы, как бесконечного многообразия. Ну да, ну, забавные истории. Да завидовать этому надо! Вот пришло же такое людям в голову, и они не побоялись выглядеть смешными. И Английская королева не побоялась вступить в профсоюз, и бывшие алкоголики вышли и сказали: ну да, мы были алкоголиками. И при этом у них не возникло комплекса неполноценности. И вот мы приезжаем на Запад и говорим: Да что вы, господа, с ума сошли, что ли? У вас же все неправильно. Вот сейчас мы вам расскажем, как надо жить. Мы же всегда знаем - как надо. А это как раз и свидетельствует о нашем глубоком невежестве, о нашей несвободе.
Божественная суть человека отличила его от животного свободой выбора и поставила пределы его свободе - гранью свободы ближнего. Вот с этими пределами нам труднее всего справиться. Граней чужой свободы нам не разглядеть. Нам хочется затолкать все сущее в огромный штамп, хотя именно от удушающего жизнь штампа мы и бежали. Мы думали, что уносим с собой только родину, только любовь, только ненависть к насилию. Но мы унесли с собой и насилие, воспитавшее нас.

Мария Розанова: Чижик-пыжик, где ты был? За границей водку пил.
Сталкиваясь с этими ничтожными заграничными проблемами, мы, советские люди, мысленно их комментируем: “Нам бы ваши заботы, господин учитель!”. Вот у нас – лагеря, у нас – психушки, жилищный кризис, очереди за всем на свете, у нас, в России, жрать нечего, а какие заботы волнуют вас, на Западе, дорогой чижик-пыжик? Послушаем.

Анатолий Шагинян: Городские власти Милана укоряли по телевидению детей, которые загрязняют улицы. 13-летний Витторио Терччини решил доказать обратное. С несколькими друзьями он прошелся по улицам города, наполняя пластиковые мешки подобранными отбросами. Потом доставил их во все муниципальные учреждения. Целый день городские чиновники исследовали содержимое мешков. Они нашли горы обгоревших спичек, спичечных коробков, пачек из-под сигарет и другую всячину, которую могли бросать на улицах только взрослые. Мэр Милана извинился перед детьми. Тоже - по телевидению.

Мария Розанова: Да что, этим чиновникам делать нечего? Представьте, в переводе на наш язык: Моссовет и все райисполкомы Москвы целый день изучают окурки, собранные какими-то мальчишками, после чего по телевидению приносят детям свои извинения. А ведь эта заграничная история свидетельствует, между прочим, об уважительном отношении к личности, даже к личности ребенка, который спорит с самим мэром города. Этот итальянский мальчик уже чувствует себя гражданином и защищает репутацию всех детей Милана.

Анатолий Шагинян: Боулдер, штат Колорадо. Житель города Боулдер взял напрокат лошадь и явился к окруженному чиновнику с требованием выдать ему свидетельство о браке, так как он собирается жениться на лошади. Свое требование он мотивировал так: если парень вступает в брак с парнем, а девица с девицей, то почему ковбой не может жениться на своей любимой лошади? Чиновник не растерялся и отказ в регистрации брака мотивировал возрастом невесты - лошади было всего 8 лет. А столь раннюю регистрацию брака закон запрещает.

Еще в давние времена в Англии появился закон, запрещающий собакам вход на территорию Оксфордского университета. Однако нет правил без исключений. Отныне собака по кличке Флинт, принадлежащая декану одного из факультетов, может свободно разгуливать по территории университета на законном основании. Дело том, что администрация университета постановила, учитывая высокое положение хозяина, считать Флинта кошкой.

