Марина Тимашева: Илья Смирнов нам обещал книгу про тяжелую жизнь творческой интеллигенции в ХVII веке, и вот я листаю составленный Марией Николаевой “Словарь иконописцев и живописцев Оружейной палаты” и замечаю, что жизнь у художников была не столько нелёгкая, сколько… мягко выражаясь, неспокойная. Вот 2 октября 1690 года иконописец Иван Медведев “приставил” - то есть, согласно прилагаемому в конце словарику, вызвал в суд своего коллегу Якова Прохорова по обвинению в том, что тот сорвал с его, Ивана, жены, через … окно жемчужный кокошник ценой в 10 рублей (179).
Потом в Стрелецкий приказ стрельцы привели двух иконописцев, Тимофея Яковлева и Ивана Володимерова, и Яковлев сказал, что Иван сорвал с него шапку с соболем на Лубянке на Вознесение, а в шапке были деньги и кипарисные складни. Володимеров возражал, что Тимофей ему сам заложил эту шапку шесть недель назад. Осмотр показал, что в борьбе за шапку пострадали оба: “как у Т.Яковлева, так и у И. Володимирова имелись царапины, ушибы и выдранные волосы” (69).
Или. “Афросинья сообщила…, что купивший на ее дворе в Якиманской улице хоромное строение иконописец Степан Благушин привез туда воза три вина и торгует им” (53).
Илья Смирнов: Много такой криминальной хроники. Кузьма Васильев жалуется на своего учителя, что тот его держал на цепи (62). И уж совсем безобразие, когда стольник Федор Стрешнев – отправил своего человека к брату, а на Арбате этого человека встретил иконник Третьяк Гаврилов с товарищами, избили и ограбили, отняв ценности и деньги, видимо, хозяйские. Тут ожидаешь суровой расправы. На кого, точнее, на что руку поднял. Но – удивительное дело – конфликт знатного дворянина и художника заканчивается мировым соглашением: “поговоря меж себя, сыскався вправду полюбовно” (72). И тут для беллетриста, который взялся бы разрабатывать столь нетипичный для сословного общества сюжет, открывается широкое поле версий и предположений. Может, и не было никакого нападения на слугу? Ценности пропали совсем по-другому? В пользу художников закончился и конфликт с дворовыми людьми княгини Звенигородской, за которых вступилась сама княгиня. (88).
Очень много дел о ссорах между мастерами и учениками и о частных заказах. Например, 1 июля 1665 г. иконописец Тимофей Чертенок “подрядился у Гаврила Юрьева сына Наумова написать летним временем на его столовой липовой доске “Александрею” (то есть подвиги Александра Македонского – И.С.) - 58 мест – а с обратной стороны изобразить шахматы… а в оплату получить продукты – муку, вино, крупы и свиное сало… 19 октября 1666 г. Г.Ю. Наумов подал челобитную, в которой жаловался на то, что Тимофей… “доску” написал “худым письмом”, по краям не нарисовал травы и не сделал подписи”. На что Тимофей возражал, что доска у него написана “добрым письмом”. А чего не сделал, того и не было прописано в условиях сделки (314).
Марина Тимашева: У Вас не создается впечатления, что и 350 лет назад художники тоже привлекали к себе внимание скандалами?
Марина Тимашева: Фрилансеров…
Илья Смирнов: Примерно. И далее “проявить специфику обитания в столичном городе категории населения, главным занятием которой было творческое ремесло, показать перипетии их жизненного пути” (9). И получилось масштабное исследование, фактически полный охват соответствующего цеха, мастеров и учеников по всем следам, оставленным ими в архивах, более 300 биографий (и это, конечно, пример, как надо исследовать общество, чтобы получать реальные достоверные результаты, а не заказные и случайные, характерные для современной социологии). В качестве дополнения книга содержит еще три статьи о тех районах Москвы, где происходили события: об Иконных, Бронной и о Мещанской слободе.
Марина Тимашева: И насколько хорошо там жилось художникам?
