Пьер Байяр. Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали / Перевод с французского А. Поповой. – М.: Текст, 2012. - 189 [3] с.
По совести говоря, самым правильным – и самым плодотворным - было бы писать об этой книге, не прочитав её. Теперь-то, прочитавши, деваться уже некуда, - но для чего, в конце концов, человеку воображение, как не для спасения его из тех ситуаций, в которых некуда деваться? Можем же мы представить себе, что не знаем известного и не читали читанного? А запросто.
Назначение непрочитанной книги, как хорошо известно опытным библиофагам, состоит в том, чтобы раздразнивать и провоцировать ожидания своего потенциального читателя. Выводить, таким образом, наружу, на ясный свет осознания его собственные, пропитанные персональной семантикой смысловые заготовки. (Хм, хм. А что, прочитанные книги поступают иначе?..) Итак, чего мы ожидали бы от книги, заявляющей, что она посвящена искусству рассуждать о непрочитанном?
Я бы предположила, что это – об искусстве действовать в условиях максимально неполной информации (скажем: из всей книги нам известны только имя автора, заголовок и примерно – тема. Поди-ка, реконструируй!). Или же информации максимально разреженной – той самой, что «носится в воздухе» соответствующей культуры: «все» читали. Как «Гамлета» или «Войну и мир» (ну стыдно же признаться, что ты этого не читал, правда? Вот «все» и читали...) То есть, если даже ты в глаза не видел этих текстов, - ты не в силах миновать того, чтобы постоянно об этих текстах что-нибудь слышать, чтобы тебе время от времени не попадалась та или иная из них цитата, чтобы на образах и идеях из этих книг не строились поведение и речь людей вокруг тебя. Да тут уже просто грех не реконструировать. Живущий в культуре, основательно и многократно проработанной теми же «Войной и миром», «Преступлением и наказанием», «Евгением Онегиным», - не просто неминуемо и не раз читал эти книги, даже если он их ни разу не открывал: он из них состоит. Ему их культурным ветром в голову надуло. Главное – собрать надутое. И понять, что оно значит.
Словом, я бы ждала, что нам расскажут о техниках реконструкции.
И что же оказалось на самом деле?
Вы не поверите: Пьер Байяр действительно пишет о способах воссоздания содержаний текстов, известных нам лишь частично или и вовсе понаслышке. Нет, подробных инструкций он, избави боже, не даёт, - он всё показывает на живых примерах. Он даже выделяет разные виды непрочитанных книг – каждой из них соответствует свой тип неизвестности содержания, своя разновидность неполноты информации: «Книги, о которых мы ничего не знаем» (вот простор-то воображению), «Книги пролистанные» (ну, тут уже определённый образ точно формируется), «Книги, о которых мы слыхали» (а тут и тем более) и, наконец, - приравненные к непрочитанным, но как-то же в нас всё-таки оставшиеся! - «Книги, содержание которых мы забыли». Да и сама прочитанность книги – вещь, показывает Байяр, далеко не такая самоочевидная…
Однако это – ещё не всё, и более того, это не самое главное.
Байяр – отнюдь не поверхностный болтун-парадоксалист. «Искусство рассуждать…» - всего лишь, в силу яркости, наиболее известная из его книг, но никак не единственная и, как знать, может, даже не самая важная. Он – профессиональный литературовед, преподаватель университета «Париж-VIII» и, кстати (как сообщает нам послесловие к книге), знаток психоанализа - занимается вообще-то осмыслением устройства культуры на совершенно академическом уровне. Конечно, все эти статусы и роли сами по себе никогда ещё не давали надёжных гарантий против поверхностности – но не в случае Байяра. Он – человек весьма основательный. Хотя и очень хитрый. Книга его, начиная прямо с заглавия, только прикидывается провокацией и парадоксом. На самом деле, умело замаскировавшись, она ведёт речь о вещах серьёзных и глубоких. Правда, встань автор в позу лектора на кафедре и начни он нам все эти Серьёзные Вещи сухим менторским тоном проповедовать, - представляете, сколько читателей разбежалось бы от него прочь в ту же минуту? Ну, и он представляет. Поэтому предпочитает роль шутника-собеседника. Как бы на равных. Как бы не вполне всерьёз.
