Дебюсси: красота авангарда
Александр Генис: Соломон, что в вашем “Музыкальном приношении” сегодня?
Соломон Волков: Мы отмечаем в августе 150 лет со дня рождения Клода Дебюсси. По-моему, это один из ваших самых любимых композиторов, Саша?
Александр Генис: Это человек, который примирил меня с модернистской музыкой. На самом деле Дебюсси был модернистом, и он был свирепым модернистом. Просто его музыка так красива, что мы об этом забыли. Но когда Дебюсси появился, и когда его опера "Пеллеас и Мелизанда" завоевала мир, то один профессор Парижской консерватории сказал, что каждый, у кого будет найдена партитура этой оперы, будет немедленно изгнан из Консерватории. Кого-то, по-моему, даже выгнали. Так что Дебюсси сейчас кажется нам таким красивым, а он был такой же, как Пикассо или Стравинский. На самом деле это был человек агрессивного авангарда. Тем прекраснее его музыка кажется мне сегодня.
Соломон Волков: К нему наглухо прилеплен ярлык музыкального импрессиониста.
Александр Генис: А что, по-вашему, это неверно? По-моему, это действительно совпадает с живописью импрессионизма.
Соломон Волков: Дебюсси это грандиозная фигура, я здесь с вами совершенно согласен, его имя фигурирует во многих списках 10-ти лучших композиторов всех времен и народов, его место на музыкальном Олимпе огромно. Уолт Уитмен говорил: “Я включаю в себя множества”. Так и Дебюсси может быть очень разным, и подход к нему тоже может быть очень разным.
Александр Генис: Но всегда узнаваем. Дебюсси с первой ноты узнаешь.
Соломон Волков: Да, но можно ли его назвать импрессионистом? Мы часто причисляем к импрессионистам Ренуара. Но посмотрите на его портреты - разве это импрессионизм? Я бы квалифицировал это как своеобразный, очень красочный, но все-таки неоклассицизм. Я не вижу ничего особо импрессионистического в творческой манере Ренуара.
Александр Генис: Но Дебюсси ближе к Клоду Моне для меня.
Соломон Волков: А мне как раз наиболее привлекательными представляются его произведения, которые можно было бы охарактеризовать, как неоклассицистские. Четкость линий, галльская ясная манера выражаться, внимание к конструкции, внимание к детали, которая поставлена на свое место. Это всегда очень хорошо свинченный велосипед. По отношению к Дебюсси такая метафора может показаться шокирующей, но мне всегда лучшие его произведения, во всяком случае, те, которые вызывают мою наибольшую симпатию, представляются чрезвычайно хорошо сработанными механизмами. И поэтому такое впечатление на меня произвел недавно выпущенный бокс-сет из двух дисков, подготовленный фирмой “ECM” к юбилею, к 150-летию Дебюсси, на которых пианист Алексей Любимов исполняет два тома Прелюдий Дебюсси и некоторые другие его фортепьянные опусы. Любимов - замечательный пианист, который увлекался аутентичной музыкой, старинной музыкой, и самой современной тоже. Мышление его мне представляется тоже красивым, галльским рациональным. Он открывает всякий раз в музыке красоту ее конструкции. Это, на мой взгляд, сильнейшее качество французского композитора и дирижера Пьера Булеза. Когда он исполняет самую романтическую симфонию Густава Малера, которого другие дирижеры представляют как такой снежный обвал эмоций, Булез всегда показывает нам, как эта музыка сконструирована, как она сделана, и от того она на меня производит часто гораздо более сильное впечатление, чем любой эмоциональный подход к ней. Та же тенденция может быть прослежена у Алексея Любимова, и как иллюстрацию этого я хотел бы показать знаменитый прелюд к “Послеполуденному отдыху фавна”. Это сочинение Дебюсси по прелюдии к эклоге Малларме, сочинение 1894 года, которое было сначала опубликовано Дебюсси как оркестровое произведение, а на следующий год он сделал переложение для двух фортепьяно. Именно это переложение для двух фортепьяно и записано Алексеем Любимовым и Алексеем Зуевым на одном из этих дисков, причем сделали они это на аутентичных инструментах. В данном случае, что такое аутентичный инструмент по отношению к Дебюсси? Были взяты два инструмента - Стейнвей и Бехштейн - и реставрированы они были таким образом, чтобы их звучание было приближено к тем инструментам, на которых играл или мог играть Дебюсси.
