Елена Скарлыгина. Русская литература ХХ века: на родине и в эмиграции. – М.-СПб.: Нестор-История, 2012. – 312 с.
Первым это двухголовое, двуединое слово применительно к двум русским литературам – советской и зарубежной – употребил писатель-эмигрант Роман Гуль. На протяжении почти трёх десятилетий возглавлявший старейший в русском зарубежье «Новый журнал», Гуль именно так – «Одвуконь» и «Одвуконь-два» - назвал сборники своих критических статей о двух литературах, вышедшие соответственно в 1973 и 1982 году. Совсем, казалось бы, недавно – ещё на живой памяти многих из нас. Тем не менее, ситуация с тех пор изменилась радикально, и сегодня мы живём уже в совершенно другую культурную эпоху, с другими идеологическими и экзистенциальными обстоятельствами. Поэтому многие вопросы, связанные с взаимоотношениями двух русских литератур – или, может быть, они вообще давно уже – одна? – пора уже ставить и продумывать заново. Решению этих задач и призван способствовать сборник статей доцента факультета журналистики МГУ, кандидата филологических наук Елены Скарлыгиной – известной как специалист по литературе и журналистике русской эмиграции второй половины ушедшего века и как один из первых отечественных исследователей русской неподцензурной культуры позднесоветского времени.
Все вошедшие в сборник тексты написаны автором за последние двадцать лет – начиная с конца восьмидесятых, когда в кругозор русскоязычного читателя стали входить пласты русской словесности, альтернативные советскому мейнстриму, и потихоньку, а затем всё решительнее, размывать старые, хорошо обжитые установки. В первом разделе сборника – много характерного для этого времени первооткрытий и типичных для него направлений внимания. В частности, это - неизбежная для позднеперестроечных лет, едва ли не доминировавшая в тогдашних размышлениях о литературе тема отношений поэта с властью. Ей посвящена статья «об одном общем глаголе» у Мандельштама и Пастернака – о тех зловещих смыслах, которые в специфической обстановке советских тридцатых, нежданно для самого себя, приобрело старое, крестьянское, кроткое слово «мирволить». Об этом же – и текст, сравнивающий социальные обстоятельства и судьбы, а потому и мировосприятие Булата Окуджавы и Юрия Трифонова, и разговор об Исааке Бабеле, который как художественное явление был безусловно порождён катастрофическими революционными процессами своего времени и ими же погублен. Во втором разделе – работы о русском литературном зарубежье, среди которых стоит особо отметить большой и основательный текст о «третьей русской эмиграции в современном восприятии». Тема тем более важная, что мало отрефлектированная: несмотря на то, что со времени падения советской власти успела миновать – и создать удобную для исследования дистанцию - целая культурная эпоха, «третья волна», замечает автор, «по-прежнему занимает в исследованиях абсолютно маргинальное положение, а в совокупности как целостное явление до сих пор мало изучена».
Автор делает для исправления этой недорефлектированности очень многое. Правда, она, вообще-то – скорее историк идей и социальных ситуаций. Книга – именно об этой стороне русских литературных процессов: о ценностях (едва ли не прежде всего – социальных и политических), обстоятельствах, людях и их отношениях. Для разговора об эстетических, собственно словесных аспектах тех же самых процессов, о выделке словесной ткани и моделировании миров места практически не остаётся, - хотя для решения вопроса о степени единства литературы по обе стороны бывших баррикад он представляется совершенно необходимым.
Востребованное Гулем редкостное, теперь почти забытое словцо из лексикона Даля означало, напомним – «с подручной или запасной лошадью». Именно так, по мысли цитируемого Скарлыгиной Гуля, пошла русская литература «после большевицкого переворота», когда спасшаяся на Западе часть отечественной словесности приняла на себя роль той самой запасной лошади – не будь у неё этого запаса, «большевики бы её всю задушили». Так, одвуконь, русская литература прожила почти до конца ХХ века, до конца советской цензуры.
И что же: достигнуто ли теперь – когда прежние барьеры, по идее, рухнули - чаемое смысловое и прочее единство нашей литературы?
Скарлыгина – хотя и пишет о том, что «сегодня, когда все прежде запрещённые тексты – как писателей, продолжавших работать на родине, так и представителей всех трёх волн эмиграции – полностью опубликованы, <…> русская литература ХХ века воспринимается как единое целое», - склоняется к мнению о том, что всё-таки нет. Тем более, что цензурные запреты – далеко не единственный источник разнородности и, по большому счёту, не самый главный.
Более того, рискну сказать, единство никогда и не будет достигнуто. И ещё того более – оно и не нужно. На самом деле, никаких единств не было уже тогда, когда линия раздела совпадала с западной границей Советского Союза и рассекала русскую литературную жизнь вроде бы всего лишь на две части. Обе эти части были внутри себя и весьма разнородны, и даже конфликтны.