На самом же деле Байяр выстраивает здесь (подавая её со стороны общечеловеческих смыслов) целую дисциплину, вполне способную претендовать на свой академизм: антропологию чтения. То есть – анализ способов взаимодействия человека с текстом, многообразия возможных позиций по отношению к нему; способов работы с неизвестным и складывания из элементов известного, неминуемо отрывочных – пригодной к употреблению цельности. Это, в свою очередь, - лишь частный случай антропологии мировосприятия, и даже так: антропологии культурного участия.
В этом смысле очень плодотворными кажутся введённые автором – и совсем не игровые – понятия «внутренней книги» человека («Я предлагаю называть внутренней книгой, - пишет он, - тот набор мифологических представлений, коллективных или индивидуальных, которые возникают между читателем и всяким написанным текстом и определяют его прочтение. Эта воображаемая книга, как правило, не осознаваемая нами, работает как фильтр и формирует наше восприятие новых текстов»), его «внутренней библиотеки», а также библиотек «коллективной», более-менее общей всем людям данной культуры – и «виртуальной»: «пространства обмена мнениями о книгах», «подвижной части коллективной библиотеки каждой культуры», располагающейся там, «где встречаются внутренние библиотеки всех участников дискуссии». Это – о персональной и коллективной упаковке смыслов и их распределении.
Впрочем, наш автор – не зря знаток психоанализа. Он кое-что понимает в культурной ситуации человеческой души, в замеченном ещё дедушкой Зигмундом «недовольстве культурой», в практически неизбежной травматичности культурных предписаний – и в том, что соответствовать этим предписаниям в полной мере невозможно просто по определению. Человек обречён на несоответствие, на неполноту соответствия – и с этим приходится как-то жить. То, что написал Байяр, вполне может быть воспринято как психотерапевтическое руководство. По - насущнейше необходимой - защите от культурного прессинга.
Связность и полнота знания, основательность и непрерывность знакомства с релевантным для данной культуры Корпусом Значимых Текстов на самом деле – утопия. Не говоря уж о том, что Корпус Значимых Текстов по мере продвижения истории вперёд имеет свойство разбухать. Ещё во времена Пушкина можно было спокойно не читать Льва Толстого и слыхом не слыхивать об Иосифе Бродском, а теперь поди-ка обойдись. А в области специальной литературы, с её производством текстов в промышленных масштабах, и вообще катастрофа – её автор в полной мере испытал на собственной шкуре: коллеги ожидают и требуют от собратьев по цеху знакомства с их писаниями и жестоко обижаются, когда его не обнаруживают. «Из года в год, - признаётся Байяр, - я оказываюсь в щекотливом положении: приходится высказывать свое мнение авторам, которые хорошо знают, о чем писали, и к тому же сами они — опытные критики, так что сразу поймут, прочитал ли я их книги или просто отделываюсь общими словами».
Как всякая утопия, эта – агрессивна. За несоответствие её требованиям (почитаемым, как водится, абсолютными) она внушает человеку чувство вины и неполноценности, жить с которыми – больно и трудно. В условиях принципиальной неустранимости этих требований - и принципиальной же невозможности им как следует соответствовать (мы же понимаем, что чтение тут опять – всего лишь частный случай) приходится вырабатывать особые тактики культурного существования, - которые позволяли бы сохранить чувство собственной ценности и оправданности.
