Вальтер Беньямин. Улица с односторонним движением / Перевод с немецкого под руководством И. Болдырева. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012. – 128 с. – (Библиотека журнала «Логос»)
Книга странного, штучного и одинокого немецкого мыслителя Вальтера Беньямина (1892-1940), писанная в своё время (1924) для узкого круга понимающих («книжечка для друзей», «plaquette»), вскоре за этот круг, однако, вышедшая и спустя восемьдесят с лишним лет после издания на языке оригинала (1928) появившаяся, наконец, в русском облике, - текст, по большому и принципиальному счёту, вне жанров. Это – текст вообще.
Можно, конечно, отнести его к широчайшему, нестрого очерченному полю «эссеистики», но это разве что потому, что надо же куда-то отнести (хотя зачем?). Даже не скажешь, «художественный» он или нет. То есть, судя по тому, что автор предпочитает изъясняться образами, - несомненно художественный. Более того, у него есть сюжет – заданный уже самими названиями подглавок, которые отнюдь не так необязательны, как может показаться невнимательному взгляду. Задачи у текста притом – классичнейше философские: прояснить, как устроена жизнь (впрочем, когда это художественная литература занималась другим?). Вообще же он - из той (не предкультурной ли ещё?) области слова и мысли, которая предшествует делению на «художественное» и «нон-фикшн». В конце концов, такое деление - не более, чем культурная условность, - а культурные условности, как формы ненавистного ему отчуждения, Беньямин не жаловал. Ближе всего текст «Улицы…», пожалуй, - к внутренней (а тем самым – и наиболее подлинной) речи, которой человек объясняется сам с собой.
Автор, впрочем, и сам не слишком укладывается в рамки (поэтому можно смело утверждать, что эта книжечка отражает его наилучшим образом – представляя своеобразный его автопортрет, слепок с его душевных и умственных событий). «Философ-марксист», «эстетик», «историк фотографии», «литературный критик», «писатель», «переводчик», «эссеист», «теоретик культуры» - услужливо предоставляет культура классификационные ячейки на выбор. Да, к каждой из этих ячеек Беньямин, безусловно, имеет определённое отношение. Однако едва ли не для каждой из них он неизменно оказывается чересчур неудобным - и слишком многое оставляет за её пределами. Поэтому, если уж надо его как-то обозначить, самым точным будет сказать просто: мыслитель. Во всяком случае, именно этим – мышлением – Беньямин занимался во всех предоставленных современной ему культурой формах, какие смог освоить, и во всех текстах, которые писал. Именно этим и ничем другим занимается он, проводя читателя по своему повествованию с односторонним движением. А образы, чувства и самый маршрут, проложенный им по улице воображаемого города (а может быть, вполне реального – скажем, Берлина?) – не что иное, как инструменты мышления.
Путь ведёт нас через промежуточные, перевалочные пункты, каждый из которых обозначен каким-нибудь городским объектом («Закусочная», «Уличные часы», «Мексиканское посольство»), а то и вовсе табличкой («Просьба бережно относиться к зелёным насаждениям»), вывеской магазина («Китайские товары»), названием фильма на афише («Вернись, я всё прощу!»), объявлением («Роскошно меблированная десятикомнатная квартира») или просто номером дома («№ 113»). От «Заправочной станции» - «К планетарию». От места, где готовятся к дороге, запасаясь необходимым – к месту, в котором взгляд выводит нас уже за пределы городского пространства и его перспектив, - откуда целиком обозримо звёздное небо.
Каждый из этих пунктов – один из голосов города, которыми тот окликает своего пешехода, - а пешеход отзывается им внутренней речью. Каждому пункту соответствует свой топос внутреннего опыта, отдельный сюжет понимания жизни.
Искушённый фланёр по реальным и мыслимым пространствам, Беньямин отлично знает, что город – матрица опыта. Он подробно знаком с тем, как город – независимо от степени своей воображаемости – проявляет и концентрирует человека. Город – средство для улавливания и упорядочивания внутренних движений, - в которых, между прочим, чувства если и отделимы от мыслей, а понятия - от образов, то не иначе как ценой насилия. Всем известно, что на самом-то деле они существуют одновременно, как целое.
Продвигаясь от пункта к пункту, автор разматывает, распределяет по сетке заданных им опорных точек клубок своего опыта, выделяет из него отдельные, важные для себя, нити, проговаривает основные темы своих интеллектуальных и эмоциональных забот. Связь между предметом размышления и точкой её стимулирующей опоры не более прихотлива, чем та, что обыкновенно связывает мысли в голове человека с вещами, на которые падает его взгляд (понаблюдайте-ка за своим повседневным мышлением!). Так, «Роскошно меблированная десятикомнатная квартира» даёт Беньямину повод сформулировать свои соображения об интерьерах XIX века и о глубинной их связи с жанром детективного романа. Афиша с надписью «Вернись, я всё прощу!» запускает в нём – родственные теме возвращения и прощения - размышления о позднем детстве, о связи с родителями в это время и необходимости освобождения от них: «…если не получилось убежать от родителей, этого уже никогда не исправишь. В эти годы сорок восемь часов, в течение которых мы предоставлены самим себе, позволяют вырасти, словно в щелочном растворе, кристаллу жизненного счастья.» Надпись «Осторожно, ступеньки» побуждает его прояснить своё понимание того, через какие ступени необходимо пройти, работая над хорошей прозой. И, наконец, планетарий, к которому приводит дорога, оказывается стимулом для проговаривания вещей наиболее принципиальных: о человеческом чувстве космоса, о технике и взаимоотношениях с природой, и, в конечном счёте, о смысле истории.