Илья Смирнов: По тем временам, неплохо. Один из многих примеров. “Вдова гостиной сотни В. Панкратьева Аксинья Иванова дочь продала живописного письма ученику Федору Васильеву двор… на Большой Мясницкой улице за 300 рублей” (64). Огромные деньги. Ну, а “домовладение с каменными палатами Симона Ушакова … в районе Варварки в Посольской улице…, цена которого превышала две тысячи рублей” (332) стало одним из украшений Москвы.
Автор признает, что собранный материал “свидетельствует о преференциях, которые давала служебная принадлежность жалованных и кормовых мастеров к Оружейной палате, а также об особых привилегиях при решении исковых дел для тех из них, кто находился в данный конкретный момент на работе по царскому заказу” (11), о “пожалованиях на покрытие личных расходов: руководство Палаты, как правило, выделяло в таких случаях… деньги или продукты…, безвозмездные ссуды на покупку двора или дома, на восстановление пострадавших в пожарах построек” (12). “Живописного письма ученик Иван Богданов подал челобитную о пожаловании ему… по случаю рождения ребенка и на крестины; из Оружейной палаты челобитчику велено было выдать… ведро вина, два ведра пива, осетра и пол-осьмины пшеничной муки” (57).
Марина Тимашева: В советское время это называлось праздничный заказ.
Илья Смирнов: Ученик Лазарь Бельский просил пожаловать ему на именины “для скудости”, чем государю Бог изволит”. Изволил выдать “полот ветчины и осьмину пшеничной муки” (52). Престарелый знаменщик (это художник, который делал разметку и прорисовку композиции) Иван Соловей просил постричь его “безовкладно” в больничный Федоровский монастырь (275). Вроде как в дом ветеранов. Просьбу уважили. “6 января 1669 г…. боярин и оружейничей Б.М. Хитрово приказал дать Ф.Е. Зубову на дворовое строение 30 рублей, однако в помете было оговорено, что “иным то не в образец, для того, что он мастер доброй в ыконном художестве” (106). Но иные получали намного больше. “Дворовая покупка живописца, выехавшего в Россию из Новой Джульфы, армянской колонии в Персии… Ивана Салтанова, на Поганом, переименованном в начале ХVIII в. в Чистый, пруду, стоила 600 рублей, при этом половину… дали из казны” (333). Начальство шло навстречу мастерам в самых разных делах, от выделения земли под жилищное строительство, причем поближе, “чтоб в дальней ходьбе государеву делу мешкоты не было” (334) до освобождения от караульной повинности, поскольку они “беспрестанно и безотходно” пишут “государево иконное и стенное письмо” (303).
И сами художники проявляли в житейских делах изрядную творческую фантазию.
Марина Тимашева: Поскольку речь идет о получении денег из бюджета, наверное, уместнее был бы неологизм “креативный”. Проявляли креативную фантазию.
Илья Смирнов: Ну, как хотите, не могу я применить это гаденькое словечко к Симону Фёдоровичу Ушакову. Между тем, именно он обращался к начальству с таким проникновенным посланием: “есть у него “дворишко” в Китай-городе, но «малое и в грязи”, потому “просит пожаловать ему “для красоты святыя церкви святых икон начертания и всечесные печати первообразные красоты Христа Бога нашего и учащимся сего скораго писания отверзающаго ум наш”… двор, “на котором в последнее время ставили из Посольского приказа приезжих иноземцев” (282). Убедительно сформулировано, правда?
Ну, а его коллега Иван Артемьевич Безмин в свободное от искусства время просто замучил соседей, его досье выглядит так: “О ссоре с соседом, мастером строчного дела П. Андреевым”, “о земельных притязаниях к соседям – портному Н. Иванову и шапочнику И. Леонтьеву”, “О… новых земельных претензиях к шапочнику И. Леонтьеву”, “о земельных притязаниях к станочному мастеру Е. Кузовлеву”, “О споре с соседями по границам земельного участка”. Человек, который так убедительно изобразил Страшный суд (см.: Игорь Грабарь. История русского искусства. М.: Издание I. Кнебель Т. VI. Живопись, допетровская эпоха, с. 450) в быту вёл себя совсем не по-христиански, рискуя попасть в самый нижний ярус собственного произведения.