Мария Розанова: Эта смешная собака, объявленная кошкой, позволяет нам посмотреть на все эти факты еще с одной, чисто стилистической стороны. Давайте отрешимся на минуту от нашего злобного, завистливого советского взгляда на вещи. И откажемся также от утилитарного стандарта: свобода-несвобода, добро или зло, у них хорошо - у нас плохо, или наоборот. И попробуем посмотреть на все это глазами историка. Даже не историка, а искусствоведа, который всякую, в том числе газетную, мелочь способен осознать и оценить, как явление стиля. Стиля жизни, стиля цивилизации, которую он изучает. Газета - это ведь тоже производное культуры, газета - это периферия беллетристики, литературы в условиях ХХ века, а не просто поток более или менее актуальной информации и пропаганды. И вот при таком, я бы позволила себе сказать, эстетическом, художественном подходе к газетным анекдотам, о которых мы вам рассказывали, допустимо увидеть в их преодоление старинной традиции, какою всегда славилась Европа. Газетные мелочи, которые мы сегодня воспроизвели в их буквальном виде, весьма привлекающем западного читателя, ведь это своего рода новеллы, исполненные забавного, острого смысла, веселого огня. Это поток новелл, известных в Европе со времен Средних веков и Ренессанса под названием фаблио, фацетий. В Россию в 17 и 18 веках они пришли под именем “анекдота”, но не в нынешнем значении слова “анекдот”, а как развлекательные случайные эпизоды, основанные на каком-то документальном материале из жизни частных лиц, в том числе, исторических знаменитостей. Анекдоты о Суворове, о Кутузове, из жизни Петра Первого, Екатерины Второй. В свое время подобными анекдотами зачитывался Пушкин. И вот, как это ни удивительно, мы сталкиваемся с похожим жанром, с этим стилем теперь в европейской прессе, и вдруг видим, насколько устойчива Европа в своей исторической протяженности, от Средних веков до наших дней. Современная западная газета, взятая в разрезе исключительно этих мелочей - остроумных и, порой, не совсем пристойных, не серьезных и, даже, глупых - это как бы новый Декамерон ХХ столетия. Каждая новелла предельно мелка и, на первый взгляд, беспредметна, бессодержательна. Она строится на динамичной, немного авантюрной интриге и на красном словце, венчающем эту, с позволения сказать, информацию, эту, лучше сказать, информационную диверсию. Но из таких вторжений, сенсаций, курьезов, анекдотов складывается картина эпохи, стиль жизни. В бедном виде и в малом объеме, она говорит нам, порой, о Западе, о Европе ярче и выразительнее, нежели многие посвященные этой теме научные труды. Вот вам, пожалуйста, и ваши заботы, господин учитель!

Иван Толстой: Продолжаем программу “Один час в архиве Свободы”. Склонные к побегу. Запись 24-го октября 76-го года.

Мария Розанова: Говорит Свобода. Нашу сегодняшнюю передачу мы посвящаем побегам, потому что эта тема — побег - болезненна и привлекательна для нас, советских людей, законно или незаконно оказавшихся за рубежом. Актуальна она и для нашего государства, которое, отпуская своих граждан за границу - в служебную командировку, на какую-нибудь Олимпиаду, кинофестиваль или просто в туристическую поездку - обставляет этот процесс всевозможными предосторожностями. Как если бы государство не доверяло собственным подданным и заранее задавалось вопросом: а сбежит наш гражданин или не сбежит, если его выпустить? У лагерной охраны по отношению к некоторым заключенным существует особый рабочий термин, который заносится в личное дело, в учетную карточку арестанта, - ''склонник''. Словообразование нелепое, смешное и безграмотное — ''склонник''. Тем не менее, им пользуются совершенно официально. ''Склонник'' - это человек, склонный к побегу. Так вот, советские граждане, желающие прогуляться за границу, это тоже, в глазах государства, своего рода ''склоннники'', за которыми нужен досмотр. И в самом деле, подобная склонность почему-то периодически проявляется. Почему? Об этом сегодня рассказывает писатель Андрей Синявский. Ведет программу Мария Розанова.

Андрей Синявский: Тема побегов имеет множество поворотов, но мне лично она интересна не в политическом, а, я бы сказал, в психологическом и, даже, поэтическом аспекте. Как известно, люди бегут оттуда, где их держат взаперти и где им плохо, будь то тюрьма или страна, но люди также бегут и по другой причине, потому что сама душа по природе своей ищет свободы, сама душа по своей природе - беглянка. И, между прочим, поэтому всем нам так интересно читать романы о побегах - ''Граф Монте-Кристо'', допустим - или слушать рассказы на этот сюжет. Однако побег для изящной словесности - это не только тема, не только литературная фабула. Он скрыто связан с внутренними законами искусства и творчества вообще, независимо о чем рассказывает автор. Всякий художник — беглец. Побег, даже не удавшийся, но побег, входит, как некая составная волна, в сам процесс творчества, в психологию творчества. Недаром как бы у самых истоков поэзии звучат строки Пушкина, обращенные к морю, к мировому океану свободы:

Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег!
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя...