Ну, то есть, понятно, что это – самая обычная интеллектуальная биография. И манифест жизнеобразующих для автора ценностей.
«Улица Аси Лацис», названная так Беньямином в честь трудно и безответно, но смыслообразующе любимой женщины, разумеется, не может не быть направленной, не может не вести по пути некоторого возрастания, да так, чтобы уже не вернуться. С «односторонним» же движением: от себя - к ней, от частных обстоятельств – к всеобщему, от преодолеваемого – к существенному.
«Эта книга, - заметил, однако, один из рецензентов её русского издания, философ Вячеслав Данилов, - не для чтения. Ее и при жизни автора не особенно-то читали. Не будут и сейчас читать.» Но если не для чтения, тогда для чего?
А уж не для переписывания ли? Неважно, реального или метафорического.
«Впечатление от просёлочной дороги, - думает Беньямин, проходя мимо лавки «Китайских товаров» и вспоминая «китайскую традицию переписывать книги» - «беспримерную основу книжной культуры», - зависит от того, идёшь ли по ней пешком, или пролетаешь на аэроплане. Так же и впечатление от текста зависит от того, читаешь его или переписываешь. Тот, кто летит, видит лишь, как дорога пробирается сквозь ландшафт, она разворачивается перед ним по тем же законам, что и местность вокруг неё. Только тот, кто идёт по дороге, узнает о её власти <…>, и только переписанный текст командует душою того, кто им занимается, тогда как просто читателю не суждено приобрести новые впечатления, понять, как текст прокладывает их, словно дорогу, которая продирается всё глубже в дебри внутреннего мира: потому что читатель повинуется свободному движению своего Я в пространстве грёз, а переписчик позволяет командовать этим движением.»
Как на этот текст (ведь всякий текст – некоторый вызов) ответить? А так и ответить: пройти собственными ногами по собственной улице с односторонним движением. От рождения – к смерти, от условий – к выводам. Главное – добраться, в конце концов, до планетария. До такого места, откуда целиком обозримо звёздное небо.
Книга странного, штучного и одинокого немецкого мыслителя Вальтера Беньямина (1892-1940), писанная в своё время (1924) для узкого круга понимающих («книжечка для друзей», «plaquette»), вскоре за этот круг, однако, вышедшая и спустя восемьдесят с лишним лет после издания на языке оригинала (1928) появившаяся, наконец, в русском облике, - текст, по большому и принципиальному счёту, вне жанров. Это – текст вообще.
Можно, конечно, отнести его к широчайшему, нестрого очерченному полю «эссеистики», но это разве что потому, что надо же куда-то отнести (хотя зачем?). Даже не скажешь, «художественный» он или нет. То есть, судя по тому, что автор предпочитает изъясняться образами, - несомненно художественный. Более того, у него есть сюжет – заданный уже самими названиями подглавок, которые отнюдь не так необязательны, как может показаться невнимательному взгляду. Задачи у текста притом – классичнейше философские: прояснить, как устроена жизнь (впрочем, когда это художественная литература занималась другим?). Вообще же он - из той (не предкультурной ли ещё?) области слова и мысли, которая предшествует делению на «художественное» и «нон-фикшн». В конце концов, такое деление - не более, чем культурная условность, - а культурные условности, как формы ненавистного ему отчуждения, Беньямин не жаловал. Ближе всего текст «Улицы…», пожалуй, - к внутренней (а тем самым – и наиболее подлинной) речи, которой человек объясняется сам с собой.
Автор, впрочем, и сам не слишком укладывается в рамки (поэтому можно смело утверждать, что эта книжечка отражает его наилучшим образом – представляя своеобразный его автопортрет, слепок с его душевных и умственных событий). «Философ-марксист», «эстетик», «историк фотографии», «литературный критик», «писатель», «переводчик», «эссеист», «теоретик культуры» - услужливо предоставляет культура классификационные ячейки на выбор. Да, к каждой из этих ячеек Беньямин, безусловно, имеет определённое отношение. Однако едва ли не для каждой из них он неизменно оказывается чересчур неудобным - и слишком многое оставляет за её пределами. Поэтому, если уж надо его как-то обозначить, самым точным будет сказать просто: мыслитель. Во всяком случае, именно этим – мышлением – Беньямин занимался во всех предоставленных современной ему культурой формах, какие смог освоить, и во всех текстах, которые писал. Именно этим и ничем другим занимается он, проводя читателя по своему повествованию с односторонним движением. А образы, чувства и самый маршрут, проложенный им по улице воображаемого города (а может быть, вполне реального – скажем, Берлина?) – не что иное, как инструменты мышления.
