Макс Фрай. Сказки старого Вильнюса: [рассказы]. – СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2012. – Том 1. – 384 с.
Если уж надо обозначить совсем коротко, о чём «Сказки Старого Вильнюса» Макса Фрая, то напрашивается такая формулировка: они – о взаимодействии человека и мира. О том, что человек и мир друг другу непостижимым образом небезразличны.
При этом вот что надо сказать сразу: фраевские сказки, при всей лёгкости их формы (о том, что лёгкость – великая вещь, стоит однажды написать большой и тяжеловесный трактат) – никоим образом не утешалки. Да, их можно прочитать и так. Более того, многие вильнюсские истории на них очень даже похожи: это те, где мироздание само вдруг приходит на выручку человеку – упёршемуся, как это с нами, людьми, бывает, в какие-то свои очередные Совершенно Неразрешимые Трудности – и выпускает его из собственноручно построенной внутренней клетки на свободу. Из таких, например, - история «Солнечный кофе», случившаяся с её люто и безнадёжно ненавидевшей зиму героиней на улице Траку. И наверняка неспроста именно там - но об этом чуть позже.
«Утешалки» – это, в персональной жанровой системе автора этих строк, такая разновидность текстов, которая предназначена для создания успокоительных иллюзий касательно чего бы то ни было – в пределе, самого мироздания. Разновидность, сама по себе совершенно необходимая для жизненных равновесий, - но на сей раз перед нами точно не тот случай.
Прежде всего, потому, что в мире Фрая (а это, несомненно мир со своими закономерностями – мы его отчасти уже знаем по сборникам рассказов проекта «Фрам», в котором прояснением этого мира вместе с инициатором всего предприятия занимались разные его, Фрая, единомышленники, единочувствователи и единовоображатели) может произойти в буквальном смысле что угодно. То есть, и страшное, и жуткое, и непонятное до полной непроницаемости, а то, как знать, может, даже и враждебное к человеку. Уже хотя бы потому, что оно – само по себе. И вот это – очень важно.
С этим миром надо обращаться осторожно, внимательно, заинтересованно и почтительно – как со (своевольным и непредсказуемым) субъектом этического взаимодействия. Это этически значимый мир, в каждой своей точке.
Неоязычество какое-то! – воскликнете вы в растерянности. И будете, пожалуй, не так уж и неправы. Хотя, совсем строго говоря, это не вполне оно: населяющие и одушевляющие этот мир силы и начала, в отличие от языческих божеств и духов, часто безымянны и (почти) безличны (скажем так: мерцающе-личны – то у них есть личность и облик, то вдруг нет). И уж подавно ни одна из этих сил и ни одно из этих начал не претендует на то, чтобы быть, скажем, предметом поклонения. И того ещё более: в этом мире нет твёрдо установленных предметов верования. Да и с жёсткими правилами не так уж хорошо.
Нет, нет, этот мир оставляет человека свободным. Он его предпочитает в качестве равного партнёра по диалогу и риску (по игре и дурачеству – неотделимых от диалога, а, как знать, может быть, и от риска), по взаимодействию и взаимопридумыванию, взаимосозданию. Человек и мир здесь именно сочиняют и вылепливают друг друга – притом всё это на ходу, импровизируя, на скорую руку и живую нитку, не зная, как правило, что им взбредёт в голову на следующем шаге, - и ещё неизвестно, кто из них кого больше изобретает и как между ними при этом проходит граница. Очень возможно, что её вообще-то нет.
Конечно, фраевское пространство – это пространство ветвящихся возможностей. Совершенно не факт, что все эти возможности, как только человек получит к ним доступ, будут снисходительны к нему или легки для него. Скорее уж напротив: всё-таки в рациональном, исчислимом и измеримом мире мы уже как-то освоились. А тут… Вот, например, в истории «Фонарщик», случившейся на улице Швенто Йоно, герой получает жизнь сначала, ещё один шанс – вдруг оказываясь в точно, по мерке, вымечтанном вильнюсском детстве, которого в первой жизни у него не было и которого очень хотелось. То же самое приключается на улице Басанавичус («Шесть комнат») с человеком, который хотел в точности воссоздать важнейшие комнаты его жизни – и, конечно, это не прошло для пространства бесследно: оно неконтролируемо преобразилось и обернулось машиной времени – из окна первой же комнаты человека окликнуло его детство. Вообще-то мороз по коже. Это же значит, что – всё заново, включая то, что в первой жизни они уже нашли, преодолели, поняли… Снова преодолевать? Снова искать? Снова терять, снова хоронить, снова ошибаться, в том числе непоправимо? Находить новое несбывшееся и снова тосковать по нему? А как же. Хочется?