Речь идет не только о действительном в то время замысле Пушкина бежать из ссылки, покинуть Россию, речь идет о большем, об основе основ поэзии, вдохновения. И пусть побег в очередной раз сорвался, душа помнит о нем и грезит о побеге, хотя бы непреодолимой преградой были уже не географические и не политические границы, а сами возможности человеческой жизни и языка, сама неокончательность речи, о которую вечно бьется поэзия, ища уподобления в рокоте моря или в зове родины. По сути, об этом же говорит Лермонтов в своем ''Мцыри'', где побег, опять-таки неудавшийся, становится вершиной, короной в судьбе человеческой личности и поэтического искусства:

Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.

Родимся мы, как выяснилось, для тюрьмы. Но думаем мы о воле, о побеге.

Мария Розанова: Наверное, Андрей Синявский так упорно твердит о побеге в соединении с поэтическим творчеством оттого, что его собственная писательская судьба была в некотором роде побегом. Только бежал он не физически, а литературно, скрываясь под псевдонимом Абрам Терц и тайно переправляя свои рукописи на Запад, заграницу. Сам он жил в Москве, но своим книгам устраивал побег за побегом. Это продолжалось около 10 лет. Его искали, выслеживали и, наконец, поймали, как это и водится, и вместе с его другом Юлием Даниэлем посадили в лагерь строгого режима. Поэтому тема побега и психология беглеца, пойманного беглеца, ему очень близки. Но судьба Синявского и Даниэля не испугала других авторов, и с тех пор бегство рукописей заграницу стало постоянным явлением. Можно сказать, что подобного рода побеги вошли как слагаемые в современный литературный процесс, и без них развитие нашей отечественной словесности теперь просто немыслимо.

Сегодня мы рассказываем о побегах, о побегах вообще и о том, какие вообще бывают побеги. Но поводом или толчком к нашей передаче послужили совершенно конкретные и почему-то участившиеся в последнее время случаи бегства советских граждан заграницу. Летчик Беленко, перелетевший в Японию, шахматист Корчной, спортсмен Немцанов, ветеринар Русин, которого то ли выловили кагебисты, то ли просто уговорили вернуться на родину из Голландии, где он уже попросил политического убежища, и так далее, и так далее. Эти факты, разумеется, далеко не все и не полностью, время от времени освещаются в советской печати. Но главным образом на материале, на деле тех людей, которые, бежав, почему-либо были вынуждены вернуться в Советский Союз. Эти побеги, удавшиеся и неудавшиеся, трактуются чаще всего как похищение, провокация или как особые формы гипноза и отравления, которыми промышляет буржуазный Запад, заставляя насильно советских граждан бежать.

Андрей Синявский: Дескать, околдовали, опоили, запугали или просто выкрали очередного советского человека. Уж такую он для них, для империалистов, представляет из себя ценность, такой сахар - наш простой и хороший советский человек.

Мария Розанова: Вот, например, и ''Комсомольская правда'', и ''Литературная газета'' рассказывали о нашумевшем происшествии с Сергеем Немцановым, советским прыгуном в воду, который во время Олимпийских игр в Канаде выразил желание остаться, а потом, после некоторых колебаний, раздумал и решил вернуться на родину. Согласно советской версии, один канадский спортсмен, агент канадской разведки (вообразите - канадской разведки!), повел Немцанова в баню, а вместо бани завел в специальное бюро, где Немцанову предложили заполнить анкету на предмет невозвращения в СССР, что он и сделал, сделал, намекают, под влиянием какой-то шпионской отравы, которую тот же канадский спортсмен ему подмешивал в общей столовке в еду. Приводятся показания самого Немцанова. Цитируем.

''Должен сказать, - говорит Немцанов, комментируя свое поведение, - что со мной творилось что-то странное, какой-то непонятный зуд во всем теле, болела голова, ноги и руки были как ватные, даже сейчас никак не могу вспомнить подробности тех дней, все было как в тумане, и все тело болело''.

Андрей Синявский: Не будем опровергать объяснение Немцанова, в конце концов, нас там не было, мы свечку не держали и не знаем, кто, чего и когда ему подмешивал.