Путь ведёт нас через промежуточные, перевалочные пункты, каждый из которых обозначен каким-нибудь городским объектом («Закусочная», «Уличные часы», «Мексиканское посольство»), а то и вовсе табличкой («Просьба бережно относиться к зелёным насаждениям»), вывеской магазина («Китайские товары»), названием фильма на афише («Вернись, я всё прощу!»), объявлением («Роскошно меблированная десятикомнатная квартира») или просто номером дома («№ 113»). От «Заправочной станции» - «К планетарию». От места, где готовятся к дороге, запасаясь необходимым – к месту, в котором взгляд выводит нас уже за пределы городского пространства и его перспектив, - откуда целиком обозримо звёздное небо.
Каждый из этих пунктов – один из голосов города, которыми тот окликает своего пешехода, - а пешеход отзывается им внутренней речью. Каждому пункту соответствует свой топос внутреннего опыта, отдельный сюжет понимания жизни.
Искушённый фланёр по реальным и мыслимым пространствам, Беньямин отлично знает, что город – матрица опыта. Он подробно знаком с тем, как город – независимо от степени своей воображаемости – проявляет и концентрирует человека. Город – средство для улавливания и упорядочивания внутренних движений, - в которых, между прочим, чувства если и отделимы от мыслей, а понятия - от образов, то не иначе как ценой насилия. Всем известно, что на самом-то деле они существуют одновременно, как целое.
Продвигаясь от пункта к пункту, автор разматывает, распределяет по сетке заданных им опорных точек клубок своего опыта, выделяет из него отдельные, важные для себя, нити, проговаривает основные темы своих интеллектуальных и эмоциональных забот. Связь между предметом размышления и точкой её стимулирующей опоры не более прихотлива, чем та, что обыкновенно связывает мысли в голове человека с вещами, на которые падает его взгляд (понаблюдайте-ка за своим повседневным мышлением!). Так, «Роскошно меблированная десятикомнатная квартира» даёт Беньямину повод сформулировать свои соображения об интерьерах XIX века и о глубинной их связи с жанром детективного романа. Афиша с надписью «Вернись, я всё прощу!» запускает в нём – родственные теме возвращения и прощения - размышления о позднем детстве, о связи с родителями в это время и необходимости освобождения от них: «…если не получилось убежать от родителей, этого уже никогда не исправишь. В эти годы сорок восемь часов, в течение которых мы предоставлены самим себе, позволяют вырасти, словно в щелочном растворе, кристаллу жизненного счастья.» Надпись «Осторожно, ступеньки» побуждает его прояснить своё понимание того, через какие ступени необходимо пройти, работая над хорошей прозой. И, наконец, планетарий, к которому приводит дорога, оказывается стимулом для проговаривания вещей наиболее принципиальных: о человеческом чувстве космоса, о технике и взаимоотношениях с природой, и, в конечном счёте, о смысле истории.
Ну, то есть, понятно, что это – самая обычная интеллектуальная биография. И манифест жизнеобразующих для автора ценностей.
«Улица Аси Лацис», названная так Беньямином в честь трудно и безответно, но смыслообразующе любимой женщины, разумеется, не может не быть направленной, не может не вести по пути некоторого возрастания, да так, чтобы уже не вернуться. С «односторонним» же движением: от себя - к ней, от частных обстоятельств – к всеобщему, от преодолеваемого – к существенному.
«Эта книга, - заметил, однако, один из рецензентов её русского издания, философ Вячеслав Данилов, - не для чтения. Ее и при жизни автора не особенно-то читали. Не будут и сейчас читать.» Но если не для чтения, тогда для чего?
А уж не для переписывания ли? Неважно, реального или метафорического.
«Впечатление от просёлочной дороги, - думает Беньямин, проходя мимо лавки «Китайских товаров» и вспоминая «китайскую традицию переписывать книги» - «беспримерную основу книжной культуры», - зависит от того, идёшь ли по ней пешком, или пролетаешь на аэроплане. Так же и впечатление от текста зависит от того, читаешь его или переписываешь. Тот, кто летит, видит лишь, как дорога пробирается сквозь ландшафт, она разворачивается перед ним по тем же законам, что и местность вокруг неё. Только тот, кто идёт по дороге, узнает о её власти <…>, и только переписанный текст командует душою того, кто им занимается, тогда как просто читателю не суждено приобрести новые впечатления, понять, как текст прокладывает их, словно дорогу, которая продирается всё глубже в дебри внутреннего мира: потому что читатель повинуется свободному движению своего Я в пространстве грёз, а переписчик позволяет командовать этим движением.»
Как на этот текст (ведь всякий текст – некоторый вызов) ответить? А так и ответить: пройти собственными ногами по собственной улице с односторонним движением. От рождения – к смерти, от условий – к выводам. Главное – добраться, в конце концов, до планетария. До такого места, откуда целиком обозримо звёздное небо.