«По правде сказать, господа, - писал ещё в глубоко доинтернетную эпоху Поль Валери, - я не понимаю, как душа может не утратить смелости при одной только мысли о той огромной массе написанного, что уже накопилась в мире. Самое головокружительное, поражающее зрелище на свете – это золотящиеся панцирями книжных корешков стены библиотеки; и как мучительно видеть эти стопки книг, парапеты философских трудов, которые выстраиваются на набережной, эти мильоны томов и брошюр, скопившихся на берегах Сены, будто обломки после интеллектуального кораблекрушения, выброшенные потоком времени, которое освобождается от нас, очищается от наших мыслей.» Теперь бы он ещё не то сказал.
В такой перенасыщенной бумажными, электронными, воображаемыми и замысленными текстами культуре, как наша, чтение превращается в условие принадлежности к этой культуре, то есть - в обязанность. А разные формы увиливания от него, соответственно – в практики свободы. И, кстати, в форму честности: отказываясь от чтения всего предписанного без изъятья, мы тем самым честно признаём, что знать всё и соответствовать всему – невозможно, и (что менее тривиально), мы, незнающие, от этого ничуть не хуже. Что путь к значимым для нашей культуры смыслам возможен – о ужас, ужас! - даже через отрывочное знание. (Потому что, рискну предположить, устройство культуры с некоторой вероятностью голографично: в каждом её сколке, если хорошо всмотреться, мы можем обнаружить – и с опорой на него реконструировать – едва ли не всю полноту её связей.)
Культура, кстати говоря, мудра (ведь то, что делает Байяр – тоже культурное действие). Она – чтобы выжить? чтобы быть переносимой? - сама выстраивает внутри себя пространства свободы от собственных требований, заводит «допустимые нормы невежества», разного рода (защищающие человека) «неписанные правила» - одно из которых состоит, например, «в том, что, когда человек говорит, что прочёл некую книгу, мы не пытаемся выяснить, правда ли это». Не говоря уж о том, что она развивает способы говорить о лишь частично известном, не теряя полноценности смысла – их Байяр нам и представляет.
И принятая автором на себя роль шутника-собеседника здесь, на самом деле, не (просто) игровая. Она сама по себе терапевтичная - освобождающая.
По совести говоря, самым правильным – и самым плодотворным - было бы писать об этой книге, не прочитав её. Теперь-то, прочитавши, деваться уже некуда, - но для чего, в конце концов, человеку воображение, как не для спасения его из тех ситуаций, в которых некуда деваться? Можем же мы представить себе, что не знаем известного и не читали читанного? А запросто.
Назначение непрочитанной книги, как хорошо известно опытным библиофагам, состоит в том, чтобы раздразнивать и провоцировать ожидания своего потенциального читателя. Выводить, таким образом, наружу, на ясный свет осознания его собственные, пропитанные персональной семантикой смысловые заготовки. (Хм, хм. А что, прочитанные книги поступают иначе?..) Итак, чего мы ожидали бы от книги, заявляющей, что она посвящена искусству рассуждать о непрочитанном?
Я бы предположила, что это – об искусстве действовать в условиях максимально неполной информации (скажем: из всей книги нам известны только имя автора, заголовок и примерно – тема. Поди-ка, реконструируй!). Или же информации максимально разреженной – той самой, что «носится в воздухе» соответствующей культуры: «все» читали. Как «Гамлета» или «Войну и мир» (ну стыдно же признаться, что ты этого не читал, правда? Вот «все» и читали...) То есть, если даже ты в глаза не видел этих текстов, - ты не в силах миновать того, чтобы постоянно об этих текстах что-нибудь слышать, чтобы тебе время от времени не попадалась та или иная из них цитата, чтобы на образах и идеях из этих книг не строились поведение и речь людей вокруг тебя. Да тут уже просто грех не реконструировать. Живущий в культуре, основательно и многократно проработанной теми же «Войной и миром», «Преступлением и наказанием», «Евгением Онегиным», - не просто неминуемо и не раз читал эти книги, даже если он их ни разу не открывал: он из них состоит. Ему их культурным ветром в голову надуло. Главное – собрать надутое. И понять, что оно значит.