Мария Розанова: Но странное совпадение, судя по газетам, произошло и с летчиком Беленко в Японии. Советские власти сначала требовали выдать ''похищенного'' летчика, совершившего, как говорится, ''вынужденную посадку''. Затем, в том же контексте, стали требовать выдачи ''преступника'' и, одновременно, этот ''преступный'' пилот, с которым в Японии советские дипломаты получили возможность встретиться, чтобы уговорить его вернуться домой, был изображен в советской прессе человеком совершенно невменяемым, невменяемым, очевидно, потому, что он отказался вернуться.

Андрей Синявский: Одно из двух: либо летчика украли с помощью наркотиков, и тогда это невинная жертва и высокий герой, герой Советского Союза, которому надлежит выдать орден заочно, либо это официально объявленный преступник, подлежащий наказанию. Но советская пропаганда как-то умудряется совмещать обе эти версии. И еще присоединяет к ним третью, в виде жалостного взывания к самому летчику Виктору Беленко: ''Вернись, Витя, и тебе ничего не будет, тебе все простят, только вернись!''.

Мария Розанова: Опять-таки, не станем вдаваться в туманную проблему - что там было на самом деле, - лишь выразим удивление по поводу слишком частого применения гипноза и наркоза в отношении сбежавших советских граждан.

Андрей Синявский: В подобной трактовке советский человек, приезжающий за границу, напоминает кисейную барышню, которую охраняет заботливая мамаша-государство от нахалов мужского пола и западного образца. Не ходи туда, не смотри в эту сторону, не разговаривай, опусти глазки. А барышня, хотя и опускает глазки, но того и гляди сама поддастся соблазну и - о, ужас! - вдруг согрешит с какой-нибудь недозволенной книжкой, после чего ее уж непременно обморочат и украдут империалисты. Положение у советского человека на Западе, прямо скажем, трагикомическое. Концы настолько не сходятся с концами, что хочется пожелать дорогим радиослушателям: читайте внимательнее советские газеты о советских перебежчиках, которые непонятно в какую сторону бегут и непонятно, кто кого похищает с помощью наркотиков. Однако понятна общая атмосфера, господствующая в советских газетах, - атмосфера страха, сыска и мстительной подозрительности. И от людей, которые решатся самовольно остаться на Западе, требуется много мужества и спокойной рассудительной выдержки, чтобы не поддаться этой советской панике.

Мария Розанова: И вот как поступил гроссмейстер Корчной, приехав на шахматный турнир в Голландию. Цитируем западную прессу.

''По свидетельствам очевидцев, у Корчного железные нервы. Он знал, что сейчас же после окончания сеанса одновременной игры нужно отправиться в полицию и попросить о политическом убежище. Тем не менее, играл он спокойно и из 40 партий выиграл 36, три свел в ничью и одну проиграл. Закончив игру, он побывал в полиции, затем вернулся в отель, забрал все свои вещи и исчез на 15 дней. Больше всего он боялся, что агенты КГБ увезут его насильно, как это сделали за полгода перед тем с советским ветеринаром-невозвращенцем Русиным''.

Андрей Синявский: Чтобы рассеять эту тягостную атмосферу взаимной подозрительности, когда путешествие советского человека в чужую страну проходит так часто на уровне Тарзана или Конан Дойля, мы, уже довольно долго пожив за границей, хотели бы сделать от себя небольшую оговорку. Да не бойтесь вы, Западу советский человек совсем не нужен, ну просто ни к чему Западу очередной сбежавший советский человек. Западу хватает своих проблем. Любая западная держава принимает иностранцев, а тем паче — беглецов-эмигрантов, с опаской, с большим трудом, скрепя сердце. Потому что такого человека надлежит прокормить, трудоустроить, а всякая страна, естественно, озабочена, в первую очередь, благоденствием собственных подданных. И чужие граждане только в тягость, а не в радость, не говоря уже о том, что иметь очередную склоку с великим и могучим советским государством по поводу каждого сбежавшего советского человека, которого, якобы, украли, никому не улыбается.

Мария Розанова: И все бегут и бегут. И кто-то из беглецов возвращается, не в силах выдержать и вместить этой нагрузки своей ненужности на Западе, этой свободы, требующей от человека усилий и способности свободой овладеть, или просто этой тоски по дому, по родине, по семье.

Андрей Синявский: А советская дипломатия всякий раз уговаривает: вернитесь, и вам ничего не будет. А советская печать всякий раз злорадствует и поливает грязью: ага, вернулся! А ну-ка, расскажи, как там, на Западе, и как ты поддался буржуазной пропаганде?