О «посюстороннем», советском варианте этой разнородности мы узнаем кое-что из глав, посвящённых «неподцензурной русской культуре 1960-1980-х годов» и роли, которую в отечественной социокультурной ситуации в те же годы играл сам- и тамиздат. По мнению автора, эта роль – прежде всего сохраняющая: «главное и бесспорное завоевание самиздата и тамиздата, на наш взгляд, - пишет она, - состоит в сохранении великого культурного наследия России ХХ века во всей полноте и без цензурных искажений». Думается, однако, что роль альтернативного книгоиздания, при всей важности консервирующих функций, всё-таки значительно шире: оно расширяло рамки видения (от политического до эстетического), расшатывало инерции и очевидности. Обогащало и усложняло литературное восприятие и создавало новые точки роста.
На материале эмигрантской (около)литературной жизни разнородность и конфликтность - не менее жёсткие, чем в нашем отечестве, разве что несколько иначе устроенные - показаны главным образом в связи с отношениями литераторов «третьей» русской эмиграции к одной из, несомненно, ведущих её фигур - к Солженицыну (от чего это отношение точно было далеко, так это от безусловного принятия) и с отношениями между собой ещё одних её фигур из числа наиболее значимых – Владимира Максимова и Андрея Синявского – и двух «непримиримых, враждебных» лагерей, сложившихся вокруг журналов «Континент» и «Синтаксис» и «противостоявших друг другу вплоть до начала 1990-х». «Ни о каком единстве «третьей волны», особенно в её политическом изводе, - пишет Скарлыгина, - не могло быть и речи.»
Да, связывать разные литературные потоки, устраивать соединяющие каналы между ними (как и продумывать их соответствия), безусловно, необходимо. Но смешанными им быть, похоже, не суждено – разве что в хаосе конца времён. Литературе, вообще – словесной и смысловой жизни нужны резервы, резервуары, которые бы не сливались друг с другом – и в критические моменты обменивались бы наработанными внутри них элементами. На примере двух (точнее, как указывает Скарлыгина, трёх: зарубежной, официальной и неподцензурной) русских литератур ХХ века это всего лишь видно наиболее отчётливо – хотя и в одном из наиболее трагичных своих вариантов, - всё-таки это разделение было оплачено сломанными судьбами чересчур щедро для того, чтобы это можно было принять с лёгким сердцем.
И всё-таки: уже ясно, что те или иные подручные или запасные лошади будут заводиться всегда, как только хоть что бы то ни было замыслит себя в качестве хоть сколько-нибудь ведущей линии. И нет, этому не обязательно быть ни конфликтным, ни трагичным (хотя, разумеется, конфликт и трагизм тоже всегда найдут себе место, будучи, увы, увы, экзистенциальными константами).
Движение «одвуконь» продолжается. Русскоязычная литература и сегодня создаётся по крайней мере в двух фундаментально различных ситуациях: внутри русской культурной и языковой среды и за её пределами. В ней есть как писатели-эмигранты (люди с позицией принципиального постороннего – первым из таких приходит на ум русский эстонец Андрей Иванов, о последней книге которого, «Ночь в Сен-Клу», буквально на днях писала Юлия Подлубнова), так и люди, пишущие по-русски в другой стране, но отнюдь без разлада с нею (скажем, Лена Элтанг, живущая в Вильнюсе, создающая на нашем языке, я бы сказала, «литературу вообще», без жёстких этнических и культурных привязок – скорее всеевропейскую; или её вильнюсская сообитательница Макс Фрай, делающая по существу то же самое) или даже вовсе о ней (такова Лея Любомирская, о которой кто-то – не помню сейчас, к сожалению, кто именно – сказал, что она пишет португальскую литературу на русском языке). Отдельное явление со своими особенностями - русскоязычные авторы бывших советских республик, выговаривающие по-русски явно инокультурный опыт и инокультурные смыслы – из таких двоякодышащих вспоминается, например, ташкентец, узбекский поэт и писатель Сухбат Афлатуни, он же русский критик Евгений Абдуллаев.
Есть ли между всеми этими авторами, помимо общего им всем языка – то единство, которое позволило бы говорить об общей упряжке – а не, скажем, об упряжках многих и разных, едущих совсем в разные стороны? Кажется, сию минуту это ещё далеко не ясно (что-то подсказывает мне, что стороны и упряжки, скорее всего, разные, но – не будем торопится). Этому предстоит быть осмысленным. И очень хочется надеяться, что мы ещё об этом прочитаем, и что книга Скарлыгиной – только начало большого и конструктивного разговора о разрастающейся многоликости русского слова.