Но хотелось бы подчеркнуть принципиальное отличие старинных художников от “актуальных”. Первые могли скандалить и дебоширить, но – в свободное время. А в основном были заняты все-таки “добрым письмом”, трудом высококвалифицированным и достаточно тяжёлым, так что, например, жители Иконной слободы столкнулись в 1690-е годы с посягательствами на землю, на которой честно поселились и обустроились, потому что “процедуру официального оформления своих дворовладений… не довели … до конца…, т.е. не получили на руки т.н. данные, поскольку “за многими их, великих государей, делами” бить челом о данных и ходить за ними… им было некогда” (341). Переводя на современный язык: оказались без правильно оформленных свидетельств о собственности. За которыми, как видите, и в ХVII веке нужно было побегать и потолкаться в очередях. И как раз у художников на это могло не хватить времени и сил.
Мы, конечно, во многом превзошли пра-прадедов, живших три с лишним столетия тому назад, но кое в чём прогресса не заметно. Скорее наоборот. Ну, никому в ХVII веке не пришло бы в голову объявить человека “художником” только за то, что он скандалит и дебоширит.
Марина Тимашева: Я бы обратила внимание на то, что в книге очень ярко, порою просто художественно показаны отношения простых людей с государственными инстанциями. Своеобразная терминология, порядок рассмотрения дел, распределение обязанностей между ведомствами очень странное, с точки зрения ХХI века… “В Земском приказе была выдана память лесным целовальникам с предписанием оценить “по Христове евангельской непорочной заповеди еже ей-ей” двор в Голутвинской слободе” (207).
Илья Смирнов: По поводу терминологии есть замечание к составителям и редакторам: далеко не все непонятные слова, профессионализмы, архаизмы, встречающиеся в статьях, вошли в толковый допетровский словарик. Тот, который в конце для бестолковых современных читателей. Думаю, следовало под конец работы дать готовый текст на прочтение кому-нибудь из знакомых неспециалистов, чтобы он карандашом пометил все слова, требующие перевода. Что касается отношений человека с государством: при несомненной грубости нравов допетровской Руси всё-таки заметно стремление решать конфликты по закону, правовым путём. Даже иск боярина Якова Никитича Одоевского к мастеру Макару Потапову – к простому ремесленнику, по понятиям феодального общества – рассматривался по существу, а не по принципу “я начальник, ты дурак” (231). И это – серьезный аргумент против распространённого представления о русском обществе, которое отличалось от западноевропейского именно тем, что там – правосознание и правовое государство, а здесь испокон веку наоборот. Реальность, как водится, сложнее таких простеньких схем “цивилизационного подхода”.
Ну, и по поводу того, что у пра-пра-прадедов тоже есть, чему поучиться. В связи с активно обсуждавшимся возвращением в Уголовный Кодекс статьи о клевете, обращаю внимание на старинный термин “бесчестье”, из той самой своеобразной терминологии, о которой Вы говорили. К бесчестью относили как оскорбление действием, так и всякого рода “ложные челобитья, ложное показание при повальном обыске под присягой, поклёпные иски, оскорбление “непригожим словом”. Так вот, “дела о бесчестье посадских людей, подьячих и иных чинов, получавших государево денежное жалованье, рассматривались обычно в судебном порядке, а бесчестье возмещалось размером их окладов” (386). “Править бесчестье по их окладам”. То есть, переводя на современный язык, чем больше человек получает, тем больше ему положена компенсация за поклеп или оскорбление. А “бесчестье “непригожим словом” жен, дочерей – девок – или неверстанного сына по суду и сыску наказывалось соответственно двойным, четверным и половинным окладом мужа или отца” (86). По-моему, восстановление этого замечательного порядка могло бы стимулировать граждан, особенно государственных служащих, к выведению своих доходов из тени на свет Божий.
Марина Тимашева: Боюсь, что по реальным доходам оскорбителю вовек не расплатиться.
Илья Смирнов: Что ж, оставим проблему освоения допетровского опыта открытой перед законодателями. А автора и издательство “Древлехранилище” поблагодарим за увлекательное путешествие в ХVII век.