Пространство же и само иной раз проговаривается о том, что с человеком ему трудно, что оно его не понимает как следует – но хотело бы. И оно старается: вот, например, на улице Жемайтийос («Начальный уровень») оно прилежно учит человеческий язык.
Вильнюсские истории занимаются, по существу, тем же, что много лет, особенно ближе к своему окончанию, делал проект «Фрам». Разве что - и это, скорее всего, принципиально - на сей раз такая работа (а она - именно работа, и пусть лёгкость нас опять же не вводит здесь в заблуждение) делается на местном вильнюсском материале, очень живом, очень конкретном, который многие – включая и автора – знают и чувствуют как собственную повседневную жизнь.
Это – нащупывание путей, по которым к современному человеку, пострелигиозному и постатеистическому (то есть такому, в котором и религия в её исторических формах, и неверие в его формах не менее исторических оставили свои формирующие следы – и этим следам вряд ли уже возможно куда-нибудь деться), могло бы вернуться чувство волшебности и таинственности мира. То самое чувство, которое лежит в основе не одних только религий, но и, например, искусства, и сновидений, - но, разумеется, не сводится ни к первым, ни ко второму, ни к третьим: оно гораздо шире. Такое особенное, идущее на шаг-другой впереди понимания, чувство переполненности мира безграничными и неисследимыми возможностями – включая и связь его с множественной и принципиально неисследимой (и в каждой точке присутствующей) связи его с человеком. Оно на самом деле есть всегда, но у взрослого человека западных культур существует где-то на непрояснённой периферии восприятия.
(Об интуитивной онтологии фраевского мироздания ещё напишут исследования. Кстати, и об интуитивной его антропологии не худо было бы написать кое-что.)
Все эти истории – да, именно все – ещё и о разновидности освобождения. Об освобождении человека от его внутренних зажимов; от жёстких заданностей его собственного восприятия; от непременного стремления, во-первых, всё, что можно, объяснять (фраевское мироздание поди-ка объясни!), во-вторых, всё подряд планировать и контролировать (уж оно даст себя поконтролировать, как же). А вот доверять, вслушиваться, вчувствоваться – это да.
Внимательный читатель заметит, что сюжеты вильнюсских сказок Фрая просвечивают друг сквозь друга. Персонажи из одной сказки вдруг попадаются в другой: так, главный герой сказки о «Шести комнатах» с улицы Басанавичюс вдруг мелькнёт в качестве второстепенного, но интригующего лица на Калинауско – «Ну, например». А что, это же их город, они все здесь живут, - обживают его и создают – из своих личных смыслов, иллюзий, зацепок, заморочек, тараканов в голове. Тут любой материал идёт в дело, потому что перед нами – вы, может быть, уже догадались – настоящий, на наших глазах возникающий миф. А он, как учил нас Леви-Стросс, имеет обыкновение возникать из множества не сводимых друг к другу историй-вариантов. Так это как раз они.
Путём написания (уловления из вильнюсского воздуха? – думаю, да) этих сказок Макс Фрай заселяется в особенную культурную нишу. Он становится, как это называет Игорь Сид, геопоэтом: человеком, который намысливает и наговаривает пространство, нагружает его всякими культурными и экзистенциальными значениями, размечает его, придаёт ему смысловую форму. Превращается в создателя – пока, вроде бы, единственного? – «вильнюсского текста русской литературы». Но на самом деле он, конечно, выращивает (персональный) вильнюсский миф – впрочем, кажется, очень условно персональный, потому что поселиться в этом мифе и разращивать его дальше может кто угодно.
Тем ещё более, что Вильнюс у Фрая - почти надлитовский. При всей его телесной конкретности и подробности в том, что здесь происходит, почти нет, кажется, ничего такого, что было бы понятно и адресовано исключительно литовцу или местному жителю. Этот город работает как преобразующее устройство решительно для каждого – был бы только этот каждый достаточно чуток и не слишком самоуверен в интерпретациях.