Первым это двухголовое, двуединое слово применительно к двум русским литературам – советской и зарубежной – употребил писатель-эмигрант Роман Гуль. На протяжении почти трёх десятилетий возглавлявший старейший в русском зарубежье «Новый журнал», Гуль именно так – «Одвуконь» и «Одвуконь-два» - назвал сборники своих критических статей о двух литературах, вышедшие соответственно в 1973 и 1982 году. Совсем, казалось бы, недавно – ещё на живой памяти многих из нас. Тем не менее, ситуация с тех пор изменилась радикально, и сегодня мы живём уже в совершенно другую культурную эпоху, с другими идеологическими и экзистенциальными обстоятельствами. Поэтому многие вопросы, связанные с взаимоотношениями двух русских литератур – или, может быть, они вообще давно уже – одна? – пора уже ставить и продумывать заново. Решению этих задач и призван способствовать сборник статей доцента факультета журналистики МГУ, кандидата филологических наук Елены Скарлыгиной – известной как специалист по литературе и журналистике русской эмиграции второй половины ушедшего века и как один из первых отечественных исследователей русской неподцензурной культуры позднесоветского времени.
Все вошедшие в сборник тексты написаны автором за последние двадцать лет – начиная с конца восьмидесятых, когда в кругозор русскоязычного читателя стали входить пласты русской словесности, альтернативные советскому мейнстриму, и потихоньку, а затем всё решительнее, размывать старые, хорошо обжитые установки. В первом разделе сборника – много характерного для этого времени первооткрытий и типичных для него направлений внимания. В частности, это - неизбежная для позднеперестроечных лет, едва ли не доминировавшая в тогдашних размышлениях о литературе тема отношений поэта с властью. Ей посвящена статья «об одном общем глаголе» у Мандельштама и Пастернака – о тех зловещих смыслах, которые в специфической обстановке советских тридцатых, нежданно для самого себя, приобрело старое, крестьянское, кроткое слово «мирволить». Об этом же – и текст, сравнивающий социальные обстоятельства и судьбы, а потому и мировосприятие Булата Окуджавы и Юрия Трифонова, и разговор об Исааке Бабеле, который как художественное явление был безусловно порождён катастрофическими революционными процессами своего времени и ими же погублен. Во втором разделе – работы о русском литературном зарубежье, среди которых стоит особо отметить большой и основательный текст о «третьей русской эмиграции в современном восприятии». Тема тем более важная, что мало отрефлектированная: несмотря на то, что со времени падения советской власти успела миновать – и создать удобную для исследования дистанцию - целая культурная эпоха, «третья волна», замечает автор, «по-прежнему занимает в исследованиях абсолютно маргинальное положение, а в совокупности как целостное явление до сих пор мало изучена».
Автор делает для исправления этой недорефлектированности очень многое. Правда, она, вообще-то – скорее историк идей и социальных ситуаций. Книга – именно об этой стороне русских литературных процессов: о ценностях (едва ли не прежде всего – социальных и политических), обстоятельствах, людях и их отношениях. Для разговора об эстетических, собственно словесных аспектах тех же самых процессов, о выделке словесной ткани и моделировании миров места практически не остаётся, - хотя для решения вопроса о степени единства литературы по обе стороны бывших баррикад он представляется совершенно необходимым.
Востребованное Гулем редкостное, теперь почти забытое словцо из лексикона Даля означало, напомним – «с подручной или запасной лошадью». Именно так, по мысли цитируемого Скарлыгиной Гуля, пошла русская литература «после большевицкого переворота», когда спасшаяся на Западе часть отечественной словесности приняла на себя роль той самой запасной лошади – не будь у неё этого запаса, «большевики бы её всю задушили». Так, одвуконь, русская литература прожила почти до конца ХХ века, до конца советской цензуры.
И что же: достигнуто ли теперь – когда прежние барьеры, по идее, рухнули - чаемое смысловое и прочее единство нашей литературы?
Скарлыгина – хотя и пишет о том, что «сегодня, когда все прежде запрещённые тексты – как писателей, продолжавших работать на родине, так и представителей всех трёх волн эмиграции – полностью опубликованы, <…> русская литература ХХ века воспринимается как единое целое», - склоняется к мнению о том, что всё-таки нет. Тем более, что цензурные запреты – далеко не единственный источник разнородности и, по большому счёту, не самый главный.
Более того, рискну сказать, единство никогда и не будет достигнуто. И ещё того более – оно и не нужно. На самом деле, никаких единств не было уже тогда, когда линия раздела совпадала с западной границей Советского Союза и рассекала русскую литературную жизнь вроде бы всего лишь на две части. Обе эти части были внутри себя и весьма разнородны, и даже конфликтны.