Словом, я бы ждала, что нам расскажут о техниках реконструкции.
И что же оказалось на самом деле?
Вы не поверите: Пьер Байяр действительно пишет о способах воссоздания содержаний текстов, известных нам лишь частично или и вовсе понаслышке. Нет, подробных инструкций он, избави боже, не даёт, - он всё показывает на живых примерах. Он даже выделяет разные виды непрочитанных книг – каждой из них соответствует свой тип неизвестности содержания, своя разновидность неполноты информации: «Книги, о которых мы ничего не знаем» (вот простор-то воображению), «Книги пролистанные» (ну, тут уже определённый образ точно формируется), «Книги, о которых мы слыхали» (а тут и тем более) и, наконец, - приравненные к непрочитанным, но как-то же в нас всё-таки оставшиеся! - «Книги, содержание которых мы забыли». Да и сама прочитанность книги – вещь, показывает Байяр, далеко не такая самоочевидная…
Однако это – ещё не всё, и более того, это не самое главное.
Байяр – отнюдь не поверхностный болтун-парадоксалист. «Искусство рассуждать…» - всего лишь, в силу яркости, наиболее известная из его книг, но никак не единственная и, как знать, может, даже не самая важная. Он – профессиональный литературовед, преподаватель университета «Париж-VIII» и, кстати (как сообщает нам послесловие к книге), знаток психоанализа - занимается вообще-то осмыслением устройства культуры на совершенно академическом уровне. Конечно, все эти статусы и роли сами по себе никогда ещё не давали надёжных гарантий против поверхностности – но не в случае Байяра. Он – человек весьма основательный. Хотя и очень хитрый. Книга его, начиная прямо с заглавия, только прикидывается провокацией и парадоксом. На самом деле, умело замаскировавшись, она ведёт речь о вещах серьёзных и глубоких. Правда, встань автор в позу лектора на кафедре и начни он нам все эти Серьёзные Вещи сухим менторским тоном проповедовать, - представляете, сколько читателей разбежалось бы от него прочь в ту же минуту? Ну, и он представляет. Поэтому предпочитает роль шутника-собеседника. Как бы на равных. Как бы не вполне всерьёз.
На самом же деле Байяр выстраивает здесь (подавая её со стороны общечеловеческих смыслов) целую дисциплину, вполне способную претендовать на свой академизм: антропологию чтения. То есть – анализ способов взаимодействия человека с текстом, многообразия возможных позиций по отношению к нему; способов работы с неизвестным и складывания из элементов известного, неминуемо отрывочных – пригодной к употреблению цельности. Это, в свою очередь, - лишь частный случай антропологии мировосприятия, и даже так: антропологии культурного участия.
В этом смысле очень плодотворными кажутся введённые автором – и совсем не игровые – понятия «внутренней книги» человека («Я предлагаю называть внутренней книгой, - пишет он, - тот набор мифологических представлений, коллективных или индивидуальных, которые возникают между читателем и всяким написанным текстом и определяют его прочтение. Эта воображаемая книга, как правило, не осознаваемая нами, работает как фильтр и формирует наше восприятие новых текстов»), его «внутренней библиотеки», а также библиотек «коллективной», более-менее общей всем людям данной культуры – и «виртуальной»: «пространства обмена мнениями о книгах», «подвижной части коллективной библиотеки каждой культуры», располагающейся там, «где встречаются внутренние библиотеки всех участников дискуссии». Это – о персональной и коллективной упаковке смыслов и их распределении.
Впрочем, наш автор – не зря знаток психоанализа. Он кое-что понимает в культурной ситуации человеческой души, в замеченном ещё дедушкой Зигмундом «недовольстве культурой», в практически неизбежной травматичности культурных предписаний – и в том, что соответствовать этим предписаниям в полной мере невозможно просто по определению. Человек обречён на несоответствие, на неполноту соответствия – и с этим приходится как-то жить. То, что написал Байяр, вполне может быть воспринято как психотерапевтическое руководство. По - насущнейше необходимой - защите от культурного прессинга.