Каковы у этого мифа узнаваемые черты? Понятно, что с разными вильнюсскими топосами и локусами связываются определённые истории. Но этого же мало! А вот вам ещё: то, что у этих мест появляются (выявляются?) особенные свойства. Вот, например, если пройти по улице Вису Швентую («Все святые»), на ней, в случайных разговорах и выкриках, можно расслышать ответ на особенно занимающий тебя вопрос. А на улице Диджои есть такая точка, куда слетаются, приносимые ветром, истории со всего света.
Более того, здесь есть «Иновильнюсье»: этим неуклюжим словом я пытаюсь обозначить аналог Иномосковья - невидимого параллельного города, который москвичам является в снах и воображениях. Иновильнюсье ведёт себя, оказывается, совершенно так же. В него тоже можно войти в определённых точках, с помощью специальных действий – скажем, соединив синюю и зелёную бусины, как много раз делал в детстве герой сказки «Много прекрасных дорог» (улица Лапу). Точно как московское инометро – москвичам, вильнюсцам снится их несуществующая подземка, увозящая, как такому транспорту и положено, куда угодно. Во всяком случае, и Ромас с улицы Руднику, и девочка Ева («Ловец снов») в ней уже ездили.
Заводятся в этих локусах и топосах и свои genii loci. Вы уже поняли, что на улице Траку вечно мёрзнущую Юль подстерегли и освободили от зимоненавистничества именно они. Нет сомнений, что это они притворяются «Спящими полицейскими» с улицы Гаоно, а их неспящие коллеги, уже встречавшиеся нам на Гаоно, защищают горожан в сновидениях - так, например, поступили они с одной жительницей улицы Пилимо («Полиция города Вильнюса»). Один такой очень локальный genius ходит по улице Швенто Игното, не покидая её пределов («Четыре буквы»), и, не имея по всей видимости ни собственного облика, ни даже собственного имени, - приобретает облик и имя тех, кого людям особенно хочется видеть. На улице Кранто («Сделай сам») можно встретить безымянных же демиургов, сочиняющих город на ходу, в режиме диалога (а не они ли, кстати, режутся в кости на улице Ужупё в «Мартовских играх», определяя городскую погоду? – тут, кстати, выскакивает и имя одного из них: Нёхиси). На улице Чюрлёнё («Чёртов перец») в минуту отчаяния нам может явиться некто очень нужный, приняв – для укрепления в нас скепсиса – максимально неподходящий облик бородатого бомжа с помойки «в ослепительно-розовом, изрядно замаранном пуховике». Самый же главный genius всего вильнюсского локуса в целом – это спящий под холмом князь Гедиминас, который, как известно, видит Вильнюс во сне. С ним, умеючи, запросто можно войти в сообщение – как, по крайней мере, целых два раза подряд получилось у одной девочки с улицы Кривю («Халва в шоколаде»). Потрясённая восприимчивостью князя к её посланиям (которые, как водится в мифе, отправляются ему по определённым правилам: «положила в ямку записку с картинкой, накрыла стеклом, засыпала землёй» - классическая, словом, практика), - изумлённая отправительница задалась вопросом: «Что теперь?» И тут же поняла, что «Ответ известен заранее: всё что угодно. Абсолютно всё что угодно. Всё.»
Вот эти-то слова и кажутся мне ключевыми к вильнюсскому фраеву пространству (есть пространство Евклида, есть – Лобачевского, а теперь вот есть ещё и пространство Фрая.)
Ну-с, теоретики пространственного смыслообразования всё это, хочется надеяться, тоже ещё продумают. Вольный же читатель, особенно, если он - вневильнюсский человек, - выбирается из этой книги, во-первых, нехотя (есть книги, в которых хочется жить – эта как раз такая), а во-вторых, с чувством, что в Вильнюс непременно надо приехать. Пройти по тем самым «ровно ста восьми» улицам, составляющим его центр (я бы, вообще-то, не забыла и его окраины, поскольку подозреваю, что на окраинах происходит как раз самое интересное) и сделать этот город частью себя. Став этой частью, он, конечно, превратится особенный душевно-телесный орган: в орган восприятия чудесного.