Александр Генис: Настолько сильно изменилось пианистическое мастерство?
Соломон Волков: Да, это то, чем увлекается Любимов. Он увлекается аутентичным исполнением не только старинной музыки, но он, скажем, исполняет Шуберта на инструментах шубертовской эпохи или восстановленных таким образом, чтобы приблизиться к звучанию фортепьяно в шубертовскую эпоху. То же самое делается с Бетховеном. Это сейчас очень модное направление.
Александр Генис: То есть аутентичное исполнение пошло дальше, к 19 и ХХ веку?
Соломон Волков: Да. И, должен сказать, что результат - удивительный. Слушая исполнение Любимова и Зуева, ты понимаешь, почему говорили о Дебюсси, что он замечательный пианист, но совершенно не импрессионистичный. Наоборот, в исполнении Дебюсси всегда подчеркивалась конструктивная сторона его произведений - видно, как они сделаны и какова красота их архитектуры. Кстати, замечу, что когда это произведение было записано на грампластинке в 1912 году, оно пользовалось громадным успехом. Мне кажется, именно слушая эту интерпретацию Любимова и Зуева мы можем понять, почему не стоит зачислять Дебюсси исключительно в лагерь импрессионистов.
(Музыка)
Александр Генис: А теперь еще один юбилей - 80-летие Василия Аксенова. Это очень печально, потому что Аксенов был таким жизнерадостным и крепким человеком, что мне казалось, что он будет жить вечно.
Соломон Волков: Да, он же занимался йогой, стоял на голове, бегал.
Александр Генис: Причем -в гору, что меня всегда поражало. Он был спортивным и очень жизнерадостным человеком, и таким я его навсегда запомнил. Так или иначе, Аксенова с нами нет и, встречая его юбилей, мы можем задуматься о том, какое место Аксенов занимает в русской литературе. А это - очень своеобразное место. На самом деле, было три Аксеновых, Аксенов трижды сменил свою литературную судьбу. Сначала это был писатель-шестидесятник. Когда мы с Петей Вайлем писали книгу “60-е”, мы пришли к Аксенову, подробно расспросили, как и многих других героев той эпохи, о литературной жизни 60-х годов, и задали ему вопрос: а кто был главной звездой 60-х годов? Аксенов опустил глаза и говорит: “Я”. Кончено, так оно и было, потому что Аксенов и есть шестидесятник, par excellence, и именно в таком качестве я его полюбил больше всего, потому что это писатель моей молодости. Я один раз был в Филадельфии, в гостях, и слева от меня сидел Гладилин, а справа сидел Аксенов. Я сказал, что если бы мне, когда мне было 10 лет, сказали, что я когда-нибудь окажусь между такими авторами, я бы никогда не поверил и плакал бы от счастья. И готов заплакать и сейчас. Так вот, шестидесятник-Аксенов остался в памяти поколения, но не только тех людей, которые жили тогда. Скажем, “Затоваренную бочкотару” по-прежнему ставят в театрах, есть инсценировка по этой книге. Другой Аксенов, Аксенов серьезный, большой, многотомный Аксенов приехал в Америку и, начиная с “Ожога”, его книги стали таким эпосом. Я помню, как в “Нью-Йорк Таймс” его сравнивали с Солженицыным, что, по-моему, совершенно не лезет ни в какие ворота, и я этого понять не могу. Довлатов интересно высказывался по поводу Аксенова, он говорил, что “Аксенов это, в первую очередь, пижон”. И он не вкладывал в это ничего оскорбительного. Пижон был первым диссидентом, и Аксенов был именно таким диссидентом, сам он называл это “джинсовая проза” и сравнивал себя с Сэлинджером. Но появился еще и третий Аксенов, Аксенов, который вернулся после перестройки в Россию, как своими книгами, так и сам по себе. Я Аксенова встречал в Москве, где он был, как всегда, страшно элегантен - в галстуке, в очень красивом блестящем пиджаке - и он чувствовался в Москве, как будто это фигура из прежнего времени, он был одновременно и новым, и старым, и вечным, и такого Аксенова полюбило уже другое поколение. Какой из этих трех Аксеновых ближе всего вам?