Мария Розанова: Сейчас уже не все помнят дело советского биохимика Алексея Голуба, которой остался в Голландии, а затем, после официальных заверений, что ему ничего не будет, в 1962 году вернулся в Советский Союз. В эту игру ''возвращение беглого'', была втянута его жена. И разлука с женой, и заверения жены, которая от имени властей гарантировала своему мужу свободу, если он только вернется, возымели действие, и Голуб вернулся в СССР. И в доказательство, что его не посадили, выступал на пресс-конференции в присутствии иностранных журналистов, и каялся в своем проступке, и ругал почем зря Голландию, давшую ему приют и работу. Эта пресс-конференция была выкупом за то, что его не посадили. И так же, как и сейчас, злорадствовала ''Литературная газета'' над раскаявшимся грешником, противопоставляя ему его праведную, героическую жену, которая уговорила Голуба вернуться. По этому поводу, по свежим следам, известный литературный погромщик Сергей Смирнов писал 24 апреля 1962 года:

''Эта маленькая женщина - настоящий советский человек. Насколько же выше, сильнее кажется сейчас она рядом со своим рослым мужем Голубом! Это сильный советский характер, тот характер, который всегда отличал лучших наших женщин, тех, что были отважными Анками-пулеметчицами в годы Гражданской войны''.

Андрей Синявский: Я встретил Голуба в лагере. Когда Голуба посадили (а его все-таки посадили) после того, как он провел разоблачительную пресс-конференцию и показал всем иностранцам, что он не арестован, отважная Анка-пулеметчица, освободившая своего мужа из тенёт капитализма, бросила его и вышла замуж за другого. И мы не хотим сказать ничего дурного о жене Голуба, которая его сперва вытащила, а потом бросила гнить в лагере. Может быть, она на самом деле в нем разочаровалась или, может быть, ее запугали вездесущие карательные органы, угрожая арестовать за соучастие, если она не втянет своего мужа в тюрьму. Так или иначе, но за побегами советских людей и за их возвращением всегда, в виде скелета, встает тюрьма. Поэтому рано или поздно, имея дело с этой материей, мы возвращаемся в тюрьму, в лагерь, в тот самый лагерь, где рождается и набирает силу и скорость сама идея побега.
С природой побегов, с проблемой побегов я столкнулся по-настоящему в лагере, где этот предмет без конца обсуждается. Из советского лагеря убежать почти невозможно. Ведь если даже преодолеть все эти ''запретки'', заборы, колючую проволоку и проволоку, предназначенную играть роль специальных капканов, эти вышки и часовых на вышках с прожекторами и с автоматами, и собак, бегающих за второй, запретной, перепаханной полосой уже с той, с вольной стороны, если даже пройти прилагерные поселки и деревни, где гражданское население уже обучено тому, чтобы хватать и выдавать беглого, если все это сделать, то все равно удачный побег почти нереален. Беглого зэка схватят в поезде прочесывающие все составы оперативники, а дома его выдаст жена или брат, из страха за собственную жизнь, или, скорее всего, там, в родном доме, куда он стремится, его уже поджидает засада.
Я знал молодого человека, который, добравшись до границы с Ираном, много часов просидел в озере, дыша через тростниковую трубочку, и едва не помер от голода, а потом, собравшись с силами, в удобный момент перешел границу и прошел уже полкилометра по недосягаемой прекрасной иранской земле, как вдруг два советских вертолета его настигли и взяли. А когда он кричал, что это уже чуждая территория и они не имеют права здесь распоряжаться, пограничники ему весело заметили: ''А мы берем и за сто километров, если потребуется''.
Границы на замке только с одной стороны. При мне за пять и лишним лет лагеря пытались бежать всего два человека. И оба были убиты еще в первой лагерной ''запретке''. Оба побега были похожи больше на самоубийство. И эти бежавшие были оба ненормальными, психически больными людьми, потому что только сумасшедший может решиться в наше время бежать из лагеря строгого режима, из лагеря для политических, которые много серьезнее охраняются, нежели обычные зэки.
Один, с позволения сказать, ''побег'' происходил у меня на глазах и на глазах у всей зоны. День был праздничный, 2 мая, и мы не работали, и, заслышав выстрелы, успели подбежать к вышке, откуда стреляли. Мы увидели человека в ''запретке'', в первой, самой легкой полосе, откуда его можно было взять голыми руками, не прибегая к автоматам. Это был сумасшедший в халате, в кальсонах и тапочках, из лагерной больнички средь бела дня махнувший за проволоку. Он был еще очень далеко от главных заграждений, когда по нему открыли огонь. Я не был на войне и не видал много крови, и к тому же не привык, чтобы у всех на глазах, в отрытую, убивали беззащитного человека - за побег, сумасшедшего человека! Били, очевидно, разрывными пулями. Говядина. В мясных лавках видели говядину? Так вот, точно такого же цвета и состава. Такое мясо кидают в цирке, в зверинце, а тут я впервые в жизни увидел это мясо в человеческом образе. Мы все, зэки, столпились возле ''запретки'', благо было 2 мая, пролетарский праздник, выходной день. И что тут поднялось! Все-таки даже арестантам, привыкшим ко всему, невыносимо видеть, как убивают ни в чем не повинного человека. И времена-то были уже не сталинские, наши, нынешние, либеральные времена, когда убивать просто так, вроде бы, не положено. И понеслись ругательства, исполненные отчаяния. ''Фашисты!'', - орали те, кто в лагерь был посажен за коммунизм. ''Коммунисты!'',- кричали уже ожегшиеся на коммунизме. А мужики попроще, непричастные к политике, бросали старое и самое оскорбительное лагерное ругательство: ''Педерасты!''. И эти слова в моем сознании, простите меня, сливались тогда в равнозначные эпитеты, в синонимы. Слава богу, никто сгоряча не метнул камень за проволоку, а то бы открыли огонь по толпе зэков, смешавшихся в бессмысленных оскорбительных выкриках - ''Педерасты!'', ''Коммунисты!'', ''Фашисты!''. Мы разошлись по своим баракам.