Если уж надо обозначить совсем коротко, о чём «Сказки Старого Вильнюса» Макса Фрая, то напрашивается такая формулировка: они – о взаимодействии человека и мира. О том, что человек и мир друг другу непостижимым образом небезразличны.
При этом вот что надо сказать сразу: фраевские сказки, при всей лёгкости их формы (о том, что лёгкость – великая вещь, стоит однажды написать большой и тяжеловесный трактат) – никоим образом не утешалки. Да, их можно прочитать и так. Более того, многие вильнюсские истории на них очень даже похожи: это те, где мироздание само вдруг приходит на выручку человеку – упёршемуся, как это с нами, людьми, бывает, в какие-то свои очередные Совершенно Неразрешимые Трудности – и выпускает его из собственноручно построенной внутренней клетки на свободу. Из таких, например, - история «Солнечный кофе», случившаяся с её люто и безнадёжно ненавидевшей зиму героиней на улице Траку. И наверняка неспроста именно там - но об этом чуть позже.
«Утешалки» – это, в персональной жанровой системе автора этих строк, такая разновидность текстов, которая предназначена для создания успокоительных иллюзий касательно чего бы то ни было – в пределе, самого мироздания. Разновидность, сама по себе совершенно необходимая для жизненных равновесий, - но на сей раз перед нами точно не тот случай.
Прежде всего, потому, что в мире Фрая (а это, несомненно мир со своими закономерностями – мы его отчасти уже знаем по сборникам рассказов проекта «Фрам», в котором прояснением этого мира вместе с инициатором всего предприятия занимались разные его, Фрая, единомышленники, единочувствователи и единовоображатели) может произойти в буквальном смысле что угодно. То есть, и страшное, и жуткое, и непонятное до полной непроницаемости, а то, как знать, может, даже и враждебное к человеку. Уже хотя бы потому, что оно – само по себе. И вот это – очень важно.
С этим миром надо обращаться осторожно, внимательно, заинтересованно и почтительно – как со (своевольным и непредсказуемым) субъектом этического взаимодействия. Это этически значимый мир, в каждой своей точке.
Неоязычество какое-то! – воскликнете вы в растерянности. И будете, пожалуй, не так уж и неправы. Хотя, совсем строго говоря, это не вполне оно: населяющие и одушевляющие этот мир силы и начала, в отличие от языческих божеств и духов, часто безымянны и (почти) безличны (скажем так: мерцающе-личны – то у них есть личность и облик, то вдруг нет). И уж подавно ни одна из этих сил и ни одно из этих начал не претендует на то, чтобы быть, скажем, предметом поклонения. И того ещё более: в этом мире нет твёрдо установленных предметов верования. Да и с жёсткими правилами не так уж хорошо.
Нет, нет, этот мир оставляет человека свободным. Он его предпочитает в качестве равного партнёра по диалогу и риску (по игре и дурачеству – неотделимых от диалога, а, как знать, может быть, и от риска), по взаимодействию и взаимопридумыванию, взаимосозданию. Человек и мир здесь именно сочиняют и вылепливают друг друга – притом всё это на ходу, импровизируя, на скорую руку и живую нитку, не зная, как правило, что им взбредёт в голову на следующем шаге, - и ещё неизвестно, кто из них кого больше изобретает и как между ними при этом проходит граница. Очень возможно, что её вообще-то нет.
Конечно, фраевское пространство – это пространство ветвящихся возможностей. Совершенно не факт, что все эти возможности, как только человек получит к ним доступ, будут снисходительны к нему или легки для него. Скорее уж напротив: всё-таки в рациональном, исчислимом и измеримом мире мы уже как-то освоились. А тут… Вот, например, в истории «Фонарщик», случившейся на улице Швенто Йоно, герой получает жизнь сначала, ещё один шанс – вдруг оказываясь в точно, по мерке, вымечтанном вильнюсском детстве, которого в первой жизни у него не было и которого очень хотелось. То же самое приключается на улице Басанавичус («Шесть комнат») с человеком, который хотел в точности воссоздать важнейшие комнаты его жизни – и, конечно, это не прошло для пространства бесследно: оно неконтролируемо преобразилось и обернулось машиной времени – из окна первой же комнаты человека окликнуло его детство. Вообще-то мороз по коже. Это же значит, что – всё заново, включая то, что в первой жизни они уже нашли, преодолели, поняли… Снова преодолевать? Снова искать? Снова терять, снова хоронить, снова ошибаться, в том числе непоправимо? Находить новое несбывшееся и снова тосковать по нему? А как же. Хочется?