Соломон Волков: Безусловно, ранний Аксенов, для меня он наиболее классичен. Я вижу, что с годами во мне крепится пристрастие к классицизму или неоклассицизму в самых различных его проявлениях. Скажем, мы говорили о Дебюсси, и мне ближе всего Дебюсси-классицист, гораздо ближе, чем Дебюсси-импрессионист. И то же самое - с Аксеновым. Для меня как раз его сдвиг, начиная с той же самой “Бочкотары” или даже более ранних экспериментальных рассказов, это был уже уход от того Аксенова, которого я полюбил, и полюбил навсегда. Это рассказы его ранние, типа “На полпути к луне”, “Местный хулиган Абрамашвили“, “Товарищ красивый Фуражкин”, “Папа, сложи!”. Вот такого рода рассказы, которые, как мне представляется, если составлять самую строгую, самую отборную антологию русского рассказа за все его время существования, я даже не говорю о ХХ веке, то туда обязательно войдут два-три рассказа Аксенова, что очень много.
Александр Генис: Мой любимый – “Жаль, что вас не было с нами”.
Соломон Волков: Потрясающий рассказ. “Жаль, что вас не было с нами”, пожалуй, это тот рубеж, который для меня означает конец того Аксенова, которого я люблю, наступление экспериментальной фазы, к которой я уже отношусь более скептически.
Александр Генис: Мы с вами недавно говорили о том, как советская литература читается сегодня. Как, по-вашему, Аксенов-шестидесятник, Аксенов периода юности, периода “Апельсины из Марокко”, в общем-то, это был советский писатель. Как он читается сегодня людьми, которые никогда не жили в Советском Союзе?
Соломон Волков: Сейчас есть тенденция ранние вещи Аксенова отодвигать в сторону, отзываться о них пренебрежительно, считать, что они устарели, что они написаны на самом деле советским писателем, а я считаю, что это очень увлекательная проза, что в ней затрагиваются проблемы, которые казались актуальными тогда, сейчас они не кажутся актуальными, поэтому к ним относятся скептически. А по моему убеждению, они будут в скором времени опять актуальны, когда их начнут воспринимать, как произведения исторические.
Александр Генис: Чехова мы читаем и абсолютно не думаем о том, был там царизм или не было.
Соломон Волков: В том-то и дело. Мы тогда углубляемся уже в сюжет, в развитие характеров, в то, как это все сделано. А Аксенов прямо родился уже мастером. С самых первых опубликованных произведений ты видишь, что это большой мастер, настоящий литератор. Его с самого начала не так волновали социальные вопросы и проблемы, как ощущения. Я навсегда запомнил в одном из ранних интервью или текстов Аксенова его воспоминания о том, как он впервые подумал: а вот я могу и это описать, и то, сделать это так и так. Это мышление настоящего, профессионального литератора. Ему сначала понравилось, как он может описать самые простые вещи - кидание снежка, хруст яблока, какую-то деталь пейзажа. А уж потом он стал складывать все эти элементы в какое-то сюжетное повествование с социальными мотивами, потому что эти социальные мотивы носились в воздухе и сделали Аксенова сверхпопулярным. А он всегда оставался профессиональным конструктором.
Александр Генис: Интересно, что сам Аксенов считал прообразом своей литературы, как и любой хорошей литературы, джаз. Одна из его эстетических статей, в общем, его манифест, как раз об этом написана. Аксенов считал, что джаз это прообраз всей литературы ХХ века. Джаз и Кандинский - это его герои. Какую роль, по-вашему, джаз играет в этой конструкции?
Соломон Волков: Этот джазовый свинг все время присутствует в прозе Аксенова, причем, с самого начала. Поэтому в качестве музыкальной иллюстрации к нашему разговору о 80-летнем юбилее Аксенова, я хочу показать фрагмент из композиции “Around Midnight” в исполнении The Modern Jazz Quartet. Это тот американский джаз, который любил Аксенов, и который мы все благодаря Аксенову, тоже любили. Лейбл “Verve”.