О «посюстороннем», советском варианте этой разнородности мы узнаем кое-что из глав, посвящённых «неподцензурной русской культуре 1960-1980-х годов» и роли, которую в отечественной социокультурной ситуации в те же годы играл сам- и тамиздат. По мнению автора, эта роль – прежде всего сохраняющая: «главное и бесспорное завоевание самиздата и тамиздата, на наш взгляд, - пишет она, - состоит в сохранении великого культурного наследия России ХХ века во всей полноте и без цензурных искажений». Думается, однако, что роль альтернативного книгоиздания, при всей важности консервирующих функций, всё-таки значительно шире: оно расширяло рамки видения (от политического до эстетического), расшатывало инерции и очевидности. Обогащало и усложняло литературное восприятие и создавало новые точки роста.
На материале эмигрантской (около)литературной жизни разнородность и конфликтность - не менее жёсткие, чем в нашем отечестве, разве что несколько иначе устроенные - показаны главным образом в связи с отношениями литераторов «третьей» русской эмиграции к одной из, несомненно, ведущих её фигур - к Солженицыну (от чего это отношение точно было далеко, так это от безусловного принятия) и с отношениями между собой ещё одних её фигур из числа наиболее значимых – Владимира Максимова и Андрея Синявского – и двух «непримиримых, враждебных» лагерей, сложившихся вокруг журналов «Континент» и «Синтаксис» и «противостоявших друг другу вплоть до начала 1990-х». «Ни о каком единстве «третьей волны», особенно в её политическом изводе, - пишет Скарлыгина, - не могло быть и речи.»
Да, связывать разные литературные потоки, устраивать соединяющие каналы между ними (как и продумывать их соответствия), безусловно, необходимо. Но смешанными им быть, похоже, не суждено – разве что в хаосе конца времён. Литературе, вообще – словесной и смысловой жизни нужны резервы, резервуары, которые бы не сливались друг с другом – и в критические моменты обменивались бы наработанными внутри них элементами. На примере двух (точнее, как указывает Скарлыгина, трёх: зарубежной, официальной и неподцензурной) русских литератур ХХ века это всего лишь видно наиболее отчётливо – хотя и в одном из наиболее трагичных своих вариантов, - всё-таки это разделение было оплачено сломанными судьбами чересчур щедро для того, чтобы это можно было принять с лёгким сердцем.
И всё-таки: уже ясно, что те или иные подручные или запасные лошади будут заводиться всегда, как только хоть что бы то ни было замыслит себя в качестве хоть сколько-нибудь ведущей линии. И нет, этому не обязательно быть ни конфликтным, ни трагичным (хотя, разумеется, конфликт и трагизм тоже всегда найдут себе место, будучи, увы, увы, экзистенциальными константами).
Движение «одвуконь» продолжается. Русскоязычная литература и сегодня создаётся по крайней мере в двух фундаментально различных ситуациях: внутри русской культурной и языковой среды и за её пределами. В ней есть как писатели-эмигранты (люди с позицией принципиального постороннего – первым из таких приходит на ум русский эстонец Андрей Иванов, о последней книге которого, «Ночь в Сен-Клу», буквально на днях писала Юлия Подлубнова), так и люди, пишущие по-русски в другой стране, но отнюдь без разлада с нею (скажем, Лена Элтанг, живущая в Вильнюсе, создающая на нашем языке, я бы сказала, «литературу вообще», без жёстких этнических и культурных привязок – скорее всеевропейскую; или её вильнюсская сообитательница Макс Фрай, делающая по существу то же самое) или даже вовсе о ней (такова Лея Любомирская, о которой кто-то – не помню сейчас, к сожалению, кто именно – сказал, что она пишет португальскую литературу на русском языке). Отдельное явление со своими особенностями - русскоязычные авторы бывших советских республик, выговаривающие по-русски явно инокультурный опыт и инокультурные смыслы – из таких двоякодышащих вспоминается, например, ташкентец, узбекский поэт и писатель Сухбат Афлатуни, он же русский критик Евгений Абдуллаев.
Есть ли между всеми этими авторами, помимо общего им всем языка – то единство, которое позволило бы говорить об общей упряжке – а не, скажем, об упряжках многих и разных, едущих совсем в разные стороны? Кажется, сию минуту это ещё далеко не ясно (что-то подсказывает мне, что стороны и упряжки, скорее всего, разные, но – не будем торопится). Этому предстоит быть осмысленным. И очень хочется надеяться, что мы ещё об этом прочитаем, и что книга Скарлыгиной – только начало большого и конструктивного разговора о разрастающейся многоликости русского слова.