Пространство же и само иной раз проговаривается о том, что с человеком ему трудно, что оно его не понимает как следует – но хотело бы. И оно старается: вот, например, на улице Жемайтийос («Начальный уровень») оно прилежно учит человеческий язык.
Вильнюсские истории занимаются, по существу, тем же, что много лет, особенно ближе к своему окончанию, делал проект «Фрам». Разве что - и это, скорее всего, принципиально - на сей раз такая работа (а она - именно работа, и пусть лёгкость нас опять же не вводит здесь в заблуждение) делается на местном вильнюсском материале, очень живом, очень конкретном, который многие – включая и автора – знают и чувствуют как собственную повседневную жизнь.
Это – нащупывание путей, по которым к современному человеку, пострелигиозному и постатеистическому (то есть такому, в котором и религия в её исторических формах, и неверие в его формах не менее исторических оставили свои формирующие следы – и этим следам вряд ли уже возможно куда-нибудь деться), могло бы вернуться чувство волшебности и таинственности мира. То самое чувство, которое лежит в основе не одних только религий, но и, например, искусства, и сновидений, - но, разумеется, не сводится ни к первым, ни ко второму, ни к третьим: оно гораздо шире. Такое особенное, идущее на шаг-другой впереди понимания, чувство переполненности мира безграничными и неисследимыми возможностями – включая и связь его с множественной и принципиально неисследимой (и в каждой точке присутствующей) связи его с человеком. Оно на самом деле есть всегда, но у взрослого человека западных культур существует где-то на непрояснённой периферии восприятия.
(Об интуитивной онтологии фраевского мироздания ещё напишут исследования. Кстати, и об интуитивной его антропологии не худо было бы написать кое-что.)
Все эти истории – да, именно все – ещё и о разновидности освобождения. Об освобождении человека от его внутренних зажимов; от жёстких заданностей его собственного восприятия; от непременного стремления, во-первых, всё, что можно, объяснять (фраевское мироздание поди-ка объясни!), во-вторых, всё подряд планировать и контролировать (уж оно даст себя поконтролировать, как же). А вот доверять, вслушиваться, вчувствоваться – это да.
Внимательный читатель заметит, что сюжеты вильнюсских сказок Фрая просвечивают друг сквозь друга. Персонажи из одной сказки вдруг попадаются в другой: так, главный герой сказки о «Шести комнатах» с улицы Басанавичюс вдруг мелькнёт в качестве второстепенного, но интригующего лица на Калинауско – «Ну, например». А что, это же их город, они все здесь живут, - обживают его и создают – из своих личных смыслов, иллюзий, зацепок, заморочек, тараканов в голове. Тут любой материал идёт в дело, потому что перед нами – вы, может быть, уже догадались – настоящий, на наших глазах возникающий миф. А он, как учил нас Леви-Стросс, имеет обыкновение возникать из множества не сводимых друг к другу историй-вариантов. Так это как раз они.
Путём написания (уловления из вильнюсского воздуха? – думаю, да) этих сказок Макс Фрай заселяется в особенную культурную нишу. Он становится, как это называет Игорь Сид, геопоэтом: человеком, который намысливает и наговаривает пространство, нагружает его всякими культурными и экзистенциальными значениями, размечает его, придаёт ему смысловую форму. Превращается в создателя – пока, вроде бы, единственного? – «вильнюсского текста русской литературы». Но на самом деле он, конечно, выращивает (персональный) вильнюсский миф – впрочем, кажется, очень условно персональный, потому что поселиться в этом мифе и разращивать его дальше может кто угодно.
Тем ещё более, что Вильнюс у Фрая - почти надлитовский. При всей его телесной конкретности и подробности в том, что здесь происходит, почти нет, кажется, ничего такого, что было бы понятно и адресовано исключительно литовцу или местному жителю. Этот город работает как преобразующее устройство решительно для каждого – был бы только этот каждый достаточно чуток и не слишком самоуверен в интерпретациях.