(Музыка)
Соломон Волков: Я хочу рассказать о записи, которую я недавно получил от своего давнего знакомого, профессора Феликса Готлиба, который живет во Фрайбурге, в Германии. Он замечательный пианист и клавесинист, мы знакомы с незапамятных времен, еще с тех лет, когда вместе учились в первом классе Музыкальной школы в Риге. В Германии Готлиб преподавал в Музыкальной академии Фрайбурга, и в 2009 году основал Фонд Эмиля Гилельса. Должен сказать, что Эмиль Гилельс принадлежал к числу корифеев того, что мы можем сегодня называть советским музыкальным исполнительством, это была особая область, где достижения были на мировом уровне.
Александр Генис: А чем она выделялась из других школ?
Соломон Волков: Там было очень много разных качеств и обстоятельств, разговор об этом нас сейчас увел бы слишком далеко, но я могу сказать только одно - титаны этой школы, Ойстрах и Коган в области скрипки, Рихтер и Гилельс в области пианизма, молодое поколение начинает их забывать и слушает их все меньше и меньше. И мне это чрезвычайно обидно и горько, особенно в отношении Гилельса, которого я персонально (и здесь я вызову, наверное, гнев многочисленных фанатов Рихтера) ставлю выше Рихтера. Рихтера я очень уважаю и люблю, но если мне предложат выбирать между этими двумя великими исполнителями, то я (как в этих великих сопоставлениях: кого ты любишь - Толстого или Достоевского, Прокофьева или Шостаковича?) выберу всегда Гилельса.
Александр Генис: Почему?
Соломон Волков: Потому что он на меня всегда производил гораздо более сильное и интересное впечатление, мне он подставлялся более мощной творческой фигурой. Оговариваюсь еще раз, при том, что Рихтер, безусловно, великий исполнитель. Но я предпочитаю Гилельса и, думаю, что имею на это право. Так вот, Феликс Готлиб организовал в этом году Фестиваль Эмиля Гилельса во Фрайбурге, в котором приняли участие звезды мировой величины. Туда приехали и играли Марта Аргерих, Евгений Кисин, Григорий Соколов. Это все замечательные пианисты. Прошел фестиваль с огромным успехом, Готлиб планирует проводить его каждые два года. В 2016 году будет исполняться сто лет со дня рождения Гилельса, это будет особый фестиваль. А прислал он мне диск, выпущенный Фондом Эмиля Гилельса, на котором Гилельс исполняет 24 прелюдии Шопена, опус 28. Причем это концерт, записанный вживую в 1953 году в Москве, и когда я прослушал этот цикл в исполнении Гилельса, он просто меня сбил с ног. Я тут же проиграл этот цикл, чтобы сопоставить впечатление, в исполнении Альфреда Корто, который, по справедливости, считается одним из величайших шопенистов ХХ века. И настолько Гилельс побивает Корто, что говорить не о чем. Потому что у Корто эти прелюдии, каждая из которых, конечно, является жемчужиной, выступают именно как такой набор жемчужин - одна жемчужинка, другая, третья, они все разные. Впечатление, что Корто от одной прелюдии к другой импровизирует, в то время как Гилельс железной рукой и мощной волей выстраивает грандиозную арку, от первого номера к последнему, где каждая прелюдия стоит на своем месте, и все вместе превращается…
Александр Генис: В ожерелье?
Соломон Волков: Не просто ожерелье, а это уже какой-то готический собор, построенный из жемчужин, это какая-то грандиозная арка. И это сделано вживую, это не в студии человек так подготовился, а вышел на эстраду. Этому исполнению скоро будет 60 лет, и оно не только не устарело, но представляется мне на сегодняшний момент самым современным, какое только можно себе представить. Это образец того, как надо играть Шопена. И я хочу проиллюстрировать свою мысль, показав две прелюдии из этого цикла. Прелюдия № 1, до мажор, в которой Гилельс делает заявку, показывая нам не такого изнеженного, романтического Шопена, какой часто звучит и сейчас, в современных интерпретациях, вызывая у меня всегда, неизменно протест, а это мужественный, горделивый человек, который говорит: вот, слушайте, я начинаю свое повествование.
(Музыка)
А окончу показом Прелюдии № 2, ля минор, которая выступает совершенно другой - Шопен скорбный, философский, модернистский, если угодно. Мы говорили с вами о Дебюсси. Вот здесь Шопен выступает как прямой предвестник Дебюсси, мы видим, как Дебюсси вслушивался в Шопена, и чему он у него научился. Необыкновенное исполнение! Рекомендую!
(Музыка)