Связность и полнота знания, основательность и непрерывность знакомства с релевантным для данной культуры Корпусом Значимых Текстов на самом деле – утопия. Не говоря уж о том, что Корпус Значимых Текстов по мере продвижения истории вперёд имеет свойство разбухать. Ещё во времена Пушкина можно было спокойно не читать Льва Толстого и слыхом не слыхивать об Иосифе Бродском, а теперь поди-ка обойдись. А в области специальной литературы, с её производством текстов в промышленных масштабах, и вообще катастрофа – её автор в полной мере испытал на собственной шкуре: коллеги ожидают и требуют от собратьев по цеху знакомства с их писаниями и жестоко обижаются, когда его не обнаруживают. «Из года в год, - признаётся Байяр, - я оказываюсь в щекотливом положении: приходится высказывать свое мнение авторам, которые хорошо знают, о чем писали, и к тому же сами они — опытные критики, так что сразу поймут, прочитал ли я их книги или просто отделываюсь общими словами».
Как всякая утопия, эта – агрессивна. За несоответствие её требованиям (почитаемым, как водится, абсолютными) она внушает человеку чувство вины и неполноценности, жить с которыми – больно и трудно. В условиях принципиальной неустранимости этих требований - и принципиальной же невозможности им как следует соответствовать (мы же понимаем, что чтение тут опять – всего лишь частный случай) приходится вырабатывать особые тактики культурного существования, - которые позволяли бы сохранить чувство собственной ценности и оправданности.
«По правде сказать, господа, - писал ещё в глубоко доинтернетную эпоху Поль Валери, - я не понимаю, как душа может не утратить смелости при одной только мысли о той огромной массе написанного, что уже накопилась в мире. Самое головокружительное, поражающее зрелище на свете – это золотящиеся панцирями книжных корешков стены библиотеки; и как мучительно видеть эти стопки книг, парапеты философских трудов, которые выстраиваются на набережной, эти мильоны томов и брошюр, скопившихся на берегах Сены, будто обломки после интеллектуального кораблекрушения, выброшенные потоком времени, которое освобождается от нас, очищается от наших мыслей.» Теперь бы он ещё не то сказал.
В такой перенасыщенной бумажными, электронными, воображаемыми и замысленными текстами культуре, как наша, чтение превращается в условие принадлежности к этой культуре, то есть - в обязанность. А разные формы увиливания от него, соответственно – в практики свободы. И, кстати, в форму честности: отказываясь от чтения всего предписанного без изъятья, мы тем самым честно признаём, что знать всё и соответствовать всему – невозможно, и (что менее тривиально), мы, незнающие, от этого ничуть не хуже. Что путь к значимым для нашей культуры смыслам возможен – о ужас, ужас! - даже через отрывочное знание. (Потому что, рискну предположить, устройство культуры с некоторой вероятностью голографично: в каждом её сколке, если хорошо всмотреться, мы можем обнаружить – и с опорой на него реконструировать – едва ли не всю полноту её связей.)
Культура, кстати говоря, мудра (ведь то, что делает Байяр – тоже культурное действие). Она – чтобы выжить? чтобы быть переносимой? - сама выстраивает внутри себя пространства свободы от собственных требований, заводит «допустимые нормы невежества», разного рода (защищающие человека) «неписанные правила» - одно из которых состоит, например, «в том, что, когда человек говорит, что прочёл некую книгу, мы не пытаемся выяснить, правда ли это». Не говоря уж о том, что она развивает способы говорить о лишь частично известном, не теряя полноценности смысла – их Байяр нам и представляет.
И принятая автором на себя роль шутника-собеседника здесь, на самом деле, не (просто) игровая. Она сама по себе терапевтичная - освобождающая.