Каковы у этого мифа узнаваемые черты? Понятно, что с разными вильнюсскими топосами и локусами связываются определённые истории. Но этого же мало! А вот вам ещё: то, что у этих мест появляются (выявляются?) особенные свойства. Вот, например, если пройти по улице Вису Швентую («Все святые»), на ней, в случайных разговорах и выкриках, можно расслышать ответ на особенно занимающий тебя вопрос. А на улице Диджои есть такая точка, куда слетаются, приносимые ветром, истории со всего света.
Более того, здесь есть «Иновильнюсье»: этим неуклюжим словом я пытаюсь обозначить аналог Иномосковья - невидимого параллельного города, который москвичам является в снах и воображениях. Иновильнюсье ведёт себя, оказывается, совершенно так же. В него тоже можно войти в определённых точках, с помощью специальных действий – скажем, соединив синюю и зелёную бусины, как много раз делал в детстве герой сказки «Много прекрасных дорог» (улица Лапу). Точно как московское инометро – москвичам, вильнюсцам снится их несуществующая подземка, увозящая, как такому транспорту и положено, куда угодно. Во всяком случае, и Ромас с улицы Руднику, и девочка Ева («Ловец снов») в ней уже ездили.
Заводятся в этих локусах и топосах и свои genii loci. Вы уже поняли, что на улице Траку вечно мёрзнущую Юль подстерегли и освободили от зимоненавистничества именно они. Нет сомнений, что это они притворяются «Спящими полицейскими» с улицы Гаоно, а их неспящие коллеги, уже встречавшиеся нам на Гаоно, защищают горожан в сновидениях - так, например, поступили они с одной жительницей улицы Пилимо («Полиция города Вильнюса»). Один такой очень локальный genius ходит по улице Швенто Игното, не покидая её пределов («Четыре буквы»), и, не имея по всей видимости ни собственного облика, ни даже собственного имени, - приобретает облик и имя тех, кого людям особенно хочется видеть. На улице Кранто («Сделай сам») можно встретить безымянных же демиургов, сочиняющих город на ходу, в режиме диалога (а не они ли, кстати, режутся в кости на улице Ужупё в «Мартовских играх», определяя городскую погоду? – тут, кстати, выскакивает и имя одного из них: Нёхиси). На улице Чюрлёнё («Чёртов перец») в минуту отчаяния нам может явиться некто очень нужный, приняв – для укрепления в нас скепсиса – максимально неподходящий облик бородатого бомжа с помойки «в ослепительно-розовом, изрядно замаранном пуховике». Самый же главный genius всего вильнюсского локуса в целом – это спящий под холмом князь Гедиминас, который, как известно, видит Вильнюс во сне. С ним, умеючи, запросто можно войти в сообщение – как, по крайней мере, целых два раза подряд получилось у одной девочки с улицы Кривю («Халва в шоколаде»). Потрясённая восприимчивостью князя к её посланиям (которые, как водится в мифе, отправляются ему по определённым правилам: «положила в ямку записку с картинкой, накрыла стеклом, засыпала землёй» - классическая, словом, практика), - изумлённая отправительница задалась вопросом: «Что теперь?» И тут же поняла, что «Ответ известен заранее: всё что угодно. Абсолютно всё что угодно. Всё.»
Вот эти-то слова и кажутся мне ключевыми к вильнюсскому фраеву пространству (есть пространство Евклида, есть – Лобачевского, а теперь вот есть ещё и пространство Фрая.)
Ну-с, теоретики пространственного смыслообразования всё это, хочется надеяться, тоже ещё продумают. Вольный же читатель, особенно, если он - вневильнюсский человек, - выбирается из этой книги, во-первых, нехотя (есть книги, в которых хочется жить – эта как раз такая), а во-вторых, с чувством, что в Вильнюс непременно надо приехать. Пройти по тем самым «ровно ста восьми» улицам, составляющим его центр (я бы, вообще-то, не забыла и его окраины, поскольку подозреваю, что на окраинах происходит как раз самое интересное) и сделать этот город частью себя. Став этой частью, он, конечно, превратится особенный душевно-телесный орган: в орган восприятия чудесного.