Мария Розанова: И, тем не менее, советские лагеря полны рассказами о побегах: кто через подкоп ушел, кто подводным путем - через канал для сплава бревен, перекрытый решеткой. Но вот двое ушли, перепилив под водой решетку, и добирались до самой своей родины, до Западной Украины, где их уже поймали в лесах. И привозили трупы в лагерь для наглядности, ради воспитания, и приносили руки, отрубленные руки мертвецов, тащить которых обратно в лагерь издалека было бы затруднительно. Один старый охранник по фамилии Волков хвастался заключенным, что он добыл за свою службу 300 рук, считая, разумеется, лишь кисть правой руки, чтобы можно было проверить отпечатки пальцев. Как скальпы. На сегодняшний день этого Волкова, по звериному лагерному закону, уже самого убили. И все же, несмотря на все эти неудачи, лагерь жил и поныне живет подобными рассказами, этой поэзией побегов, как всякий человек живет хотя бы мечтой о свободе.

Андрей Синявский: Помимо всечеловеческий мечты и надежды, мне кажется, в этой склонности в побегам как-то проявляется наш индивидуальный, наш национальный русский характер. Может быть, сильнее и страшнее всех других европейских народов задавленные ярмом рабства, мы, тем не менее, навсегда сохранили и запечатлели в душе эту потребность, эту страсть к освобождению. Ведь всего только 115 лет прошло, как отменили на Руси крепостное право, совсем недавно, но и в давнюю, в крепостную пору, сколько бывало беглых - вся Запорожская Сечь, вся вольница, все прославленные казаки, захватившие, например, для Москвы в 17-м веке на Дону город Азов и писавшие турецкому султану охульную грамоту:

''Да вы-ж бусурманы нас пужаете, что с Руси не будет к нам ни запасу хлебново ни выручки. И мы про то сами без вас собак ведаем, какие мы в Московском государстве на Руси люди дорогие. Не почитают нас там на Руси и за пса смердящего. Отбегохом мы (убежали) из того государства московского, из работы вечная, от холопства полного, от бояр и дворян государевых, да зде вселились в пустыни непроходней, живем, взирая на бога''.

Вот он, голос бывших рабов, вчерашних беглых крестьян. А русское религиозное творчество, отмеченное неизменным православным странничеством или движением, хотя бы, так называемых ''бегунов''? А вечная наша любовь к бродягам, к беглецам, о чем говорят хотя бы русские песни, всем хорошо известные (''Славное море, священный Байкал'', и так далее). И вся, наконец, великая русская литература, ознаменованная обращением Пушкина к морю, к свободе:

Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.